В этом мое могущество, прекрасное и ужасное, могущество сирены. Способность заставлять людей по доброй воле – а также против воли – делать то, что я пожелаю, и верить в то, во что я приказываю верить.
Чары. Вообще-то, применение чар незаконно. Но мне, как вы понимаете, глубоко наплевать.
– Вечер прошел чудесно, – обращаюсь я к людям, которые проходят мимо меня. – Вы все хотели бы еще как-нибудь встретиться в этом ресторане. О, и еще одно: меня здесь не было.
Когда Микки проходит мимо, я беру его за локоть.
– А вы остаетесь.
Остальные уходят, а он останавливается, повинуясь моему голосу, словно муха, запутавшаяся в паутине. В его глазах на мгновение мелькает осмысленное выражение, и я вижу смятение и страх – это разум человека сопротивляется магии сирены. Но потом он полностью подчиняется.
– Давайте присядем. – Я веду его обратно к стулу, устраиваюсь рядом. – Когда мы закончим, вы сможете уйти.
Я чувствую, что от меня по-прежнему исходит магическое сияние, и моя сила нарастает с каждой секундой. Пальцы слегка подрагивают, но я усилием воли подавляю свои страсти – сексуальное желание и склонность к насилию. Можете представить меня кем-то вроде современных Джекила и Хайда. Большую часть времени я просто частный детектив Калли. Но когда возникает необходимость воспользоваться тайным могуществом, просыпается мое второе «я». Сирена – это монстр, который живет внутри меня; она хочет брать, и брать, и брать. Сеять хаос, разрушать, наслаждаться страхом и похотью жертвы. Я бы ни за что не призналась в этом публично, но контролировать сирену весьма непросто.
Я беру из корзинки, стоящей в центре стола, кусок хлеба, пододвигаю к себе чистую тарелку, оставленную кем-то из гостей. Наливаю в тарелку немного оливкового масла и бальзамического уксуса, макаю в желтую лужицу хлеб, откусываю кусочек.
Разглядываю человека, который сидит рядом со мной. Костюм, сшитый на заказ, искусно скрывает довольно внушительный живот. На запястье сияет «Ролекс». В досье было сказано, что мой «объект» – бухгалтер. Я знаю, что они неплохо зарабатывают, особенно здесь, в Лос-Анджелесе, но чтобы настолько неплохо…
– Почему бы нам не перейти прямо к делу, – предлагаю я. Извлекаю из сумки телефон и включаю камеру. Для надежности достаю портативный диктофон, включаю и его.
– Я собираюсь записать наш разговор. Прошу вас, скажите «да» громко и четко в знак того, что вы согласны мне отвечать.
Брови Микки сходятся на переносице, он из последних сил пытается побороть чары. Но его жалкие попытки бессмысленны.
– Да, – наконец, шипит он сквозь стиснутые зубы. Этот тип вовсе не глуп; возможно, он не понимает, что именно с ним происходит, но догадывается, что его сейчас обдурят, обведут вокруг пальца. Нет, не так: он знает, что это уже случилось.
Как только он соглашается, я начинаю.
– Вы присваиваете деньги, принадлежащие вашей матери?
Его неизлечимо больной матери, страдающей к тому же старческим слабоумием. Нет, не следовало мне читать это досье. Предполагается, что на работе я должна отключать эмоции, но все же в случаях, когда дело касается детей и пожилых людей, я почему-то всегда поддаюсь неконтролируемому гневу.
И сегодняшний день – не исключение. Наблюдая за жертвой, я откусываю еще один кусочек хлеба.
Он открывает рот…
– С этого момента и до конца беседы вы будете говорить только правду, – приказываю я поспешно, не успев прожевать.
Микки закрывает рот; я так и не узнаю, что он собирался сейчас сказать. Я жду продолжения, но он молчит. Теперь он не в состоянии лгать, и мне осталось просто подождать, пока магия вынудит его признаться.
Микки снова сопротивляется моим чарам, однако я полностью уверена в себе. Преимущество на моей стороне. Несмотря на то что он старается сохранить невозмутимое выражение лица, на лбу у него блестят бисеринки пота.
Я продолжаю жевать хлеб, как ни в чем не бывало.
Мужик краснеет, и у меня мелькает мысль, что его сейчас хватит удар. Наконец, он полузадушенно бормочет:
– Да… но как тебе, мать твою, это…
– Тихо.
Он сразу замолкает.
Мерзкая тварь. Обворовывает умирающую мать. Безобидную старушку, чьей единственной ошибкой было решение произвести на свет этого ублюдка.
– Как долго вы этим занимаетесь?
В глазах Микки вспыхивает гнев.
– Два года, – хрипло произносит он не своим голосом и смотрит на меня так, словно хочет взглядом прожечь во мне дыру.
Я не торопясь доедаю хлеб.
– Почему вы это делали?
– Ей эти деньги все равно ни к чему, а я в них очень нуждался. Я собираюсь их вернуть, – добавляет он.
– Ах, вот как. – Я приподнимаю брови. – И какую же сумму вы у нее… одолжили? – спрашиваю я.
Молчание длится несколько секунд. Красное лицо Микки багровеет. В конце концов, он выдавливает:
– Не знаю.
Я наклоняюсь к нему.
– Скажите хотя бы приблизительно.
– Около двухсот двадцати тысяч.
Когда я слышу эту цифру, волна ярости захлестывает меня.
– И когда вы собираетесь вернуть матери ее деньги? – спрашиваю я.
– З-завтра, – заикаясь, лепечет он.
Ага, а я царица Савская.
– Сколько у вас сейчас денег на счетах? – продолжаю я.
Прежде чем ответить, он протягивает руку к стакану с водой и отпивает большой глоток.
– Я… я предпочитаю инвестиции.
– Сколько?
– Чуть больше двенадцати тысяч.
Двенадцать тысяч долларов. Он обокрал собственную мать, живет как набоб, ни в чем себе не отказывает. Но этот позолоченный фасад скрывает полное ничтожество, человечка, у которого за душой всего двенадцать тысяч. И я могу поклясться, что эти деньги тоже будут скоро растрачены впустую, как и все остальное. Есть такой сорт безмозглых людей – деньги утекают у них сквозь пальцы, словно песок.