Цветок, похожий на звезду

Посвящается

городу моего детства и моей юности,

городу первой любви, первых надежд и первых разочарований.

Справка для истории: события, описанные в этом сюжете,

доподлинно имели место в действительности,

поэтому все, кто вдруг узнает себя в персонажах, 

могут не сомневаться, что это именно они и есть.

Рисунок – Лариса Ритта

Пролог

Стояла Эпоха Прощания со Старым Веком.

Ещё жив был советский союз, и был он ещё крепок внешне. Сочинялись лозунги, и плыли на праздничных демонстрациях над толпами чудовищно увеличенные, квадратные, чёрно-белые портреты вождей.

Ещё строился БАМ, и пелись песни о БАМе.

Проводились открытые партийные собрания. Изучалась в школах биография Ленина, и в обязательном порядке старшеклассники заучивали статью «Партийная организация и партийная литература».

Окрестившие своего ребёнка родители вставали перед товарищеским судом. На Пасху в крупных городах комсомольские активисты устраивали пикеты, беря молодёжь на карандаш.

И всё это доживало своё последнее время. Мало кто чувствовал это. Но веял уже ветер перемен.

А Любовь была всегда, как и положено в мире.

Ибо Любовь правит миром, и закон этот нерушим. 

Ещё крепки были корни тоталитаризма. Ещё рвал на сценах струны, нервы и сердце Владимир Высоцкий, не зная, что сроку ему осталось не «сорок сороков», а чуть больше года.

Но веял уже ветер перемен. И никто не знал, что он поднимет жестокую бурю, которая сокрушит все, созданное веком.

И только Любовь останется, чтобы сохранить мир.

А пока всё было, как было. Были стабильными зарплаты. Оплачивались больничные. Не было мобильных телефонов, и приходилось иметь запас двухкопеечных монет, или выпрашивать их у прохожих, чтобы позвонить по телефону-автомату.

Хорошие американские джинсы стоили 150 рублей, только купить их было негде, поэтому все носили польские.

Компьютеры назывались «ЭВМ» и стояли только в крупных научно-исследовательских институтах. Менеджеры назывались просто управленцами и были непопулярными должностями, а офисы назывались просто конторами и были местами скучными и решительно не престижными.

А Любовь была всегда, как и всегда в мире.

Всё было, как было. Личный автомобиль считался роскошью, а женщина за рулём – экзотикой. В школу не разрешали ходить в брюках, зато вдруг вошли в моду длинные юбки. За хорошими сигаретами и финскими сапогами ехали в столицу, потому что в провинции товаров не было. И не было плазменных экранов, видеоплееров, цифровой фотографии, кофе «капучино» и профессии «дизайнер». 

А Любовь была, как и во все времена.

Ибо во все времена только Любовь владеет миром, и закон этот нерушим.

И в год 19… от Рождества Христова стоял месяц апрель, носилась в воздухе весна, во всех учреждениях писались лозунги и подклеивались портреты основоположников.

И в мой дом постучался одинокий путник.

Вернее, путница. Подруга Анна.

И впустила я путницу, и услышала…

1

Это была ошеломляющая новость.

Как у всякой ошеломляющей новости, её концов было найти совершенно невозможно, но это было уже неважно.

Всё теперь было неважно! Всё!

Анюта рассказывала уже два часа. Я слушала, затаив дыхание, забыв обо всём. О, ради такой новости можно было пожертвовать многим в жизни. Свиданием, например. Или деньгами. Или устроить завтра праздник и не ходить на работу. Хотя, завтра и так не надо идти на работу. Завтра и так праздник – весенний молодёжный общегородской субботник, за который на понедельник дают отгул.

А ещё можно собрать друзей и всех ошеломить – ребят из нашего КБ, двух знакомых учительниц из подшефной школы, позвонить подруге детства Лёльке, чтоб приехала. Ради такой новости можно бросить все и приехать. Анюта, кстати, так и сделала: бросила все дела и приехала ко мне из другого города, чтобы рассказать.

Я уже два раза подогревала чайник, но ни есть, ни пить не могла. Всё было слишком необыкновенно. И так всё по-человечески просто. Они, эти существа, эти пришельцы, были только очень высокого роста, а в остальном – совсем такие же, как мы. Совсем-совсем такие же, как мы!

Мне всегда казалось, что это случится. Я всегда этого ждала, с самого детства. И вот, наконец, дождалась – они прилетели!

