Реквием

Но это ещё полдела. Проблемы Ивонова меня никоим образом не касаются. Нельзя списывать со счетов тот факт, что мы не пересекаемся с ним ни в теории, ни в практике. К тому же у ивоновской темы перспектива на следующие два года не из блестящих. Не те ставки. Нет, я в эти игры не играю. И состязаться в благородстве я ни с кем не собираюсь. Надо полагать, из уважения к вам я мог бы взять эту тему за неимением лучшего, но я перегружен по самую макушку и выше своей головы не прыгну, именно поэтому я вынужден вас разочаровать. На что вы меня толкаете? На авантюру? Ни под каким предлогом не соглашусь! К тому же нужно брать в расчет и то, что двое из моей группы покинули стены института в поисках лучшей доли. Кем я заткну образовавшуюся брешь? Работа сама собой не выполнится, – строптиво возражает Суханов.

Было очевидно, что вопросы в первую очередь относились к Ивану Петровичу. Но Суханов, ища поддержки, успевал кивать и в сторону ведущих инженеров других групп и скептически пожимать плечами, глядя на Владимира Григорьевича.

Не дожидаясь ответа начальника, он заговорил так, будто ему успели возразить.

– Понимаю, мои доводы вас не устраивают, но дайте мне закончить свою мысль. Я прекрасно понимаю: встает вопрос о принуждении. Но на любого человека можно давить до определенного предела, выше него наступает обратная реакция.

Я намерен доказать вам состоятельность моих возражений. Совсем несложные рассуждения приводят меня к мысли, что вы ко мне относитесь предвзято. На каком основании? Я понимаю, почему вы настаиваете. Вы даете мне почувствовать зависимость от вас. Кто-то встал на моем пути, подкапывается, метит на моё место? Предлог подвернулся? Интриги для меня не новость, хотя я совсем в них ничего не понимаю, но такой вывод напрашивается сам собой, – с обидой закончил Суханов и сел, нахмурившись.

Позади выступающего слабо ахнул женский голос:

– Вот учудил так учудил!

Елена Георгиевна поморщилась, осуждая ребяческую несдержанность Суханова, с шумом положила на стол скрещенные руки и сильно сжала их. «Сморозил глупость, Алексей, слишком импульсивный. Ну никак не можешь без подобных поступков! Не мужской почерк. И кто это сказал, что без восхитительных глупостей жизнь скучна? Где бы найти эти восхитительные? Мне что-то всё больше печальные на пути попадаются», – затревожилась она о своём бывшем аспиранте.

– Ого! – кратко, но выразительно выдохнул какой-то эмоциональный слушатель в противоположном конце зала.

– Душераздирающая сцена! Ой, Суханов в разнос пошел! Картина ясна как божий день: не успел вооружиться стойкостью, не смог найти простой способ уладить свои дела, убедился в бессилии своей ярости и взвинтил себя до истерики. Нервы сдали у бедненького. В порыве негодования забыл даже, чему учили в школе? Если необходимо сослаться на авторитеты, я – всегда пожалуйста. Или не тревожить память великих педагогов по пустякам? – тихо выстрелила в адрес злополучного оратора Инна и, хихикнув сквозь сжатые зубы, спряталась за головы впереди сидящих.

Нечёткие фигуры на заднем плане аудитории не издали ни единого звука, только заколыхались, словно водоросли, подхваченные игривой волной.

Казалось, после по-детски наивных слов поражение Суханова было очевидным, тем более что Иван Петрович начал нервно потряхивать плечами, что являлось явным признаком раздражения. И по лицу зама прошла тень недовольства. Елена Георгиевна тут же подумала о них: «Странный, но, в общем-то, интересный, а может быть, даже… временно удачный альянс у шефа с замом».

Иван Петрович, не привыкший к такой неприличной откровенности подчинённых, грозно насупив брови, бросил в зал сакраментальную фразу:

– Это всё, на что вы способны?!

Потом удивленно заявил:

– Не пойму, чего вы добиваетесь, что за странная постановка вопроса? Почему избрали такую оригинальную линию поведения? По принципу: а пусть мне хуже будет! Никаких более веских доводов вы не могли привести? Из всех ваших оправданий и высказываний последнее было наименее удачное. Предположение, скажу я вам, явно взято с потолка, продиктовано эмоциями, к тому же далеко не умными. Не разговор, а мелодрама у нас выходит, массаж для нервной системы. Во всяком случае, согласитесь, пальма первенства в произнесении подобных спасительных сентиментальных фраз обычно принадлежит некоторому типу женщин. Это дамский козырь, их своеобразная манера выражаться. С той, однако, разницей, что женщин она мило украшает, а нас, мужчин, – нет. Держите чувства в узде, не распускайтесь. С полным правом у меня возникает вопрос: откуда у вас такое сползание на чрезмерную, нервную чувствительность? Почём знать, может, я тут что-то проморгал?.. – жёстко съехидничал Иван Петрович.

Ирония шефа вызвала у зама лёгкую улыбку, которая не ускользнула от внимания Елены Георгиевны.

«Ох, боюсь, взорвется сейчас Суханов. И понесла же его нелегкая переводить спор в такую плоскость. Крупная осечка. Вляпался в историю. А тут ещё Инна лезет не в свои сани, подзуживает. Карты Алексею путает, а ему и так трудно перестраиваться. Брякнула и сидит неподвижная и непроницаемая, как сфинкс, приличие, когда не надо, соблюдает, – раздражённо думает Елена Георгиевна. – Кто же стерпит, когда его выставляют в невыгодном, даже подозрительном свете. Что он предпримет, чтобы оправдаться? Эх, Алексей, тебе бы не выдавать своего настроения. К чему всем эта твоя мнительность? Может, и посочувствуют, но уважать перестанут. Такая тактика унизительна и бесперспективна. А ещё тебе бы увеличить дистанцию между собой и руководством».

Разговор начал принимать нежелательный оборот. По залу, как огонь по скопившемуся в низине тополиному пуху, пробежал тихий, веселый смешок.

– Кто бы возражал, – радостно поддакнула шефу Инна, ободрённая неуверенностью Суханова.

Лицо её меняло выражение без малейших усилий. Сейчас оно сияло детским восторгом. Её прямо распирало от гордости. Повезло. Вклинилась!

Иван Петрович метнул в её сторону сначала недовольный, потом грозный взгляд. В ту же секунду на безразличной физиономии Инны уже не читалось ни осуждения, ни одобрения. Паинька.

Суханов стоит как оплёванный, мнётся и незаметно для многих проводит большим пальцем себе поперек горла.

«Мое поведение играет шефу на руку. Зря я вышел из себя. Тонко рассчитанная грубость шефа имела целью осадить меня или сбить с толку? – пытаясь обнаружить хоть тень сочувствия к себе, думает он. – Уж как пить дать, я ответил бы ему чин по чину, будь мы один на один. А принародно теряюсь. Проклятое детдомовское наследие! Обычно я держу язык за зубами хотя бы перед начальством, а сегодня, дурак, вспылил. Неудачи замучили, – жалеет себя Суханов и мысленно казнит за потерю контроля над ситуацией. Наконец он берет себя в руки и неуверенно мямлит: – Здесь было сделано замечание, порочащее мою репутацию как руководителя группы. Я виноват, но наказание несоизмеримо с виной. Понимаю… это не меняет дела, и я рискую показаться наглым, но…

Деловой вид слетел с худого, нервного лица Суханова. От волнения ещё некоторое время он не может говорить связно.

А Иван Петрович продолжил наступать:

– Всё ещё не осмеливаетесь посмотреть правде в глаза? Долго ещё вы собираетесь развлекать нас своими россказнями и давать «исторические» обзоры происходящих событий? Не утруждайте себя объяснениями и оправданиями. Надоели ваши вечные претензии и жалобы. Вы редко бываете чем-либо довольны. Похоже, вашим требованиям не будет конца. Вам смелости хватает только на то, чтобы дискутировать? Так? – сумрачно поставил риторический вопрос Иван Петрович, и его рука предостерегающе взметнулась ладонью вперед, указывая на желание уклониться от продолжения неприятного разговора.

Суханов терпеливо снес несправедливые оскорбительные слова шефа. Он сделал паузу, стараясь окончательно овладеть собой, потому что считал себя обязанным что-то сказать в ответ, хотя понимал, что в этой ситуации его слова едва ли прозвучат убедительно. «Дело дрянь», – только и подумал он угрюмо.

– Предоставьте мне возможность закончить. Я до некоторой степени возражаю против такой интерпретации моего высказывания. Из моих слов ровным счетом ничего не следует… – не находя других подходящих фраз, неуверенно произнес Суханов, уже боясь поддаться на уговоры и согласиться работать над чужой темой.

«Не стоит вступать в дискуссию. Может, шеф на это только и рассчитывает. Знаю, есть такой способ: довести человека до нервного срыва и заставить что угодно подписать, вплоть до заявления на увольнение. Тьфу. Профанация какая-то», – пробурчал он тихо и украдкой пощупал свой лоб.

От бессвязных высказываний очередного претендента на роль спасителя отдела одни сотрудники ошарашенно притихли, другие участливо зашуршали бумагами, а некоторые, приготовившись к худшему, заранее навешивали на лица сочувствующие мины. Елена тоже перелистнула несколько страничек отчёта, лежавшего перед ней, потому что бестолковые слова Суханова обдали её зябкой волной неловкости. Даже Ивонов поднял голову, расправив свой трехслойный подбородок. Дудкин, с заговорщицким видом перешёптывавшийся с соседом по столу, недоумённо замер, а потом с глубокомысленным видом погрузился в чтение. Белков усердно тёр носовым платком свои огромные, издали похожие на гантели, очки. Казалось, воздух загустел от напряжённого, тщательно скрываемого внимания присутствующих.

– Не отнимайте у меня время всякими глупостями. Его у вас слишком много? А если не приму в расчёт никаких доводов и заставлю играть на моём поле? Лаборатория ваша как захламлённый сарай. Хобби с работой совмещаете? Мне кажется, что ничего другого вы в последнее время и не делаете. А, между прочим, из вашего поведения вытекает очень, очень многое, – едко заметил Иван Петрович тоном, который счел наиболее подходящим для данного момента.

Чувствовалось, что терпение шефа понемногу иссякает. Но Инна сообразила, что он умышленно свернул на неосновную тропу критики, упомянув о хаосе в лаборатории своего подчинённого. Это был его ловкий тактический ход.

Елена Георгиевна понимала унизительную глупость своего ученика, поддавшегося минутной вспышке раздражения, и мысленно горько возмущалась: «Какой удар по самолюбию! Ну и штуку ты, братец, выкинул! Что вбил в свою упрямую твердолобую башку? Может, заболел? Устал? Раз обижаешься, значит, чувствуешь, что не прав. Странная форма самозащиты. Позорно сорвался в истерику, поторопился, сделал из себя посмешище, публично сознавшись в своей неуверенности. Выставил себя большим недотёпой, чем есть на самом деле. И к чему эта попытка показаться грубым, невоспитанным? Она идет вразрез с элементарной интуицией. У тебя есть свои преимущества. И как бы малы они ни были, ими не стоит пренебрегать.

Сколько раз учила: старайся облечь ответ в такую форму, чтобы не задеть чужого самолюбия и самому остаться на высоте положения. Это же азбука взаимоотношений. Трудно даются детдомовцу эти азы. И как тебя угораздило сорваться! Кидаешься на шефа с мужеством отчаявшегося. Не к тому привлекаешь внимание.

Собственно говоря, в отношении тебя я не беспокоюсь. Осилишь ситуацию, извернёшься. Сумеешь всё уладить, не считаясь с собственным самолюбием. Ошибки у всех случаются. Молодой. Занозистый у тебя характер, иногда даже совершенно несносный. Но когда надо, он въедливый, непробиваемо упрямый. Тебе всегда удаётся доказать, что для отказа (или, напротив, для получения) были веские причины, какими бы странными и неприемлемыми они ни выглядели первоначально. Отвертишься. У тебя основной способ защиты – активное нападение. Не растратил же ещё свой прежний пыл, сохранил цепкую энергию сопротивления.

Так… теперь с достаточной убедительностью оправдывается, хотя излишне темпераментно. Пришёл в себя. Как открещивается! Глазами-буравчиками так и сверлит!» – восхищается Елена Георгиевна своим учеником.

Суханов

Незаметно для самой себя Елена Георгиевна «ударилась» в воспоминания.

…Раньше, когда вместе лямку договоров тянули, Алексей не позволял себе отлынивать. Поначалу мало отличался от других, разве что пылкой искренностью. Обладал на редкость доброжелательным нравом, открытой, немного беспомощной улыбкой, но главное – способностью думать самостоятельно, без подталкивания. Правда, было в нём это юношеское, самонадеянное, ничем не подкреплённое стремление к независимости, которое расстраивало мои планы ещё до того, как я успевала их воплотить в жизнь; не раз на свой страх и риск он проявлял своеволие, часто приводящее к конфликтам. Они-то и делали его порой до смешного уязвимым. Но в любом случае, независимо от результатов его ошибочных действий, мне удавалось, поспешив на выручку, спасти заблудшего.

Сотканный из противоречий, он мог в любой, самый неожиданный момент, взорваться, словно проржавевший снаряд. И всё потому, что ему было необходимо постоянно самоутверждаться, бороться за себя. Часто не получалось. Отсюда нерешительность, которая опутывала его, парализуя волю. Отсюда и срывы. Но ему свойствен критический склад ума. Он-то и помогал не опуститься ниже установленной ему планки, заставлял дистанцироваться от вредных привычек. Да, хватало с Алексеем хлопот. Многое я прощала ему, детдомовцу, чего другим не спустила бы, потому что увидела в нём то, что до поры до времени было скрыто в глубинах его сознания даже от него самого.

В самом начале он отрицательно отнёсся к полушутливым словам шефа: «Вы временно поступаете в распоряжение Елены Георгиевны. Она разглядела в вас здоровое зерно». Мельком взглянул он на меня и поспешно отвёл глаза. Не знал, что это я вызволила его из слесарной мастерской, и тоном, не допускающим сомнений в своей аттестации, сформулировала своё мнение о нём: «Непростительная расточительность использовать толкового парня на побегушках. Таланты надо беречь и защищать. Если верить в человека, он, почувствовав даже маленький успех, начинает раскрываться, расцветать. Есть нечто, свидетельствующее о том, что в нём не всё так очевидно, как можно предполагать. Он со мной одного поля ягода. Трудно работать с много воображающими о себе бездарностями. Алексей пока что не отдаёт отчёта в значительности высказываемых им идей. Его утверждения, не подвергнутые изучению, могут быть полны глубочайшего смысла, а могут оказаться претенциозной чепухой. Учиться ему надо. Надеюсь, никто не станет разубеждать меня в этом? К тому же он имеет превосходный аппетит к науке, хоть и неразборчив пока».

А он и в тайных мечтах не позволял себе думать об этом и не представлял, какую роль я сыграю в его дальнейшей жизни.

Предупреждал меня заведующий кафедрой, отговаривал: «Совершенно бредовая идея, и просуществует она недолго. Молодого человека губит то, что он разбрасывается, на пустяки разменивается. Неумеренный во всем. Маловероятно, что сможет доводить проекты до конца – быстро загорается и так же быстро остывает. Начинает дело блистательно, а потом из-за пустяков бросает, и тут уж возникает вопрос о сроках исполнения, о доверии, а это, сами понимаете, играет на руку конкурентам и даже прохвостам. Нахлебаетесь с ним. С вашей привычкой доводить всё до логического завершения, даже если в конце предстоит оказаться в совершенно иной ситуации, нежели та, которая сложилась вначале и предполагалась в дальнейшем – этот мальчишка проигрышный вариант». А я только отшутилась: «Вы иль я пророк?» (Заведующего кафедрой звали Ильей).

