4 новеллы о любви

Откуда-то из глубины оранжереи послышался глухой бой часов. Четыре удара. Значит, осталось еще восемь часов этого необъяснимого приключения. Она решила поискать часы, так как всегда восхищалась напольными, измеряющими время исполинами. Где-то ведь должен быть сам дом, если есть сад и оранжерея?

Колоннада завершалась большой резной двустворчатой дверью, которую обычно дворецкие открывают с особым шармом и лоском, по крайней мере, в фильмах и книгах. Она слегка нажала на дверь, и та открылась в круглую просторную комнату с тяжелым дубовым письменным столом возле окна с видом на сад. За столом сидел седовласый худощавый мужчина лет семидесяти в черном свитере крупной вязки, черных брюках и черных туфлях. Он макал перьевую ручку в чернильницу и что-то медленно писал на листе бумаги, словно рисовал буквы как иероглифы.

– Добрый день, – произнесла она почти шепотом и чуть смущенно.

Мужчина не ответил. Он положил ручку и начал дуть на бумагу, чтобы подсушить чернила.

– Простите, я случайно оказалась в вашем доме… Сегодня все как-то необычно… Меня привезли сюда… Я, правда, сама вошла в ваш сад и дом…

Мужчина сложил втрое лист, вложил его в конверт, встал из-за стола, подошел к ней вплотную, встретился с ее зелеными, еще влажными от слез глазами своими карими, почти черными, и обнял ее. Она положила голову на его грудь, закрыла глаза и позволила моменту полностью овладеть ею. Его подбородок касался ее темноволосой, коротко стриженной макушки. Теплая волна прокатилась по всему ее телу. Свитер мужчины источал тонкий, едва уловимый аромат. Он был схож с запахом прошлой ночи. Она сжалась, чтобы спрятаться в этом уютном свитере домашней крупной вязки от той невыносимой повторяемости и предсказуемости жизни, что ждала ее дома. Ей до боли под ложечкой захотелось остановить время, не слышать бой напольных часов, который она так любила, замереть, словно статуя, и остаться в этом доме навсегда. Она подняла голову, и ее губы встретились с губами мужчины. Она мечтала о таком поцелуе всю жизнь, не представляя, не помышляя, что подарит его ей семидесятилетний мужчина. Она плыла. Она парила. Она летела над бренностью и скукой бытия. Ее тело стало пушинкой, перышком птицы по имени любовь, крылышком бабочки по имени счастье. Это был поцелуй мудрости, неспешности, тишины.

Время остановилось…

Пространство испарилось…

Она опустила голову, прижала ее еще раз к груди мужчины.

– Простите… Спасибо… – плавно развернулась и пошла к выходу.

Ее каблуки гулко цокали по мраморному полу колоннады, потом по камням садовой аллеи. Она не понимала, сон это или явь, где она, почему, что будет дальше, просто шла, стуча каблуками своих любимых туфель. Сумочка покачивалась, свисая на длинном поясе с ее плеча.

Ее ждала та же машина с тем же водителем. Задняя дверь открылась, она села, машина тронулась.

– Подождите! – неожиданно для самой себя вскрикнула она. – Я кое-что забыла.

Машина дала задний ход и остановилась у тех же ворот, но они были заперты. Ключ она, должно быть, оставила в оранжерее. Ни звонка, ни колокольчика не было.

“Я не могу просто так взять и уехать. Я не могу бросить то, что я только что испытала. Это же и есть мое счастье. Я же только что держала его за крылышки – эту бабочку-счастье. Почему я так глупо ушла? Зачем? Я хочу назад, в этот дом, в эту оранжерею. Я хочу увидеть этого мужчину, познакомиться с ним, стать его другом. Ведь мне никогда не было так хорошо, как несколько минут назад! И никогда больше не будет!”

Но ворота не открывались.

“Пожалуйста, услышьте меня! Почувствуйте, что я здесь, у ворот, что я не убежала, не скрылась, не испугалась. Мне нужно увидеть вас. Еще раз. Один раз. Ведь у меня есть еще несколько часов этого волшебного дня. Я не знаю, кто вы, но вы подарили мне счастье, вы вернули мне мою женщину, меня саму, мою чувственность. Я снова чувствую саму себя. Я хочу и могу любить. Я знаю, как любить. Вы воскресили меня.”