Анюта окончила рассказ, допила свой чай и посмотрела на меня ясными глазами.

– Как хочешь, – сказала она. – Во всём этом можно усомниться. Нам на лекции сказали: «Этому можно не верить». Но мне больше нравится верить.

Я провожала подругу на поезд, будучи в прекрасном трансе. О, конечно, мне тоже нравилось верить! Да что там! Я поверила безоговорочно, сразу – и будто проснулась. А как можно не верить? Это же рассказывали очевидцы! Это проверенные данные – множество людей было опрошено. Все они видели сияния, и автомобили вставали без видимых причин, просто глохли моторы – и всё, а потом появлялись они – высокие, выше человеческого роста, светловолосые… В конце концов, Анюта не сама это сочинила, это на официальной лекции рассказывали, на курсах по психологии, и никто, никто больше не знает, кроме тех, кто посещал курсы.

И Анюта – любимая моя институтская подруга – в своём городе одна-единственная носительница тайны. А в моём городе – пока только я.

Я ехала домой с вокзала в автобусе, улыбалась сама себе и думала: а что если сейчас взять и крикнуть: «Граждане! Слушайте! Великая весть! Мы не одни во Вселенной! Они прилетели!..» Ой, что будет, ой, что начнётся! Все ахнут, замрут, потом автобус остановится, потому что шофёр бросит кабину и зайдёт в салон слушать.

Я заходила в магазины, покупала булки и плавленые сырки и опять думала: встать сейчас посреди зала и воскликнуть: «Товарищи! А вы знаете!..»

Ой, что будет, что будет! Я воображала лица людей, объединённых одинаковым детским выражением. Как сначала все оцепенеют, а потом кинутся друг к другу, станут смеяться и обниматься, продавцы выйдут из-за прилавков, вынесут апельсины и печенье, захлопает шампанское, запахнет праздником, а потом праздник вырвется на улицу и помчится по городу, поселяя в каждом человеке просветлённое изумление…

За вечер я только и сделала, что нашла старые ботинки к завтрашнему субботнику. А попутно нашлась ещё моя любимая кепка. У меня есть такая кепка, которая теряется каждую осень, а каждую весну находится, и замечательна она тем, что беспрестанно падает с головы.

Я померила кепку перед зеркалом, но всё равно больше ни о чём думать не могла. Несколько раз я порывалась кинуться в общежитие к девчонкам, но в последний момент вспоминала, что они со школой уехали в театр и вернутся поздно ночью. Новость не давала жить спокойно, читать книгу, писать письмо. Поминутно я кидалась к окну, вглядываясь в тёмную улицу, в ночное небо, сама не зная зачем. Наверное, рассчитывала увидеть пришельцев.

Сон не шёл. Вечер превращался в ночь, я лежала в постели, смотрела на оконную штору и пыталась представить, что будет среди наших завтра, на субботнике, когда я расскажу. Что скажет наш железный профорг Гордеев? И умник Дима? И умница Ира? И красавица Люська? Вот это будет радости, вот будет восторг! И как это вообще здорово, когда твои друзья тебя понимают!

Шла ночь. Земля наша, голубой шарик на ёлочной лапе Вселенной, мчалась в непроглядную темноту, и мы мчались вместе с ней, и были на ней теперь не одни. Они прилетели. Долгожданные, незнакомые, лунные люди, они прилетели, они были здесь, дышали нашим воздухом, слышали нашу речь, а вокруг них были наши леса, и наши города, и наши мосты, и наши дети, и мы… Пришельцы, прекрасные Неземляне, они нуждались в нас, они искали нас и нашли. И это было прекрасно. И я наконец начала засыпать с этой счастливой мыслью, успев ещё раз подумать о том, что будет твориться завтра, на субботнике, когда я расскажу.

2

Назавтра я едва дожила до первого перекура.

– Прошу высказываться, – предложил наш железный профорг Гордеев после моего пламенного выступления. – Регламент одна минута, – назначил он, взглянув на часы, и выбросил сигарету в кучу мусора.

– Лабуда! – высказался первым Женька и уложился в одну секунду.

Кондратьев и Горлов, примостив между собой походную шахматную доску, уже успели разменяться фигурами.

– Горлов, скажи, не отсутствуй, – одёрнула их дисциплинированная Ира.

Дима Горлов раздражённо дрыгнул рукой, сделал ход, после чего взглянул осмысленно.

