Каждая сыгранная нота

Сколько миль он еще протянет?

Глава 3

До Коммонуэлс-авеню Карина идет чуть больше пяти кварталов, едва ли замечая, что ее окружает, – воробьев, склевывающих крошки оброненного под парковую скамью маффина; скейтбордиста, чью голую грудь покрывает татуировка со свирепым драконом; воинственный визг колесиков борда, на котором «дракон» проносится мимо нее; молодую азиатскую пару, неспешно прогуливающуюся бок о бок, рука в руке; ветерок с запахом сигаретного дыма; ревущего в коляске малыша; лающего пса; сложную хореографию автомобилей и пешеходов, чередующих свои танцевальные партии на каждом перекрестке. Ее внимание все это время обращено внутрь.

Сердце бьется слишком быстро для такого темпа ходьбы, что заставляет ее поволноваться. Или, может, и это более вероятно, она сначала разнервничалась и оттого у нее подскочил пульс. Карина прибавляет шагу в попытке синхронизировать свои действия с внутренней физиологией, но от этого ей только кажется, будто она спешит и не успевает. Она проверяет часы, в чем нет совершенно никакой нужды. Нельзя прийти слишком рано или слишком поздно, когда тебя не ждут.

От быстрой ходьбы выступил пот. Остановившись на следующем углу в ожидании разрешающего сигнала светофора, Карина вытаскивает из сумки бумажную салфетку, засовывает руку себе под рубашку и промокает подмышки. Роется в поисках другой салфетки, но не находит. Вытирает лоб и нос руками.

Она подходит к дому Ричарда и останавливается у подножия лестницы, задирая голову к окнам четвертого этажа. За ее спиной шпили церкви Тринити – Святой Троицы – и отвесные зеркальные стены здания Джона Хэнкока вздымаются над крышами таунхаусов из красно-коричневого песчаника, расположенных на другой стороне авеню. Из окон его дома открывается чудесный вид.

Эта улица в районе Бэк-Бей отличается особой фешенебельностью: здесь проживают «бостонские брамины», члены старейших и знатнейших фамилий Бостона, они приходятся двоюродными братьями своим соседям – жителям района Бикон-Хилл. Дом Ричарда ничем не выделяется среди домов многих других представителей сливок общества и элиты – президента «БиоГОУ», хирурга Общеклинической больницы штата Массачусетс, владельца художественной галереи, отметившей двухсотлетний юбилей, расположенной на Ньюбери-стрит и находящейся в собственности его семьи уже четыре поколения. Зарабатывает Ричард недурно, для пианиста более чем прилично, но проживание здесь ему явно не по карману. Наверное, это его версия кризиса среднего возраста, его блестящий красный «порше». Похоже, влез в ипотеку по самые уши.

Она не видела его со школьного выпускного Грейс, уже больше года. И здесь еще никогда не была. Правда, проезжала пару раз мимо, оба раза вечером, оба раза как будто для того, чтобы избежать заторов, намеренно отклоняясь от своего обычного маршрута домой из центра Бостона, замедляясь до черепашьего шага ровно настолько, чтобы не спровоцировать раздраженных гудков сзади, и едва ли настолько, чтобы успеть выхватить взглядом смазанную картинку высоких потолков и ничем не примечательное золотое свечение обитаемого жилья.

Ее задевает, что это Ричард оказался тем, кто ушел, начал все заново, с чистого листа, на новом месте. Воспоминания о нем преследуют ее в каждой комнате когда-то общего дома, редкие хорошие тревожат так же, как и привычные дурные. Она поменяла матрас и посуду. Сняла со стены в гостиной их свадебную фотографию в рамке и повесила вместо нее симпатичное зеркало. Без толку. Она ровно там же, где он ее бросил, продолжает жить в их доме, оставленный Ричардом энергетический след – словно пятно от красного вина на белой блузке: стирай ее хоть тысячу раз, с нее никогда не сойдут бурые разводы.

Она могла бы переехать, особенно сейчас, пока Грейс учится в университете. Но куда отправиться? И чем заняться? Упрямство, непробиваемый краеугольный камень ее характера, отказывается удостоить эти вопросы мало-мальски серьезным вниманием, кроме как окрестить их глупостями. Так что она сидит себе застывшей статуей в колониальном музее с тремя спальнями имени своего растоптанного брака.

К тому времени как Карина с Ричардом разошлись, Грейс уже успела получить водительские права и сама могла добраться на машине до нового отцовского дома. Холостяцкого жилья. Карина поднимается по ступеням к его парадной двери. Во рту появляется кислый привкус. На верхней ступени в желудке становится так же кисло, как у нее во рту, а слово «заболевать» перехватывает микрофон и заправляет теперь ее внутренним монологом. Она чувствует себя больной. Но напоминает себе, что она-то как раз не больна. Болен Ричард.

В желудке бурлит и бродит кислота. Зачем она здесь? Что может сказать или сделать? Выразить жалость, сочувствие, предложить помощь? Собственными глазами увидеть, насколько он плох, по той же причине, по которой водители сбрасывают скорость и пялят глаза, проезжая мимо места аварии, чтобы успеть хорошенько разглядеть искореженные обломки?

Как он будет выглядеть? В голову приходит только Стивен Хокинг[6 - Стивен Хокинг (1942–2018) – английский физик-теоретик, космолог и астрофизик, парализованный вследствие бокового амиотрофического склероза. Несмотря на тяжелое заболевание, вел активную жизнь.]. Пустая бибабо, парализованная, изможденная, неспособная дышать без аппарата; руки, ноги, туловище и голова уложены в инвалидном кресле, словно он мягкая, безвольная тряпичная кукла, голос синтезируется компьютером. И в это превратится Ричард?

Может, его даже не окажется дома. Может, он в больнице. Стоило сначала позвонить. Звонить почему-то было страшнее, чем собраться с духом и заявиться на его порог без предупреждения. Какая-то часть ее верит, что именно она стала причиной его болезни, хотя думать так – самовлюбленный бред, это ясно. Сколько раз она желала ему смерти? И вот он умирает. Надо же ей быть такой низкой, испорченной, ужасной женщиной, чтобы желать подобное, хуже того, получать от происходящего некое извращенное удовольствие.

Карина стоит перед входной дверью, колеблясь: то ли взять себя в руки и нажать кнопку звонка, то ли развернуться и отправиться восвояси – два страстных, но противоположных желания, погружающих ее в трясину сомнений, раздирающих изнутри. Будь она любительницей делать ставки, побилась бы об заклад, что уйдет.

– Да? – раздается голос Ричарда из домофона.

Сердце Карины стучит в сжавшемся, обжигаемом кислотой горле.

– Это Карина.

Она заправляет волосы за уши и оттягивает лямку бюстгальтера, противно липнущую к вспотевшему телу. Ждет, что он откроет ей дверь, но ничего не происходит. Дверные окна завешены непрозрачными белыми шторками, и заметить чье-либо приближение с той стороны невозможно. Потом слышатся шаги. Дверь открывается.

Ричард не произносит ни слова. Она ждет, что при виде ее у него вытянется физиономия, но не тут-то было. На его лице не дергается ни один мускул, только в глазах, в которых притаилась тень усмешки, сквозит выражение не то чтобы счастья от ее появления, но удовлетворения, в том числе оттого, что он оказался прав, а ее бьющееся в горле сердце уже понимает, что ее приход оказался провальной затеей. Он продолжает молчать, она тоже ничего не говорит, и эта бессловесная игра на слабо? длится, наверное, секунды две – и растягивается мучительно медленно за пределы пространства и времени.

– Надо было позвонить.

– Проходи.

Карина поднимается за ним по трем лестничным пролетам, внимательно изучая его походку, уверенную, твердую, нормальную. Левая рука Ричарда скользит по перилам, и хотя его ладонь ни на секунду не отрывается от них, нет ощущения, что ему нужна хоть какая-то опора. Это не поручни для инвалида. Со спины он выглядит совершенно здоровым.

Наслушалась сплетен.

Дура.

Войдя в квартиру, Ричард ведет незваную гостью в кухню – царство темного дерева, черных столешниц и нержавеющей стали, суперсовременное и мужское. Он предлагает ей сесть на табурет у кухонного острова, откуда открывается вид на гостиную – рояль «Стейнвей», восточный ковер из их дома, коричневый кожаный диван, ноутбук на столе у окна, книжный шкаф, – скупо обставленную, лаконичную, просторную, с одним акцентом. Совершенно в стиле Ричарда.

На кухонной столешнице навытяжку стоит батарея винных бутылок, без малого две дюжины, и одна, откупоренная, – перед Ричардом, в компании бокала с красной лужицей на дне. Он обожает вино, мнит себя его знатоком, но обыкновенно позволяет себе что-нибудь особенное только после выступления, по случаю какого-либо свершения, в честь праздника, в крайнем случае за ужином. Сегодня среда, и время еще даже не перевалило за полдень.

– Притащил из подвала. Это «Шато Мутон Ротшильд» двухтысячного года выше всех похвал. – Достает бокал из шкафчика. – Присоединишься?

– Нет, спасибо.

– Твой, – Ричард помахивает рукой в пространстве между ними, – неожиданный визит или чем бы это ни было – прекрасный повод выпить, не думаешь?

– Может, тебе не стоит столько пить?

– Так это ж всё не толко на сегодня, – смеется он. – Есть еще завтра, и послезавтра, и послепослезавтра.

Ричард хватает открытую бутылку, красивую, черную, с рельефным изображением золотого овна, и щедрой рукой наполняет бокал для Карины, не обращая внимания на ее возражения. Она отпивает глоток и, совсем не впечатленная, выдавливает из себя улыбку.

– В вине ты до сих пор разбираешься как свинья в апельсинах, – снова смеется он.

Что правда, то правда. Карина не чувствует разницы между дорогим французским «Мутоном» и дешевым калифорнийским «Галло», и ее это нисколько не трогает – и то и другое всегда дико раздражало Ричарда. Не изменяя своей покровительственной манере, он, по сути дела, только что обозвал ее тупой свиньей. Карина стискивает зубы, чтобы сдержать комментарий, который вырвется, стоит ей открыть рот, и порыв плеснуть в лицо визави сто долларов в винном эквиваленте.

Он вращает бокал, принюхивается, пригубливает, прикрывает глаза, выжидает, глотает и облизывает губы. Открывает глаза, рот, смотрит на нее так, словно только что испытал оргазм или видел Бога.

– Как это можно не оценить? Раскрытие идеальное. Попробуй еще раз. Чувствуешь вишню?

Она делает еще один глоток. Вполне себе ничего. Однако никакой вишни она не чувствует.

– Уже не помню, когда мы в последний раз пили с тобой вино из одной бутылки.

– Четыре года назад, в ноябре. Я как раз вернулся из Японии, еле живой был после перелетов. Ты приготовила голябки[7 - Голябки – голубцы по-польски.], и мы распили на двоих бутылку «Шато Марго».

Карина смотрит на него, удивленная и заинтригованная. У нее не сохранилось воспоминаний о том вечере, а вот Ричард извлек их из памяти с такой готовностью и теплотой… Интересно, тот ужин просто не показался ей хоть сколько-нибудь значимым или память о нем поблекла, потесненная другими, слишком уж многочисленными неприятными эпизодами? Забавно, что история их жизни может быть изложена в совершенно разных жанрах, все зависит от рассказчика.

Их взгляды скрещиваются. Его глаза стали старше, чем ей помнится. Или не старше. Грустнее. А лицо словно заострилось. Хотя он всегда был худым, но сейчас определенно потерял в весе. И бороду отрастил.

– Вижу, перестал бриться.

– Пробую кое-что новое. Нравится?

– Нет.

Он ухмыляется и пьет вино. Постукивает пальцем по краю бокала и молчит, а она не может понять, размышляет он, как вывести ее из себя, или же проявляет сдержанность. Последнее будет в новинку.

– Значит, ты отменил свое турне…

– Как узнала?

– В «Глоуб» написали: у тебя тендинит.

– Так вот зачем ты здесь – проверить, что там с моим тендинитом?