Она молилась одними губами, не отрывая глаз от конца аллеи перед поворотом.

“Мы с вами – одно целое. Вы должны чувствовать, что я здесь, рядом, в сотне метров от вас. Пожалуйста, откройте ворота!”

Но ворота не открывались.

Поникшая, она вернулась в машину. Ей было все равно, куда ее сейчас повезут. Для нее этот чудесный день закончился. Она хотела сиюминутно оказаться дома, в своей обычной обстановке, в своем маленьком саду без этой великолепной оранжереи.

“Включи голову. Эти шаткие чувства… Эти бесполезные эмоции… Эта птица-любовь, которая всегда приносит с собой мучения, беспокойства, суету, необдуманные поступки, ошибки, обиды и слезы, слезы, слезы… Странный день… Зачем он мне был дан? Зачем пробудил во мне все эти волнения? Боже, и этот седой джентльмен… Его поцелуй свел меня с ума… Или с тела?… Его жизнь была явно полна любви и женщин, иначе как еще объяснить это умение, это настоящее искусство целоваться?”

Машина наконец остановилась. Дверь открылась, и она увидела изящную руку в черной бархатной перчатке, предлагающую ей выйти из машины. Она положила свою ладонь на бархат перчатки и вышла из автомобиля. Перед нею стояла великолепная женщина лет шестидесяти, в роскошной черной шляпе с большими полями, с высокими скулами, огромными раскосыми глазами, пухлыми ярко-красными губами, с пышным декольте в черном бархатном платье с золотой вышивкой, в черных бархатных туфлях с золотым бантом на высоких каблуках. Она улыбалась такой широкой улыбкой, что, казалось, были видны все ее белоснежные зубы. Дама лишь кивнула в знак приветствия и поворотом головы предложила следовать за нею.

Они пошли по длинному, слабо освещенному коридору, где один цветочный аромат сменял другой. Становилось все темнее, пока кто-то осторожно не дотронулся до ее плеч. Она остановилась. Пахло ванилью и мятой. Ароматы пьянили. Она почувствовала, как к ее губам поднесли бокал с запахом травяного ликера. Она сделала глоток, и сладкая влага согрела ее горло. Тело словно приподнялось над полом. С нее аккуратно сняли одну туфлю, потом другую. Потом чьи-то руки нежно расстегнули пуговицы на ее зеленом вязаном платье, которые располагались на спине, и платье соскользнуло на пол. Затем с нее сняли бюстгальтер и трусики. Ей было нестрашно. Более того, утреннее любопытство вновь охватило ее, и сердечко постукивало быстрее обычного от возбуждения.

Ее взяли за руки с обеих сторон и ввели во влажное, горячее помещение. Сначала она ничего не видела из-за пара, но постепенно глаза привыкли. Две маленького роста черноволосые женщины в сиреневых туниках уложили ее на горячую мраморную черного цвета плиту и начали обливать теплой водой и мягко массажировать, поглаживая ее тело намыленными тряпичными рукавицами. С потолка периодически впрыскивалась теплая вода, так что создавался эффект тропической влажности. К ее лицу прикладывали салфетки для сбора лишней влаги, чтобы ей было легко дышать. Затем ее перевернули на живот, и с потолка полился теплый дождь. Он смыл мыльную пену с ее тела и вдобавок помассировал его сильными струями. Ее накрыли большим пушистым махровым полотенцем и оставили одну на несколько минут. Затем женщины принялись за приведение в лоск всего ее тела. Она лишь лежала и ни о чем не думала. Ей было хорошо и приятно. О ней заботились так, как никогда она не делала сама. Через час или два женщины произнесли одновременно странный звук, типа “Шшшшшшшшшшуууу”, заканчивающийся глубоким выдохом, поклонились и протянули ей бледно-розовые шелковые тапочки и такого же цвета шелковый халат.