С другим сотрудником и в другой обстановке он неминуемо разразился бы шуточками в адрес выбранной кандидатуры. Но только не со мной. Знал мой упёртый характер, потому-то уступил и отступил. И, выступая перед аспирантами-первокурсниками, неоднократно полушутя повторял: «Вам, будущим светилам науки, стоит запомнить фамилию Елены Георгиевны. Мерилом таланта педагога служат успехи его учеников». Не скупился на комплименты. Он из тех, которые одной фразой могут поднять или опустить человека.

Три года в одной упряжке с Алексеем ходили. Подумать только, с тех пор прошло десять лет! Не могу сказать, что мне привалило огромное счастье воспитывать Суханова. Помаялась с ним, пока «выстраивала» его. Помнится, он сразу проявил себя как толковый аспирант. Быстро смекнул, что без должного усердия трудно будет рассчитывать на успех. Из кожи вон лез, учился с неослабевающим интересом, особенно налегал на квантовую механику. Не замахивался на чужое, не втирал очки – потом, мол, сделаю, сварганю, – но с предубеждением относился к моим жёстким рамкам, свой план развивал. Не гнушался любой работы, до ночи просиживал за вакуумной установкой, когда не ладилось у товарища, хотя поначалу не отличался усидчивостью. (Вот он, непостижимый уровень научного партнёрства!) Сейчас разве такого найдёшь? Обещаний на ветер не бросал. А вид у него всегда был самый неказистый, смешной даже. На кузнечика походил.

Не зря мой выбор остановился на Суханове, стойко переносившем муки безденежья. Знаком он был и с теми невыносимыми состояниями, в которых, как ему тогда казалось, только и можно понять о жизни самое главное – с алкоголем и последующим тяжёлым похмельем и бешеным вожделением, отягощённым муками совести. Пропадал парень. Испугалась я, что с его болезненно обострённой чувствительностью доломает-таки его непутёвая жизнь. Не смогла остаться безучастной к его трудной с раннего детства судьбе. И, веря в его творческую индивидуальность, одержимость наукой, клятвенно пообещала себе сделать из него настоящего ученого, потому что, несмотря на массу недостатков, его преимущества были слишком очевидны.

Для начала напомнила, что нельзя вечно ускользать от жизни, надо ведь и делать что-то, особенно если на плечах есть «котелок», который к тому же неплохо варит. Потом ломала голову над тем, как «выбить» и в какой необидной форме преподнести ему материальную помощь, по детдомовскому стеснительному недоразумению казавшуюся ему оскорбительной.

В необременительной форме поддерживала первые пробы сил, настаивала на его участии в своих экспериментах, ничего не выгадывая для себя (факт поддержки уже сам по себе немаловажный для начинающего аспиранта), не заботясь о своём приоритете, спешила на выручку. Помогала опериться, чтобы не проглядели талант, чтобы не утонул он в океане посредственностей, не затерялся. Зарезервировала ему место в своей группе, застолбила для него отдельный договор, умышленно заставляя распоряжаться самостоятельно, тем самым испытывая. Во всяком случае, как мне теперь кажется, вмешивалась в его дела ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы не позволить ему ошибиться и сломать себе шею. Но взыскивала за ошибки строго.

Зная его несдержанность, советовала поостеречься в словах, чтобы ненароком не сорвал защиту диссертации. Объясняла, что неосторожное высказывание может стоить ему карьеры. И я склоняюсь к мысли, что и тогда он не всегда принимал к сведению и учитывал мои замечания, часто не делился своими соображениями и попадал впросак, потом закипал от злости на себя. В состоянии сильной запальчивости пытался всё бросить. Один раз сбежал, словно под ногами у него горело, потом смущённо и обречённо каялся. Трудно одолевать себя. В этом и была его беда. Но ведь сумел!