– Э-э, – сосредоточился он, – видите ли, дело в том, что у меня вызывает сильнейшее сомнение… м-м… сам факт… о, пардон! – он потерял пешку и основательно замолчал.

– Девочки-и! – Люська заворожено обводила всех своими зелёными глазищами. – Ой, девочки-и, высокие, светловолосые. Не то, что наши!

Она метнула взглядом на Гордеева, но лицо железного профорга было непроницаемым.

– А почему они в контакт не вступают? – спросил Кондратьев. Он любил обстоятельный образ жизни.

– Они присматриваются, – сообразила Люська. – Мало ли что.

– Что касается Альфы Центавра, – воспрянул Дима после удачного хода, – то, насколько мне известно, наука отрицает возможность существования жизни на её планетных системах, а, следовательно, цивилизации.

Люська внимательно выслушала и обеспокоено уставилась на меня. Я пожала плечами.

– Платье новое сошью, – решила Люська на всякий случай. – Макси. С оборками. Или лучше с разрезом. Как думаешь, Ир? Сейчас все шьют с разрезом. Вот от сих до сих.

Она показала, до каких пор разрез. Кондратьев с Горловым отвлеклись от шахмат посмотреть, после чего Кондратьев присвистнул, а Дима печально вздохнул. Гордеев безмолвствовал, изломив бровь.

– Ничего не понимаете! – расстроилась Люська. – Технари. Вот пришельцы бы поняли.

– Их интересуют не моды, а научно-технические и культурные достижения,

– сформулировала Ира. – Надо думать не о платьях, а о своём духовном облике.

Женька заржал и повалился на кучу веток, приготовленных для вывоза. Гордеевская сигарета проточила прах старых листьев, и в звонкий воздух взошла нежная вибрирующая струйка дыма. Наши КБ-шники уставились на неё, охваченные созерцательным отупением. Грело солнышко. По соседству, во владениях подшефной школы, дикие школяры тоже отдраивали территорию и вопили, как резаные. От нас было видно, как там, между ними, снуёт Оксана, высокая, в яркой куртке.

Женька поднялся, хрустнул молодым телом и одним прыжком прибил зыбкий дымок.

– Я эту лабуду ещё в прошлом году читал, – объявил он. – Развесили уши… Скажите, работать неохота!

Он поднял грабли, сбалансировал их на плече и ушёл, крепко тараня землю новыми кроссовками.

– Врёт, – убито сказала Люська, глядя ему вслед. – Врёт, правда, Гена?

Гена Гордеев молчал, сосредоточенно разглядывал верхушки тополей, в которых уже вился зеленоватый предмайский туманчик.

– А я видела этого вашего пришельца, – вдруг незапланированно внедрилась в дискуссию тётя Феня. Она стояла под рукописным плакатом «Все – на субботник!», в белом платочке, воинственная.

– Говорит, – авторитетно начала она, – купи, говорит, бабка, груши. Открыл котомку – а там и правда груши. Во-от такие, – тётя Феня потрясла сложенными кулаками. – Сразу видать, не наши груши. И сам с усами! – торжественно закончила она.

– И груши были из солнечной Грузии, – весело заключил Кондратьев.

– Что же я, грузина не узнаю, – обиделась тётя Феня.

– Атас, – спокойно провозгласил Гордеев, дальнозорко вглядываясь вдаль. – Близится шеф. Все по местам!

Наши отдохнувшие КБ-шники резво вскочили. Кондратьев виртуозным жестом карманника упрятал шахматы и подмигнул мне. Я молча отвернулась.

– А почём были груши, тётя Феня? – заинтересованно спросила за моей спиной Люська.

3

В восемь часов вечера я вышла из дома, чтобы начать всё сначала. Итак, мои сотрудники нас не поняли. Нас с пришельцами. И сейчас я делала вторую попытку поделиться счастливой новостью. Я очень старалась не расстраиваться. Конечно, надо было знать наше проектное КБ-2. И особенно иронического Гену Гордеева. И особенно скептического Диму Горлова. А уж Женьку подавно. Не говоря уж о Кондратьеве. Но пусть, пусть ребята, они насквозь материалисты, пусть Ирка, вечный сухарь, но Люська, Люська…

Пока я вспоминала своих сотоварищей поимённо добрым словом, путь мой пролегал прямиком к общежитию рабочей молодёжи. Нет, девчонки – это не, то, что наши – утешала я себя. Это совсем другое дело. Танечка всё-таки физик с правом преподавания астрономии. Ей будет интересно. А Оксана – и вовсе литератор и вообще утончённая натура – пишет стихи, играет на гитаре, она очень одухотворённая… Нет-нет, они – совсем другое дело. Они, конечно, поверят и поймут.