Она облачилась в одеяние, накинула капюшон, прыгнула в уютные тапочки. Женщины опять взяли ее за руки и вывели в комнату с приглушенным оранжевым светом и зеркальными стенами. Пол покрывал ковер бежевого цвета. Мебели вокруг не было, кроме вешалки, на которой на плечиках висело длинное нежно-розовое шифоновое платье с более темной розовой вышивкой в виде бабочек по всей ткани. На полу стояли розовые шелковые туфли в тон платью на каблуке-столбике с ремешком и бабочкой-застежкой. Женщины сняли с нее халат и тапочки и надели платье и туфли. На ней не было белья, но это придало ей еще больше внутреннего возбуждения, игривости и ожидания чего-то особенного, никогда не испытанного ранее за всю ее довольно долгую жизнь. Женщины подставили с обеих сторон табуреточки, встали на них и начали расчесывать и укладывать ее волосы. Она смотрела на себя в зеркальную стену и не узнавала. “Ведь они из меня сделали принцессу! Все, о чем и не мечтала даже, сегодня сбылось! Они кудесницы! Ради этого момента стоило жить всю мою жизнь!”

– Спасибо вам, – произнесла он вслух. – Вы волшебницы!

Женщины поклонились и удалились.

Она осталась одна в комнате с приглушенным оранжевым светом, ковром бежевого цвета и зеркальными стенами. Вскоре дверь открылась и появилась та роскошная женщина лет шестидесяти, в роскошной шляпе с большими полями, с высокими скулами, огромными раскосыми глазами, пухлыми ярко-красными губами, с пышным декольте в черном бархатном платье с золотой вышивкой и в черных бархатных туфлях с золотым бантом на высоких каблуках. Она так же широко улыбалась и являла свету свои великолепные зубы. Дама опять кивнула в знак приветствия и поворотом головы предложила следовать за нею. Опять они шли по длинному тусклому коридору с цветочными ароматами, пока не вышли на улицу, уже освещенную фонарями. Машина с тем же водителем ждала ее. Задняя дверь открылась, и она осторожно села – ее новый наряд требовал от нее более женственных телодвижений. Часы на панели машины показывали восемь вечера. “Осталось четыре часа… Как в сказке “Золушка”. Надеюсь, я окажусь дома в полночь, а не с тыквой и в нищенском одеянии посреди дороги неизвестного города.”

Машина остановилась на берегу моря или океана. Был полный штиль. От дороги вела заасфальтированная тропинка прямо к воде. Было темно, но там, в конце тропинки она увидела освещенную яхту с такого же цвета парусами, как и ее платье. Дверь машины открылась, она ступила шелковой туфлей на асфальт, потом другой, потом выплыла, как розовое облако, в ночной йодированный воздух. Она не видела ничего вокруг, кроме яхты и ее отблесков на воде. Оттуда доносилась неторопливая фортепианная музыка. Она чувствовала, что это живая музыка. Кто-то играл на пианино или на рояле на палубе или внутри яхты. Клавишные переливы напомнили ей задумчивую игру Билла Эванса. Она двигалась по направлению к яхте в ожидании чуда как пика этого волшебного дня, подаренного ей небом. Она не боялась, что он закончится. Она знала это с первой минуты вчерашней ночи, когда таинственные объятия вернули ей саму себя. Она поняла, что больше не будет жить для человека, уставшего от нее и, похоже, от самого себя. Она родилась без него в этот солнечный мир ради чего-то большего, чем непонятные страдания из-за несложившихся отношений. Она мучается, тогда как жизнь дана для радости. Она заточила себя в клетке каких-то навязанных кем-то табу и правил. Она точит себя не из-за своих собственных неудач, а из-за несовершенства ее отношений с человеком, с которым прожила годы. Они разные, как все. Их поезда столкнулись и, поврежденные, не могут двигаться дальше, а они все пытаются латать дыры на гнилой ткани их отношений и лечат незаживающие раны.

Она шла грациозно, словно по подиуму. Мистическая яхта стала явью и манила ее скорее подняться по трапу, ведущему в загадочный мир. Но она не торопилась. Она проживала каждое мгновение столь осознанно, столь чувственно, что спешка, цель, открытия потеряли смысл. Она чувствовала себя счастливой, красивой, легкой, желанной, любимой миром, всем миром, в особенности этим городом, этим безмолвным маленьким водителем, этими женщинами, что сотворили из нее принцессу. Она была любима этим долгим волшебным днем.

