Путь журналиста

В другой раз я прогулял школу. К обеду вернулся домой как ни в чем не бывало и присоединился к сидящим за столом домашним.

«Как дела в школе?» – спокойно спросил отец, зачерпывая ложкой суп.

«Хорошо».

Хлоп!

Я так и полетел со стула.

«Эдди! – воскликнула мать. – Что ты делаешь?»

Кто-то видел меня на улице во время занятий и специально зашел к отцу в бар, чтобы рассказать ему об этом.

«Не ври!»

Говорили, что наказанием отец выражал свою любовь к нам. В моей жизни были и другие моменты, когда отцовские подзатыльники пришлись бы кстати. Но любовь матери не подкреплялась наказаниями. Самой большой ошибкой было то, что ей всегда было жаль меня, и этим она меня портила. Даже если бы я ограбил банк, она, вероятно, сказала бы в полиции: «Может быть, кто-то выписал ему неверный чек? Наверное, у моего сына была причина это сделать».

Она оправдывалась, извинялась и старалась вытащить меня из любых неприятностей, в которые я умудрялся попасть. В результате я попадал в новые, потому что знал, что она вытащит меня и из них. На протяжении многих лет рядом со мной появлялись люди, которые пытались заполнить пустоту, оставшуюся после смерти отца. Не знаю, чувствовали ли они всю глубину моей потери. Хороший вопрос. И все же эта пустота оказалась заполнена, но не человеком. Заполнило ее радио.

С радио начинался и заканчивался каждый мой день. У меня был темно-коричневый приемник «Эмерсон» с полукруглым верхом и динамиками с двух сторон. Иногда мы вместе с матерью и братом усаживались около него и смотрели на динамики, из которых лился звук. Сейчас это звучит нелепо. Что мы делали, включив радио? Да ничего. Мы просто на него смотрели.

Я порой воспроизводил разные шоу, делая свой голос как можно ниже. Кто знает, какое зло таится в людских сердцах? Тень знает это… Тень не была невидимкой. У нее была власть так затуманить разум человека, чтобы он не мог ее видеть. Она научилась этому искусству в Индии. Это была программа Капитана Полночь. Все мы, члены клуба Капитана Полночь, владели искусством расшифровки его посланий. А теперь, парни, вот вам послание на завтрашний день. Тридцать шесть. Мы начинали расшифровывать. Т – пятнадцать. Е… Ужас ждет вас завтра у Каааааааапитана Полночь!

Тогда еще не было телевидения. Но слушать радио более интересно, чем смотреть телевизор, потому что можно представить себе любые картины. Когда мы слышали, как опускается молоток судьи, то рисовали более захватывающие картины, чем если бы видели это. Я помню, как много лет спустя разговаривал об этом с Родом Серлингом, автором «Сумеречной зоны»[12 - Научно-фантастический телесериал.].

«Часто думают, что на радио сценарии были лучше, чем на телевидении, – сказал он. – Это не так. Просто радио давало простор воображению. Например, я пишу сценарий радиопостановки. “На вершине холма высится темный, наводящий ужас замок”. Мысленно можно представить этот замок каким угодно. Если я напишу то же самое в телесценарии, ко мне обязательно кто-нибудь подойдет и спросит: “Мистер Серлинг, каким именно должен быть этот замок? На башнях должны быть острые шпили?”»

Я превратился в радиоманьяка. Я знал программы передач всех станций. В раннем возрасте одним из моих любимых было шоу «Дядюшка Дон». Это была прекрасная передача для детей. По воскресеньям он разыгрывал смешные сценки своим удивительным голосом. У меня даже была копилка дядюшки Дона – желто-зеленая, с его портретом: «Детишки, не забывайте копить денежки». Я любил дядюшку Дона. И его песенку:

Риппити-рипскар-хи-ло-зи,

Хомоньо-фиггиди-хи-ло-ди,

Роди-казолты с алаказоном!

Пой эту песенку с дядей Доном!

Спокойной ночи, мальчики и девочки!

Однажды вечером, когда мне было лет, наверное, десять, дядюшка Дон, как всегда, завершил передачу словами: «Спокойной ночи, мальчики и девочки!» – а потом мы услышали: «Хватит на сегодня этим мелким паразитам».

Я взял тогда копилку дядюшки Дона и выкинул ее в окно. Мать была в панике: «Что ты делаешь? Там же деньги!» Она бросилась по лестнице вниз, чтобы подобрать монетки.

Я никогда не придавал много значения психологической болтовне. Но мне будет нелегко доказать обратное, если какой-нибудь психолог решит связать этот случай с финансовыми проблемами, которые преследовали меня в более зрелом возрасте. «Еще в детстве Ларри швырялся деньгами в окно». Хотя, вспоминая об этом, думаю, что дело тут было не в деньгах. Дело было в любви.

Мы больше никогда не слушали дядюшку Дона. Но моя любовь к радио с возрастом только крепла. Я ходил на студию и смотрел, как специалисты по звуковым эффектам трут друг о друга куски целлофана, имитируя треск огня.

Лучше всех были Ред Барбер и Артур Годфри. Ред показал мне, что такое бейсбол. Он научил меня этой игре. Он рассказывал о матчах так, что слова проникали прямо в душу. Ничто не могло сравниться с напряжением во время игры великих Brooklyn Dodgers. Я до сих пор помню репортаж Реда Барбера в день открытия чемпионата. «Весенние тренировки окончены, – сказал он. – Начинается нешуточная игра».

Реду исключительно удавались паузы. Он, как никто, умел заставить вас затаить дыхание и приникнуть к радиоприемнику. Во время войны комментаторы не могли путешествовать вместе с командой. Они озвучивали сообщения, доставленные телеграфом. Мы слушали постукивания телеграфного аппарата и думали, что знаем, что они означают. Это дубль! Иногда аппарат ломался. Рональд Рейган рассказывал, что однажды, когда он комментировал игру и аппарат сломался, ему пришлось сказать, что отбивающий пропустил одиннадцать прямых подач, пока телеграф вновь не начал работать. Бейсбол был спортом, созданным словно специально для радио. Но ничто не могло сравниться с походом на стадион. Никогда не забуду, как впервые попал на Эббетс-филд. Меня до глубины души потрясли зелень травы, чернота грязи и белизна разметки. Я сидел на открытой трибуне и, развернув турнирную таблицу, комментировал игру так, будто я был Редом.

Артур Годфри был совсем иным. Он первым начал нарушать правила, чем побуждал рисковать и меня. Как-то раз я остался дома один, не пошел в школу из-за болезни. Мать работала, брат учился. Годфри был в эфире и рекламировал арахисовое масло «Питер Пэн».

Он сказал: «Я каждый день говорю вам про арахисовое масло “Питер Пэн”. Когда я говорю о его качестве, вы можете мне верить или не верить. Но сегодня я скажу вам кое-что другое. Сегодня я не буду хвалить масло, а просто пойду и сам его попробую. Понимаю, что это не по правилам, что в рекламе так не говорят. Но я все равно пойду, возьму кусок масла “Питер Пэн” и отправлю его в… грхмдырдырдырррр».

И я вылез из постели, оделся, пошел в магазин и купил арахисовое масло «Питер Пэн». Я шел домой и ел его.

В старшем классе я уже знал точно, кем я буду. Вы можете убедиться в этом, заглянув в школьный альбом. Меня спросили, кем я хочу стать, и я ответил: радиокомментатором.

Другая точка зрения

Марти Зайгер

Брат

Не буду отрицать, что мы жили бы иначе, если бы был жив наш отец. Нам не пришлось бы жить на пособие. В доме было бы больше стабильности и дисциплины. И нам не пришлось бы переезжать тогда, когда мы это сделали.

На детство Ларри большое влияние оказало то место, где мы стали жить, – Бенсонхерст. А место, где живешь, порой определяет всю дальнейшую жизнь.

Хая Кинг

Дочь

Меня там не было. Но когда я пытаюсь представить своего отца девятилетним, то вижу ребенка еврейских иммигрантов, который получал всю любовь своих родных. Мне представляется традиционная семья и чрезмерно заботливая мать. Мне кажется, он был очень близок с отцом. Я представляю, что семья столкнулась со значительными материальными трудностями, но главное, что у них было, – это очень сильное чувство дома. А потом вдруг не стало отца, и, по-моему, душа его оказалась раздавлена.

Наверное, он злился на отца за то, что тот оставил их. Но в итоге эта злость оказалась направлена на Бога, в храм которого приводила его молиться мать. Что-то в нем перевернулось в этот день. Я не слышала, чтобы он когда-нибудь оплакивал своего отца. И очень сочувствую ему, потому что невыплаканные горе и гнев навсегда остаются в душе. Все это трансформировалось в его деятельную кипучую натуру. В каком-то смысле он обратил свое горе в добро. Благодаря ему он выстроил блестящую карьеру, стал знаменит. Но это не избавило его от боли.

Глава 4

Дом там, где друзья

Пол Ньюмен однажды сказал мне, что, когда приезжает в какой-нибудь город на другом конце света, первым делом включает телевизор в номере отеля, чтобы увидеть меня. Я для него, по его словам, олицетворяю связь с Америкой, связь с домом.

За годы работы мне приходилось слышать нечто подобное от многих людей. Карта, служащая фоном в моей студии на CNN, стала одним из самых узнаваемых телеобразов в мире. Почти четверть века я выхожу по вечерам в эфир на фоне этой карты. Не исключено, что Вуди Аллен был прав, говоря, что 80 % успеха зависит от того, насколько часто ты мелькаешь на экране. Но чувство дома, о котором говорят люди, – все же нечто большее, чем просто мое появление перед микрофоном в студии. И мне кажется, это берет начало в Бруклине.

Не могу представить лучшего места для взросления, чем Бруклин 1940-х. В то время этот район обладал всеми преимуществами маленького городка. Владельцы и мясного, и кондитерского магазинчиков на вашей улице были нам чуть ли не родными. И вообще в укладе жизни было нечто патриархальное. Столько лет прошло, а за стеклом в Еврейском общественном центре Бенсонхерста до сих пор висит фотография моего приятеля Сида с его звездной баскетбольной командой. Однако Бруклин, в котором мы росли, был больше, чем целая Филадельфия. Чтобы полюбоваться на игру одной из трех бейсбольных команд на своем стадионе, нужно было ехать на метро. Бруклин стал домом для миллионов иммигрантов. И можно сказать, что постоянство здесь тесно соседствовало с изменчивостью. Говорят, что и сегодня каждый шестой в Америке так или иначе связан с Бруклином.

Я осознал великую роль этого места не только сейчас, после того как покинул Бруклин; я понимал это и в те годы. Любой, кто вырос в Бенсонхерсте, скажет, что это были лучшие годы его жизни. Никто не переезжал, никто не разводился, а друзья оставались друзьями навсегда. Даже через пятьдесят лет, встретив кого-нибудь, с кем поддерживал шапочное знакомство в старших классах, вы через пять минут становитесь самыми задушевными приятелями. Не исключено, что такое можно сказать и о других местах. Мне не с чем сравнивать, потому что мне не пришлось расти где-то еще. Но Марио Куомо как-то сказал мне: «О Бенсонхерсте слышали все. Я знать не знаю, что это такое, я вырос в Квинсе. У меня была куча друзей и прекрасное детство, но там, где вырос ты, было что-то особенное. Даже в Квинсе об этом слышали».

Стоит завернуть за угол Восемьдесят шестой и Бэй-парквей, и все ваши друзья тут же обретают прозвища.

Был у нас Чернилка Каплан, который сказал учителю, что скорее выпьет чернила, которые стоят у него на парте, чем признается в какой-то шалости. Он ходил с синими зубами полгода… а потом стал стоматологом.

Еще был А-Бэ Горовиц. Когда при нем о чем-то рассказывали, он вечно переспрашивал: «А?» – как будто не слышал. И ему обязательно отвечали: «Бэ». Так и родилось прозвище А-Бэ.

Джо Беллена прозвали Джо Куст. По какой причине – не знаю. Сколько я его помню, он всегда был Джо Куст.

Меня звали Рупором, потому что мой рот никогда не закрывался.