Я поднялась на третий этаж, прошла по коридору направо и толкнула дверь комнаты с номером 307.

Картина, представшая передо мной, была до боли знакома. Физичка Танечка, примостившись за обеденным столом, склонилась, как орлица над орлёнком, над раскрытыми книгами. Оксана с вымытыми, распущенными по плечам волосами сидела на кровати, заваленной школьными тетрадями. В комнате утончённо пахло польским шампунем, сигаретным дымом, старыми бумагами и другими высокими материями. То есть, ничем съестным.

– Ой, что я расскажу! – пугала я, бегая взад-вперёд по комнате. – Ой-ой! Ух, ты! Ого-го!

Танечка пискнула: «Мамочки!», а Оксана схватилась за сердце:

– Живы-то останемся?

– Умрёте! – радостно пообещала я, села за стол и выложила всё единым духом.

После моего рассказа в комнате зависла зловещая тишина. Первой сдалась Танечка.

– Какой ужас! – проговорила она. – У меня и так одни проблемы. Павлик не кормленый. А тут ещё и пришельцы…

Она закусила губу, сгребла книги и прижала их к груди, словно мадонна младенца. – У меня ужина нет, – горестно объявила она. – А уже девятый час… Я пошла.

Я с последней надеждой посмотрела на Оксану, как на существо более одухотворённое. На её лице, лишённом на ночь косметики и потому особенно просветлённом, появилась знакомая сень вдохновения.

– Боже, как я устала! – эпически начала она. – Вчера в театр ездили, совершенно не выспались. Сегодня субботник, устали, как собаки. Завтра – детей на олимпиаду везти. К десяти утра. Считай, воскресенье – коту под хвост. В понедельник – педсовет, мне выступать…

Тут она, наконец, обратила внимание на моё лицо.

– Есть ли пришельцы, нет ли их – всё равно замуж не за кого выходить, – успокоила она меня.

И мы, три красивые, образованные, молодые специалистки замолчали, думая каждая о своём. Оксана о том, что не за кого выходить замуж. Танечка о том, что нечем кормить мужа-студента. Я – о том, сколько лететь до звезды альфы Центавра.

– Тань, сколько до звезды альфа Центавра? Только точно.

– Сейчас учебник принесу, – пообещала Танечка. – Ой, меня сейчас Павлик съест. Я ничего, ничего не успеваю, – в полном отчаянии пожаловалась она. – Во вторник у меня открытый урок. «Коэффициент размножения нейтронов и критическая масса ядер урана».

Я уставилась на Танечку.

– Размножения нейтронов? – переспросила я, на минуту забыв о пришельцах. – Они что, тоже?..

– В нашей школьной программе ещё и не то бывает, – припечатала Оксана, а Танечка сомнамбулически покивала. – Павлик меня съест, – обречённо повторила она.

– Возьми у меня булочек, – осенило Оксану. – Остались от детей после субботника.

Дверь скрипнула, отворилась, в ней возникла кудлатая, бородатая физиономия некормленого Павлика.

– А-а, – поздоровался он, увидев меня, и посмотрел в потолок. – Я жрать хочу, – напомнил он.

Танечка с книгами и булочками исчезла. Оксана обернулась ко мне.

– Вот, – потрясла она тетрадками. – В школу бы к нам, твоих пришельце. Сразу бы раскололись! На, посмотри! – она стала бросать мне тетрадки. – Почитай вот, что пишут мои дети. «Лермонтов пришел к Печорину в гости, – с чувством продекламировала она, – и сказал: «А Бэлу советую припрятать». А вот ещё, слушай: «Татьяна – удивительное вещество». И это мои ученики!

Я почитала сочинения, посмеялась, поговорила с Оксаной о проблемах воспитания подростков и о юбках с разрезами и пошла. В коридоре, возле двери, на ящике с обувью сидел с книжкой Павлик. В руке он держал булочку с котлетой из школьной столовой. Я подошла к дверям.

– Слушай, – встрепенулся Павлик. – Танька говорит, ты пришельцев видела?

Лицо у него было детское, глаза голодные, в бороде сидели крошки.

– Ага, – сказала я.

– Ну, и как? – сочувственно спросил Павлик.

– Нормально, – сказала я.

– Вот, – сказал Павлик, – а мы тут, как эти…. Вот, скажи, – он потряс учебником с надписью «Гидродинамика». – Ну, выучу я. Ну, сдам. Ну, получу корочки. И чего? Сколько я ей буду приносить, в натуре? Она же первая завоет. Ни на квартиру, ни на машину… Верно?

– Не знаю, – я пожала плечами. – Дай пройти.

– А сами… – Павлик подобрал длинные ноги и кивнул на комнаты. – У одной шестнадцать часов, у другой двадцать. А какая жизнь? Днём тетрадки, ночью пишут. Спроси у них, чего они пишут, они сами не знают. Телевизора нет, в кино не ходим, обедаем раз в неделю, на фиг…

– Я пошла, – сказала я.

– Ты, давай, заходи, – пригласил Павлик и куснул булочку. – Расскажешь там чего-нибудь. А то мы совсем уже одичали, как эти…

Сокращая путь, я шла домой через школьный стадион. Весенняя земля, еще не просохшая, пружинила под ногами. Там и сям длинно поблёскивали остатки луж. Огромное чёрное небо стояло надо мной. Оно должно было сиять сейчас, как пишут в романах, мириадами далёких звёзд. Но я была без очков и видела всего несколько штук. Остальные подразумевались. Созвездие Центавра тоже только подразумевалось. А, может быть, в это время года оно у нас вообще не наблюдается. Возможно, оно сияет сейчас совсем в другом месте. Например, над Канадой. И какой-нибудь канадский лесоруб, задрав вверх бороду, видит над головой в тёмном небе его четкое очертание, и в нём – маленькую звёздочку-блёстку. Звезду Альфу. Такую кличку дают иногда собакам. А Центавр-Кентавр – сказочный человек-конь. Между прочим, мой знак Зодиака – Стрелец – как раз и есть Кентавр. И, наверное, именно поэтому такой праздник у меня в душе. Даже несмотря на то, что мне никто не верит.

Я пришла домой, открыла взятую у Танечки старую школьную «Астрономию» Воронцова-Вельяминова и нашла, что до звезды альфы Центавра четыре световых года. Потом я взяла листок бумаги и высчитала, что, если скорость космического корабля будет превышать скорость света в двести тысяч раз, то пришельцы смогут летать на свою альфу обедать, а потом возвращаться к нам, на работу.

И это меня успокоило. Только почему я, дура, не спросила у Танечки, что происходит с телами, летящими со сверхзвуковой скоростью…

4

Наутро я сидела в автобусе на заднем сиденье с дорожной сумкой в обнимку и в любимой кепке, сваливающейся с головы. Я ехала в город своего детства. Я подскакивала на ухабах, смотрела в окно и думала о том, что там, в городе моего детства, меня поймут и послушают. И мне поверят.

Коллаж – Лариса Ритта

И ещё я думала о том, как в 12 часов дня по нашей улице опять пройдёт художник с двумя овчарками колли на поводке. Одна собака будет посветлее, другая потемнее. Собаки пройдут гордо, не суетясь, высокомерно неся над землёй свои длинные аристократические морды, а художник пройдёт незаметно, скромно, словно не он вывел собак на прогулку, а они его.

То, что он художник, считаю я. На самом деле, он может быть кем угодно. Например, главным технологом судостроительного завода. Или фотографом. Или плотником, сыном плотника. Кем угодно. Я не знаю, откуда он берётся, но в 12 часов дня он проходит по нашей улице с запада на восток, а в час возвращается обратно на свой необжитый, туманный запад, и каждый раз его спина выражает глубокое отрешение от земных суетных дел.

А ещё я думала о том, о чём думать было нельзя. О том, что до сих пор коллекционирую двушки на телефон-автомат. На всякий случай. А никаких всяких случаев быть не должно – всё кончено раз и навсегда. Одиннадцать месяцев назад. В самое цветение садов – в вишнёво-яблоневые метели, в отчаянные, зеленоватые соловьиные ночи, в бело-розовые потрясённые дни. А я тогда всё не верила, что конец, всё надеялась, что это ошибка, всё прибегала в сад, чтобы поплакать в одиночестве, чтобы ещё раз всё вспомнить и обдумать… А сад молчал, не зная, чем помочь, и только осыпал на меня свои белые лепестки…

Нет, нельзя было об этом вспоминать, и монеты автоматные надо истратить сегодня же все до единой – и дело с концом.

И за всеми этими лёгкими и тяжкими думами я не заметила, как влетела в свой город, и он открылся передо мной сразу – мой город, уютный, деревянный, весёлый, умытый ночным коротким дождём.

Я вылезла на остановке возле кинотеатра, и автобус помчался дальше, сияя грязными боками. Я повесила сумку на плечо и огляделась.

Город массированно готовился к первомайским праздникам. В воздухе пахло краской. Вышедшие из сказок Андерсена маляры несли по улицам высокие лестницы, длинные кисти и окрашенные разноцветными красками вёдра. Под их руками всё волшебно преображалось. Кинотеатр довоенной архитектуры красили в розовый цвет, ограду сквера – в свеже-зелёный, патриархальные водоразборные колонки – жёлтенькой нитроэмалью, а магазин «Ткани» – в цвет, не поддающийся никакому описанию. Я вспомнила у одного молодого известного автора цвет «греющейся на солнце анаконды, только что проглотившей молодую мартышку» и подумала, что это тот самый цвет и есть.

Часы на колокольне ожили, зазвонили три четверти, и я задрала голову – над городом летели облака, перезвоны, голуби…

Если бы только пришельцы могли увидеть мой город! Его круто убегающие к реке узкие улицы, его домишки, резные наличники, переплёты на окнах буквой «Т», и некрашеные заборы, и лавочки перед заборами, и кошек на заборах, и бабушек на лавочках… И эти первые лужи с голубиным пухом, отражающие небо, облака, колокола…

А, может, они уже видели всё это? А, может быть, они ходят здесь, рядом? Или они ещё там, далеко?..

Я задрала голову ещё выше, и кепка немедленно свалилась прямиком в грязь. Я наклонилась её поднять – и вдруг услышала своё имя. Казалось, меня позвали с самого неба, куда я только что вглядывалась, щурясь от солнца. А вдруг? А почему нет?

Я оглянулась. Через дорогу ко мне бежал Санька.

Когда-то давно, сто лет назад мы учились в одном классе. Он писал мне объяснения в любви. Сначала печатными буквами, потом прописными. Потом преподносил букеты цветов, похищенных в чужих садах. Потом мы катались вдвоём на одном велосипеде. А потом мы стали взрослыми, и я влюбилась в другого человека.

– Санька, привет! Ой, слушай, – затараторила я. – Ты не представляешь! К нам пришельцы прилетели! Санька был худой, и глаза у него были тревожные.

– Это правда, что ты выходишь замуж?

Я вздохнула и закрыла глаза. Три года назад между нами встал другой человек. А одиннадцать месяцев назад этот человек исчез из моей жизни. А Санька не хотел исчезать. Хотя ему давно уже было пора.

– Ну, правда, – сказала я, закипая.

Он стал смотреть поверх моей головы.

– Пришельцы, – напомнила я тему беседы.

– А… – он очнулся. – А свадьба будет? Где вы жить будете?

– На альфе Центавра! – разозлилась я.

– Далеко… – он задумался.

– Ну, хватит! – закричала я, чуть не заплакав. – Никуда я не выхожу! Пришельцы прилетели, ты что, не понимаешь?!

Он смотрел на меня сверху вниз глазами скорбными и серыми и молчал. Было ясно, что дело вовсе не в сплетне о моей свадьбе. Просто, каждый раз, встречая меня, он прощался со своим детством. Я ещё раз вздохнула и пошла.

Коллаж – Лариса Ритта

И мой город меня обнял и успокоил. Какой мягкий, какой весенний стоял день! Белый-белый, сияющий и свежий, пахнущий рекой. Конечно, Санька опять сошёл с ума от ревности. Но мой город меня поймёт и поверит. Ведь так не хочется падать с облаков в лужу. Так хочется парить и петь. Особенно весной.

5

Я свернула за угол к дому.

По нашей улице синусоидой, то поднимаясь, то пропадая, тянется длинный извилистый земляной гребень. Говорят, что этот вал остался со времён татаро-монгольского нашествия. Вот здесь, стало быть, под старой ветлой, возле моего забора, сиживал 600 лет назад какой-нибудь бедный кровожадный татарин-маньяк и чистил свой ятаган. А, может, наоборот, вглядывался вдаль из-под руки светлейший русоволосый князь…