Паруса яхты не колыхались. Она внимательно пригляделась, прищурила близорукие глаза, чтобы лучше видеть, и заметила более темного оттенка слова “La Dolce Vita” на парусах. “Мечты точно сбываются…” подумала она. Она медленно поднималась по ступеням трапа, задерживаясь на каждой. Их было двадцать четыре, она посчитала. “Как часов в сегодняшнем дне… Как, впрочем, в каждом дне, и я могу каждый свой день проживать так же счастливо, как сегодня. Меня нашел сегодняшний день. Теперь я должна сверять по нему все дни, что мне остались в моей жизни.”

Последняя ступень – и она оказалась на палубе. Музыка доносилась из открытых дверей, ведущих во внутренние помещения. Она вошла в полумрак зала. В центре стоял рояль. Из-за его открытой крышки они не видела пианиста, только его черные лакированные туфли и черные брюки. Раньше первым делом она бы бросилась удовлетворить свое любопытство, но не сейчас. Она положила ладони и голову на крышку рояля, чтобы ощутить музыку кожей и всем своим телом. Она слилась с инструментом в одно целое, будто плыла на ките. Рояль рассказывал ей истории любви. Одна вытекала из другой, как большие реки из малых, жаждущие в итоге слиться с морем или океаном. Дерево инструмента дрожало от ударов пальцев пианиста по клавишам и молоточков по струнам. Она впитывала эту дрожь каждой клеткой своего тела, покрытого лишь тонким шифоном. Они общались через рояль и музыку – она и пианист. Они говорили о любви молча: он – через свою игру, она – через свое восприятие его игры. В первый раз в своей жизни она слушала музыку буквально всем телом.

Произведение закончилось. Наступила пауза. Она не шевелилась и с закрытыми глазами витала в улетевших музыкальных пассажах. Пианист продолжал сидеть, склонившись над клавиатурой. На смену его музыке пришла едва слышимая музыка воды. Из-за штиля всплески волн о яхту были столь нежны, что почти неуловимы. Наконец он встал и увидел свою гостью, прижавшуюся к крышке его инструмента, как спящая птица с опущенными крыльями. Он подошел к ней и положил свои ладони на ее запястья, таким образом полностью покрыв ее собою. Она почувствовала тот же запах, что разбудил ее прошлой ночью в полночь, тепло его тела, прикосновение его пиджака и брюк, его пальцев на ее руках, его дыхание на своих волосах. Она мягко развернулась в его объятиях и утонула в его губах. Тот поцелуй вернулся, словно и не прерывался. Она слилась с ним, как облако с небом, когда оно тает и превращается из белого в голубое.

Ее взяли на руки и понесли в сказку, о которой она мечтала всю свою жизнь, которую знала наизусть, до росинок на траве, до пылинок на дороге. Все прочитанные ею книги и просмотренные ею фильмы уступили место ее истории. Он целовал ее закрытые глаза, ее шею, ее грудь под нежно-розовым шифоном, вышитым бабочками. Она целовала его запах, источаемый каждой клеткой его тела. Она умышленно не открывала глаза. В этом не было смысла. Кто бы он ни был, как бы он ни выглядел, ей было хорошо с ним, в его объятиях, в его запахе, в его прикосновениях к ее коже. Глаза часто обманывают – приукрашивают либо наоборот. Она не хотела видеть. Она хотела только чувствовать, ощущать, дышать вместе с этим мужчиной и так близко, что, казалось, их сердца бьются в такт. Он опустил ее на что-то мягкое и начал бережно расстегивать маленькие шелковые пуговички на ее платье, которые шли от шеи до кромки рукава и от ямочки на горле до самого подола. Шифон стек с ее тела. Она услышала шорох его одежды, и его обнаженное тело покрыло ее, словно пледом. Она слышала биение его сердца. Их пальцы были сцеплены в замок. Они целовали друг друга, словно не могли утолить жажду или насытить голод. Возможно, духовную жажду и духовный голод, которые их тела испытывали вместе с их сердцами и душами. Они оставили весь мир, и утонули друг в друге, будто ждали этой минуты всю жизнь…

Она очнулась в полной темноте. Втянула воздух, насколько смогла, но он пах обычно, как пахнет ее дом. Ее любимый и такой уставший дом. Совсем рядом пробили напольные часы один раз. Ее глаза привыкли к темноте. Она вгляделась в силуэты и узнала свои старинные часы, а рядом с ними торшер. Она поискала ногой кнопку и включила его. Часы показывали половину первого ночи. Она стояла в гостиной своего дома и не могла понять, что она здесь делает в это время суток. Обычно она ложится спать в десять вечера. Она оглядела комнату и увидела себя в зеркале. На нее смотрела красивая женщина в розовом вышитом бабочками платье и розовых шелковых туфлях. Она никогда не видела себя такой красивой. На левом плече висела ее сумочка, из которой виднелся уголок конверта. Она достала его. Он не был заклеен. Внутри лежал лист бумаги, сложенный втрое. Она медленно развернула его. Красивым каллиграфическим почерком были написаны три слова в одной строке:

“Этот день – твой”.

И подпись – “М. М.”

Она вошла в спальню, скинула туфли и упала на кровать прямо в платье. Она была готова разрыдаться вволю, но сдерживалась, кусала дрожащие губы и глубже утыкала лицо в подушку. Ей хотелось исчезнуть из реальности, из своего старого дома, который она все равно любила, из кровати, в которой спала уже много лет, и, главное, от самой себя. Она сжималась в трясущийся от боли комок меж складок простыни и одеяла. Подаренный ей жизнью день закончился и никогда больше не повторится. Такого было ее желание, и оно было выполнено. Больше ничего не оставалось ждать. Впереди – ожидание конца. Самоубийство – не для нее. Она слишком сильна для такого шага. Только терпение. Еще больше, чем было нужно до этого дня, до этой ночи. Она выдержит. Поплачет и выдержит. И будет новый день. Другой. Не сказочный, но другой, и он будет. А это – самое важное в жизни, что он будет…

Она проснулась от мягкого прикосновения лапы кота к ее носу. Ей не хотелось открывать глаза, но она дала себе слово “жить и быть” вместе с каждым следующим днем. Она повернулась и не увидела спины мужа. Возможно, ушел на работу. Она не помнила, какой был день недели. На ней было все то же розовое шифоновое платье с вышитыми бабочками. Она встала и босиком направилась в ванную комнату. В зеркале на нее смотрело опухшее, растрепанное существо с растекшейся тушью вокруг глаз. Ей не захотелось умыться или причесаться. Она направилась в кухню. Но не захотелось и варить кофе. Тогда вернулась в спальню, надела розовые шелковые туфли и вышла из дома через парадную дверь, чтобы не увидеть соседей.

Моросило. Она подняла лицо и закрыла глаза. Дождь целовал ее мелким бисером прохладных апрельских капель. Ее слезы смешались с небесной водой и с остатками туши стекали серыми ручейками на ее щеки. Ей стало зябко, но идти было некуда и незачем. “Заболею и все… Капут… Все бессмысленно… Пусто… Пустынно… Никак… Ничто… Никто… Никуда… Нигде… Ни и не – это все, что у меня осталось.”

Внезапно что-то теплое накрыло ее. Она вздрогнула.

Перед нею стоял муж и укутывал ее в плюшевое оранжевое покрывало.

– Я бегал в магазин за сливками к кофе. Весь дом обыскал в поисках тебя. Увидел тебя в окно. Как мы разошлись? Я вошел домой, как обычно, через дверь сада, а ты, видимо, вышла через парадную.

Он прижал ее к себе, потом схватил ее на руки и понес в дом.

Внутри пахло розами. Он усадил ее в ее любимое старое покрытое истертым бархатом кресло в гостиной, и тут она увидела бордовые розы в напольной керамической вазе. Он вернулся из спальни с шерстяными носками и надел их на ее холодные ступни. Потом присел на корточки, обнял ее за талию и положил голову ей на бедра.

– Прости меня, – произнес он еле слышно.

Она погладила его ершистые короткие волосы с мальчишеской челкой и улыбнулась. Она всегда таяла в такие моменты и забывала все страдания, причиненные им.

– Мне нужно снять мое мокрое платье. А ты взял с улицы мои туфли?

В его глазах был вопрос: