Психея

Ветров крутанулся на нарах, скрип пружин прозвучал громко в тишине, нарушаемой лишь сопением соседей да мерным капаньем воды в умывальнике. Рука автоматически потянулась к конверту. Не письмо, нет. Фотография. Аня. Восемь лет. Снято на дешевый телефон кем-то из соцработников перед детдомом. Девочка стоит у стены, выкрашенной в весёлую желтую краску, которая, правда, местами облупилась. Глаза – огромные, тёмные, как маслины, смотрят прямо в объектив, но никого не видят. Взгляд тонет где-то внутри, за высоким забором собственного страха. Сергей провел шершавым пальцем по фотобумаге, по лицу дочери. «Пап, когда ты приедешь?» – последние слова перед судом, перед тем, как мир рухнул. Он не слышал их три года. Только всматривался в эти глаза на фото – каждый день. Они были его свечой, его молитвой, его ожогом.

Всплыло воспоминание, резкое, как удар током: их гостиная, еще пахнущая новой мебелью. Он только что вернулся с «разборок», вернее, с работы. Его затягивало, как в болото, в воронку проблем… Проверки ментов, наезды братвы, шепоток подчиненных, подбадривание главбуха Дубровина. Да, Лёшка Дубровин сунул ему тогда распечатку: «Серёж, глянь, тут косяк в контракте с «Северсталью». Надо срочно перекинуть лям, а то братки нервничают. Я оформлю, как техпомощь, ты только подмахни». Сергей, чувствуя подвох, еще не знал масштаба приближающегося бедствия – что эта «техпомощь» станет главной уликой, доказательством хищения восьмидесяти миллионов… Только потом, посреди туруханской тайги, Ветров сгребёт в кулак памяти хронику последних недель на свободе. Он вспомнит, как…

Телефон вибрировал. Ирина стояла у зеркала.

– Телефон!

– Что телефон?

– У тебя телефон, Ириш!

Протянул трубку жене. Она отмахнулась, как от назойливой мухи. Телефон продолжал жужжать. Жена поправляла серёжки – те самые, бриллиантовые, что он подарил на годовщину. Камни были другие, сверкали чужим блеском. Так ему показалось. Но он вновь не заметил подвоха. Мелькнувшее на миг подозрение принял за приступ паранойи. Дубровин купил ей такие же? Или это те самые? Лицо жены было спокойным, даже благостным. «Ветров, ты чего такой мрачный? Что-то случилось?» – голос, как сироп, липкий. Сергей не посвящал её в дела. Берёг. А она и так знала… Она… А потом телефон завибрировал снова. Её телефон. Она бросила на экран быстрый взгляд – и глаза… глаза вспыхнули. Так они светились когда-то давно, для него. Но Сергей ничего не понял. Не заметил. Идиот. Она знала. Знала, что Дубровин его подставил. Знала, что за ним, за её мужем, скоро придут. И смотрела в зеркало, примеряя на себя благополучную жизнь. Без него. Поправляя егосережку. Ирина с Сергеем уже были в разных измерениях. Только ещё не знали об этом. Вернее, он не знал…

И вот теперь… Ветров лежит на шконке, глядя в потолок. Его дом – колония общего режима в глухой тайге. Квадрат земли, отгороженный от мира колючей проволокой под током, вышками и мёртвым взглядом видеокамер. Следи за собой, будь осторожен.Так, кажется, пел Виктор Робертович? Здесь говорят так: один неверный шаг – и ты засвечен у кума, попал в развод от смотрящего. Но самое страшное – вызвать гнев пахана. Тогда тебя ждёт сходняк на промке, и выбор невелик: нож между ребер, ШИЗО, или – в лучшем случае – больничные нары.... Заключённый Сергей Ветров (Ст. 111 (Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью)) три года усваивает эти уроки. Но он ещё не знает, что где-то живёт женщина с чудным именем Изольда, чей мир в эту самую минуту тоже трещит по швам. И уж тем более не подозревает, что скоро её боль, её пустота, каким-то немыслимым образом – призраком из сна – долетит до него через километры, сквозь колючую проволоку.

Сергей вскочил со шконки. Хотелось бить. Ломать. Кричать. Но здесь кричать бесполезно. Здесь звук тонет в камне, как крупная рыба на мелководье. Он подошел к крошечному замутнённому окну, втиснул лоб между прутьями решетки. Туман за окном был похож на дым от сгоревшего дома. Его дома. Который Ирина сожгла. Пока он гнил здесь, она разорила их дом – дом, где смеялась Аня, где пахло её детством, печеньем и красками. Предала, сбежала. Сбежала к Дубровину? Или просто сбежала от него, от его тени, от дочери, ставшей обузой? Аню – в детдом. Как сломанную куклу. Как вещь. Ненужную вещь.

«Подъём!» – крик дневального. Все кругом шевелилось, вскакивало, бежало, скрипело.

«На поверку! Стройся!» – голос надзирателя, сержанта Гурова. Гуров был из тех, кто понимал негромкую и тайную сущность власти, как удав. Не орал без нужды, но его маленькие, змеиные глазки видели всё. Он знал. Знал, что Сергей что-то скрывает. Знал про ненависть к Дубровину. Знал про дочку в детдоме. И играл в свою игру. Сергей чувствовал его взгляд на спине, как остриё холодного ножа.

Строились быстро, молча. Рядышком встал «Киборг» – бывший спецназовец, огромный, молчаливый, с лицом, как будто вырубленным из кедра. Он держался особняком, но его уважали за силу и холодную ярость. Ветров ловил на себе его тяжелый, оценивающий взгляд. Ожидание. «Дед» – старый матёрый зэк – прошелся взглядом по строю, едва кивнув Ветрову на его полупоклон. Уважай авторитетных. Их мнение имеет вес. Гуров пробежал глазами по списку, что-то отметил в блокноте. Через несколько минут дошла очередь и до Сергея. «Ветров! Лесоповал. Остальные – на кирпичный». Сергея передернуло. Снова. Лесоповал. Тяжело, холодно, но… воздух. Пространство. Тишина.

После поверки – завтрак. Очередь к раздаточному окошку. Баланда – серая жижа с плавающими крупинками пшена и кусочками мороженой капусты. Кусок черствого, как камень, хлеба. Сергей съел быстро, без аппетита, машинально. Жизнь в ИК монотонна. Найди способ занять себя.Работа и была этим способом. Не исправиться – система не исправляла, она ломала или примиряла с гнётом. Работа – чтобы не сойти с ума от мыслей об Ане, от ненависти к Ирине и Дубровину, от ощущения ловушки. Чтобы усталость тела заглушала боль души.

К делянке шли под конвоем. Рядом с Ветровым пристроился щуплый зэк в очках с толстыми линзами. Костя Бут. Его очки запотели от холода. «Думаешь, мы здесь, чтобы исправиться?» – прошепелявил он, не глядя на Сергея, боясь взгляда конвоира. – «Иллюзии, браток. Мир – это ад, а мы – его жертвы». Бут нервно поправил очки. Он боялся. Боялся не зоны, а того, что ждёт за её пределами. «Вот скажи, Ветров, – он вдруг посмотрел прямо и близоруко, – тебе убитый не снится?» Сергей молчал. Когда дошли до делянки, взял топор, холодный и тяжелый. Выбрал дерево, первое в ряду, голое, чёрное на фоне вечно-серого неба. Замахнулся. Удар. Топор глубоко вошел в древесину. Звук – глухой, влажный. Как удар по плоти. Не давай слабины.Любое проявление страха или неуверенности может быть воспринято как слабость.Ветров выдернул топор, снова замахнулся. По спине пробежал холодок – взгляд Киборга, стоявшего неподалеку, прилипчивый и тяжелый. Как взгляд хищника, выжидающего момент.

Посреди тайги, как издёвка, раздался телефонный звонок. «Алло? Лен?» – надзиратель Гуров отвернулся от зеков, прикрыв ладонью трубку, словно оберегая хрупкий благополучный мир от чужого, испорченного проказой. Ветров опустил топор и невольно замер, прислушиваясь к разговору, впитывая забытую простоту слов. Гуровский голос звенел на промерзлом воздухе, гулкий и бытовой. «Чё звонишь, зай? На работе, да… Знаю, знаю… Хлеб? Чёрный? Угу. «Бородинский» пойдёт? Ладно. Всё. Целую.» Гуров сунул телефон в карман, лицо снова стало привычно-кислым. «Чё встали? Дрова сами не напилятся! Работать!» – рявкнул он, швырнув потухший окурок в снег.

Для Сергея этот обрывок чужой жизни – «хлеб, зай, Лен» – прозвучал как пощёчина. Ветров сжал рукоять топора, почувствовав, как шершавая древесина встречает бугры мозолей. Остервенело продолжил рубить дерево. Воздух вдруг стал густым. Аня. Анечка. Родная. Её рисунок. Он чувствовал его шершавость под подушечками пальцев. Красный дом. Кривые окна. Солнышко-спиралька. Три каракули: папа, мама, я. Печатными буквами: «МАЯ СИМЬЯ». Он тогда смеялся, поднял её высоко-высоко, целуя в ямочку на щеке, прижимая к себе, впитывая запах детских волос – молочный, невинный. Где эта улица, дом? Где листок? В мусорке? Как и он сам?

«Ветров! Чё замер? Руби!» – окрик Гурова. Сергей дёрнулся, взмахнул топором. Удар. Щепа брызнула. Он пишет дочери. Каждую неделю. «Держись, маленькая. Скоро папа приедет». И каждый раз, бросая конверт в ржавый ящик, его охватывает дикий мандраж: А вдруг она меня презирает? Считает уркой? Думает, что я её бросил? Или – самое страшное – забыл? Пот выступил на ладонях, скользко обволакивая рукоять топора. Эхо слов Гуровской жены: «Хлеб? Чёрный?» Банальность этой заботы обжигала сердце.

Ветров сглотнул ком, подступивший к горлу. Горечь. Желчь. Как у той женщины в туалете ДК, про которую он ещё не знал, но чью боль почему-то ощутил сейчас кожей.

Ненависть поднялась волной – горячей, солёной, как кровь из разбитой губы. Не к системе, не к следователю, даже не к Лёхе Дубровину, тому самому «другу», чьи жадные руки и лживые обещания бросили его на дно, в этот каменный мешок. Нет. Ненависть – точная, как винторез, – била прицельно в одну точку: Ирина. Жена. Бывшая жена. Сука. Предательница.

Сергей снова и снова всаживал топор в дерево. С треском полетела щепа. Три недели. Двадцать один день. Пятьсот четыре часа. Каждый удар топора отсчитывал секунды до выхода в мир, где его свобода была такой же условной, как здесь, только опасности – куда изощрённее. И где где-то там, сама того не ведая, ждала его женщина-мотылёк с глазами полными немой печали. Ждала та, чья судьба, возможно, уже сплелась с его собственной в тугой, болезненный узел. Он рубил, и запах свежей щепы смешивался с запахом хвои, тюремной робы и ароматом далёкой, призрачной и усталой женщины из сна.

Вернулись с работы в отряд. Вечером в колонии пахло дезинфекцией, капустой и тоской. Ужин. В алюминиевой миске – серая пшённая каша с комками, плавающими в воде, да кусок воблы, жёсткой, как доска. Сергей ел молча, механически размачивая рыбу в жиже. Рядом Бут ковырял в миске ложкой, бормоча что-то про протеины. «Дед» аккуратно отделял кости от воблы, складывая их на край стола. Сашка-фармацевт нервно поглядывал на дверь. Рутина. Сытная(относительно) пустота после дневной ярости. Хроника пограничья: вспышка – опустошение – тупая покорность.

После ужина дико хотелось спать. Едва Сергей сел на шконку, прикрыл глаза и опустил голову, над головой – крик, как выстрел. «Ветров! На вечернюю поверку! Шевели поршнями!» – голос надзирателя, привычно-грубый, прорезал тишину барака. Сергей резко развернулся. Посмотрел на Гурова. В глазах – не животный страх зэка, а холодная, стальная ярость. Ярость загнанного зверя, которому нечего терять. «Серёга, не вздумай» – прошептал Костя Бут. Он, видать, животным чутьём почуял, что Ветров на грани срыва и спас, остановил, а затем подтолкнул к выходу. – «Давай, мужик, двигай вперёд, не задёрживай». Ветров благодарно кивнул и прошёл мимо Бута, мимо вертухая Гурова, мимо капающего умывальника.

Перед отбоем Бут, улучив минутку, копался в разобранном транзисторном приёмнике, ворча что-то про конденсаторы. Его пальцы, привыкшие к клавиатуре, казались неуклюжими. Хакер. Посадили за взлом банков. Умница, но наивный, как дитя. Сергей знал: если что – Костя не встанет на его защиту – . кишка тонка. Хотя сам нередко выручал, помогал незадачливому интеллигенту. Ветров подошёл, молча ткнул Бута кулаком в плечо. Поблагодарил за спасение. Бут улыбнулся уголками рта. Два зэка поняли друг друга без слов. В то время как за ними наблюдали два колючих глаза из-под белых кустов бровей. «Дед», Василий Степанович. Настоящий вор, старый, с седыми висками и потухшим взглядом. Сидел тихо, аккуратно разминая папиросу артрозными пальцами. Его уважали. Неделю назад, глядя куда-то поверх головы Сергея, Дед буркнул, чиркая спичкой: «На воле-то, Ветров, тебя уже ждут. Знай». Больше не повторял. Говорить дважды – не по понятиям. Помни о понятиях. Обратись к опытным. Наблюдай. Сергей наблюдал. И молчал. Он потянулся к жестяной кружке, сделал глоток вчерашней, остывшей кипячёнки. Вкус металла и пыли. На воле тебя уже ждут. Дед был прав. Ждала не только дочь. Ждали и враги: Дубровин, Ирина… и, как выяснится, частный детектив Арсений Крутилин, муж той самой Тани, что была подругой Изольды. Арсений уже копал, ища грязь на Сергея, чтобы окончательно похоронить его шансы на нормальную жизнь, на возвращение дочери. Ветров взял тряпку – кусок серой, жёсткой мешковины – и начал методично протирать пыль… Автоматизм движений, вбитый зоной: чистота – не роскошь, а способ выжить, отгородить свои полметра от всеобщей грязи и тоски.Но и тут его не оставляли в покое. Сашка, бывший фармацевт, снова крутился рядом, «подогревал» таблетками. Вечно озабоченный, с потными ладонями. Тихо, по-мышиному, шелестел какими-то бумажками, предлагал «чифирнуть», намекал, посылал Ветрову сигналы. Знаток. Доставал с воли что угодно. Сергею это бы помогло – стереть следы зоны, заглушить боль. Но он отказался снимать стресс. Одна проверка на «химию» – и прощай УДО. Прощай Аня. Здесь любая слабина – нож в спину самому себе. Он должен быть «чистым», чтобы вернуть дочь. Береги связи с волей. Пиши письма.Сергей писал. Ане. Каждую неделю. Коротко: «Держись, дочка. Скоро папа приедет». Ответов не было. Никогда. Теперь его путь на свободу лежал через личное пограничье. Без наркоты, без «колёс» и чифира. И где-то там, в большом, холодном мире, его уже ждала женщина с глазами, полными такой же бездонной усталости. Женщина, чья рука в эту самую минуту, возможно, тянулась к вибрирующему телефону на тумбочке, к имени «Громов», к своему собственному краху. Две бездны. Одна судьба.

Капли в бараке падали в ржавую раковину с глухим «тук-тук-тук». Как отсчёт последних секунд перед взрывом. Три недели. Нет, уже меньше. Двадцать дней. Четыреста восемьдесят часов. Каждый час – капля этой ярости, падающая в пустоту внутри, заполняя её мелкой щебёнкой мести. Он выйдет. Найдет Аню. Вытащит из этой жёлтой кирпичной коробки. А потом… Потом отыщет их. Ирину. Дубровина. Сергей не знал, что сделает с ними. Знало его каменное нутро, что затвердело в нём за годы, и холодная сталь в глазах, отражавших серый тюремный рассвет. Ветров выйдет не для того, чтобы начать жизнь заново. Он выйдет, чтобы собрать осколки. Или чтобы втоптать их в грязь. Как те кусочки фарфоровой бабы на асфальте, о которых он тоже ещё не знал. Выход был близок, но свобода пахла не воздухом, а порохом и пеплом.