Фам-фаталь из-под Смоленска

– Петр Григорьевич, неужто вы? – изумленно поднял брови мужчина, заметив гостя.

Он встал, быстро надел мундир – ряд крестов блеснул в свете камина. Чуть прихрамывая, прошел через комнату и с силой, невероятной для такого невысокого человека, пожал руку.

– Не ожидал вас увидеть здесь, в Васильеве. Помнится, в прошлую нашу встречу в Тульчине вы не предупреждали о том, что собираетесь навестить меня нынче. Знаете ли, я даже не планировал заезжать к родителям, и большая удача, что вы застали меня тут. Познакомьтесь – Софья Ивановна Пестель, моя милая сестрица (девушка склонилась в реверансе и зарделась). Софи, это Петр Григорьевич, он приехал ко мне по делам. Ты иди, солнце мое, иди, а мы с господином Каховским побеседуем.

Прелестное создание упорхнуло, оставив своим именем занозу в сердце Пьера – за те дни, пока он не видел «свою Софи», он успел соскучиться.

Темные глаза полковника Пестеля подозрительно сощурились, полные губы плотно сжались; опершись двумя руками на дубовый стол, он исподлобья взглянул на гостя. Тоном, от которого некоторых пробирает до костей, а некоторых – прошибает в пот, хозяин процедил:

– Любезнейший господин Каховский, вам не следует вздыхать столь двусмысленным образом. Смею предупредить – это нежное создание не по вашу душу.

Пьер судорожно глотнул – нельзя ссориться с таким серьезным человеком, как полковник Пестель.

– Что вы, Павел Иванович! Уверяю вас!.. Ни в коем случае! Просто ваша прелестная сестра напомнила мне о той, с кем я в разлуке… Ее тоже зовут Софией.

– О. Тогда прошу простить мою вспышку, – полковник указал ему на кресло, уселся сам, подал табакерку. Набивая длинный чубук, доверительно и более мягко произнес: – Знаете ли, Петр Григорьевич, Софи – единственная отдушина в этом сумрачном мире, которая держит меня в нем. И я… я желаю ей лишь добра. Признаюсь, порой бываю слишком резок с некоторыми господами, которые в последнее время все чаще стали навещать дом моих родителей. Все никак не могу привыкнуть, что моя маленькая девочка уже выросла и что пора подумать о ее будущем…

Каховский приободрился и, подкрутив ус, выпустил колечко дыма:

– Тоже должен признаться, дорогой Павел Иванович: я считаю себя счастливчиком. Ваш покорный слуга, пожалуй, один из немногих, кто видел ледяного полковника Пестеля, прославившегося своей мраморной суровостью, сходным с живым, настоящим человеком. Семейные узы делают каждого из нас непохожими на себя.

Пестель выпрямился в кресле, его взгляд снова сковал Пьера:

– А вы, Каховский, храбрый человек, хоть и штатский, – легкая улыбка тронула его губы: – Мало кто из моих друзей, людей военных и прошедших через многое, осмелился бы на подобную реплику. Весьма похвально, только… Очень жаль, что вы не служите в полку. Могли бы принести неоценимую услугу отечеству.

– Я нынче в отставке по состоянию здоровья, но ранее имел честь служить государю.

– Служить государю – невелика честь, – скривился полковник, после чего жестко добавил: – Служение Отчизне – вот высшая награда для настоящего мужчины! Возможность проявить себя с лучшей стороны, доказать делами, а не бесполезной болтовней, что судьба России небезразлична ее сынам! – он немного задумался и другим тоном спросил: – А каковы ваши дальнейшие планы, Петр Григорьевич?

– Пока жду ответа на запрос, отправленный в Украину. Смею надеяться, что на месте, на которое подал заявку в Одессе, я зарекомендую себя должным образом, – Пьер запнулся и произнес более мечтательным голосом: – Только для начала я женюсь.

Пестель покачал головой и презрительно изогнул губы:

– Право, эта какая-то эпидемия, испепеляющая наши ряды подобно холере. Даже в моем полку – что ни месяц, то кто-нибудь из наших славных ребят падает рожей в грязь… Нет никакой возможности плодотворно работать. Но забудем об этом. Что привело вас ко мне?

Каховский достал из-за пазухи пухлый конверт и передал Пестелю:

– Выполняю поручение господина Пассека.

– Петра Петровича? Странно. Обычно от него приезжает другой человек. Посидите пока.

Полковник придвинул кресло ближе к огню, надел круглые очки, сильно портящие его мужественное лицо, и внимательно прочитал письмо. Подумав, бросил бумагу вместе с конвертом в огонь.

– Каховский, вы знаете, о чем пишет генерал? Он вам что-нибудь говорил о… наших общих делах?

– Полагаю, пишет о лошади. О чем же еще?

– Лошади?..

– О той прекрасной арабке, в которую я едва не влюбился. Я привез ее вам сегодня. Превосходная кобыла, жалею, что не имею средств, иначе упросил бы вас продать ее мне.

Пестель вздохнул, в задумчивости потирая подбородок, прошелся по комнате.

– Нет, здесь идет речь не о лошади… Вести неприятные, впрочем, как и повелось в последнее время… Что ж, спасибо, что вы съездили в такую даль только ради моей кобылы, весьма мило с вашей стороны. Право слово, лошади – это моя слабость. Кстати, Петр Григорьевич, вы точно не имеете средств на нее? Я мог бы продать ее вам в рассрочку. Признаюсь, в полку настали тяжелые времена, и я вынужден изыскивать любые средства. Порой приходится делать это частным порядком, в обход официальных бумаг.

– Увы, – развел руками Каховский. – Денег нет, пока не будет ответа на известный вам запрос. Сюда я приехал на вашей красавице, ведя на поводу свою старую лошадь, возвращаться же придется на своей. Честно признаться, боюсь, как бы она не околела на середине пути, со старушки станется…

Тут в комнату просочился лакей и что-то зашептал на ухо полковнику. Тот отмахнулся:

– Передай, что не получится.

Лакей исчез, а через секунду на пороге возникла статная дама.

– Поль! Это бессовестно с твоей стороны! – возмущенно воскликнула она и с шелковым шорохом вплыла в комнату. Судя по всему, это ее портрет висел над камином, правда, с момента написания его прошло лет тридцать, не меньше. – Как это: «не получится»!?

И полковник Пестель, человек, при упоминании имени которого трепещут взводы солдат и офицеров (некоторые из коих, подобно впечатлительным барышням, падают в обморок от страха только при его строгом взгляде), эта глыба льда жалобно проблеяла:

– Маман, этот человек приехал ко мне по делам…

– Знать ничего не желаю! Я не хочу, чтобы твои друзья говорили между собой, что мать Павла Ивановича Пестеля – нерадивая хозяйка! – она сделала властный жест, заставив сына замолчать. С милой улыбкой обратилась к притихшему Каховскому. – Все, любезный Петр Григорьевич, извольте пройти в столовую, там уже накрыт стол.

Да, матушка у Павла Ивановича оказалась особой весьма впечатляющей. Чтобы не расстраивать старушку и не ставить в неловкое положение ее покрасневшего сына, пришлось идти к ужину.

По мнению Петра Григорьевича (за поездку успевшего изрядно поломать голову над новой, но внезапно оказавшейся важной для него материей), семьи встречаются разные. Каждая из коих принимает в качестве основного принципа общения свой «политический режим».

Будь то демократия, где супруги равноправно совещаются в том или ином вопросе (от цвета мебели в детской до размера приданого дочери), порой доходя до абсурда и не забывая о мнении друзей семьи, детей, гувернеров, слуг, а также любимых попугаев. Есть и другие, вполне уважаемые в обществе семьи, в которых правит анархия. В них иногда в качестве доводов в ход идет битый фамильный хрусталь или фарфор с одной стороны и презрительное продувание семейных накоплений за зеленым сукном – с другой. В обществе встречаются даже такие супруги, которые добровольно живут по принципу республиканского правления, но такой взгляд на дела семейные Пьер считал и вовсе недопустимым – ведь республика подразумевает правление на определенный, строго ограниченный срок, что в семье привело бы к разводу.

А есть и такие семьи, как эта.

Как ни странно, но семья бывшего сибирского генерал-губернатора и тайного советника Ивана Пестеля вовсе не изнывала под властной диктатурой статной старушки. Это семейство страдало (или наслаждалось – тут вопрос спорный!) под жесткой тиранией. И тираном являлся не опальный сенатор, не держащая его под острым каблучком жена, и даже не любимый до обожествления старший сын. Тираном оказалась четырнадцатилетняя дочь, младшая и долгожданная девочка, Софья.

Только мнение этой юной особы играло в сем странном семействе роль. Ее, открыв рот, слушали за ужином все. Лишь ради соблюдения приличий это создание сначала скромно краснело и потупляло взор, но не прошло и пяти минут, как девушка взяла нить разговора за общим столом в свои цепкие ручки и уже не отпускала до окончания трапезы.

Ей было все равно, с кем говорить: с отцом – уставшим и угрюмым, с матерью – пытавшей показать себя перед гостем с лучшей стороны (что только усиливало неприятные моменты от ее навязчивого внимания), с гувернанткой, мрачно жевавшей шпинат и не проронившей ни слова, или даже с посторонним человеком. Для Софии Ивановны главное было – о чем говорить; вернее, о ком. Тема у мадемуазель Пестель была одна-единственная, но неисчерпаемая – ее любимый брат Поль.

В восторге сияя глазами и щедро перемежая французскую речь русскими и немецкими оборотами, Софья Ивановна поведала о героизме великого Павла Пестеля на Бородинском поле. О том, как он совершил некий подвиг, за который впоследствии получил золотую шпагу (какой именно подвиг – юная рассказчица не уточнила. Наверное, сама толком не знала).

Девушка рассказала, как брата, тяжело раненного и лишенного чувств, увезли в неизвестное селение. О том, как бедный Поль, еще совсем молоденький юноша, будучи ослабленным и неспособным даже держать перо, не мог сообщить родственникам, что не погиб в бою, а выжил. О том, как его батюшка (здесь Софья привела не слишком благозвучный, но очень точный русский оборот) «поставил на уши» тех сильных мира сего, кто вряд ли сейчас так беспокоился бы о простом полковнике. Сам Аракчеев по приказу государя искал Павла Пестеля несколько месяцев. И нашел-таки!

– Солнце мое, довольно петь мне оды. Право, я их не заслуживаю, – тихо сказал Павел Иванович, прервав рассказ на самом интересном месте, и накрыл своей широкой ладонью маленькие ручки сестры. – Да и вряд ли твой рассказ произведет впечатление на нашего гостя.

Пьер хотел было опровергнуть слова полковника, но София Ивановна его опередила, одной лишь фразой показав, кто в доме хозяин:

– Поль! Я знаю, что делаю! Этот молодой человек – штатский, значит, он тебе не подчиняется. Поэтому он без зазрения совести может поведать эту историю, и никто не упрекнет его в излишнем подобострастии к начальнику. А так как этот юноша привлекателен, хоть, конечно, и немного хмур, то он, весьма вероятно, общается в обществе с молодыми дамами из столицы. Он расскажет о твоем героизме этим дамам…

– Софи! – прошипела через стол мадам Пестель. – Негоже говорить о присутствующем в третьем лице!

Павел Иванович лишь поднял глаза к небу и что-то прошептал. Потом, будто очнувшись, сказал сестре: