Опасное наследство

Постоялый двор «Белая лань»

Ивайн Лаклан! – произнес я.

Каллан даже не взглянул на меня. Он только размахивал топором – привычно и метко, удар за ударом, – и обрубок бревна раскалывался надвое, поленья тут же разлетались.

Каллан нагнулся, взял еще один кругляк и поставил на колоду.

– Что с ним? – спросил он.

– Он заманил мать в ловушку. Пытался убить ее.

Послеполуденное солнце на какой-то краткий миг блеснуло на лезвии топора. Трах! Снова кругляк раскололся, и две плахи упали на землю. Я раздраженно смотрел на согнутую спину Каллана. Неужто он хотя бы на миг не отложит топор и не поговорит со мной? Ведь это было так же важно, как жизнь или смерть!

– Каллан! Что-то же надо нам сделать! – Трах! Топор еще раз сверкнул в воздухе!

– Мы послали весточку Хелене Лаклан!

– Ну и что! Она его бабушка! Ты и вправду веришь, будто она покарает его, как он того заслуживает? Этому… этот предатель должен умереть, Каллан!

Наконец-то он выпрямился и посмотрел на меня:

– Что бы Ивайн Лаклан ни свершил и какую бы кару ни заслужил – это дело клана. – Глаза Каллана были серыми, как гранит, под широкими рыжими бровями. – Понятно тебе, парень?

Неужто он имел в виду, что право клана священно? Неужто только Лакланы могут осудить Лаклана? Но ведь здесь, в нашем новом доме, лежала моя мама и по-прежнему была так слаба, что Дине приходилось держать кружку, когда она пила. А виноват в этом был Ивайн Лаклан.

Я медленно покачал головой:

– Нет, Каллан! Этого я не понимаю!

Я повернулся на каблуках и ушел. Я ощущал взгляд Каллана на затылке до тех пор, пока не поднялся на вершину холма. Но потом снова прозвучал снизу могучий звук лопающегося под ударом топора дерева. Я закусил губу.

«Пусть ему безразлично, – подумал я. – Пусть себе колет дрова. Придется мне самому справляться с этим делом».

* * *

Было еще так рано, что солнце успело как раз лишь коснуться неба. Каменные столбы высились, словно спящие черные богатыри с тонким слоем золота на верхушках, будто рассвет надел короны им на головы.

Я как можно тише прикрыл за собой дверь. В доме все по-прежнему спали, все – матушка и Мелли, Дина и Роза. Когда я проходил через кухню, Страшила поднялся было из корзины в углу, но я заставил его лечь снова. Хорошо бы взять его с собой, но лучше ему остаться здесь и охранять матушку и девочек.

Я пересек двор. Роса обильно покрывала траву, и мои ноги от колен до щиколоток мигом промокли. Здесь у нас не было гравия и брусчатки, как на дворе Дома Под Липами. И двор наш теперь был просто землей да травой меж домом и конюшней.

Кречет поднял голову над дощатой стенкой стойла и сонно, тихонечко заржал. В челке у него застряла соломина, и он, ясное дело, прекрасно полеживал в теплой соломе, пока я не явился и не помешал ему. Я угостил его несколькими совсем небольшими пригоршнями овса, которые он тут же съел у меня из рук. Затем я отчистил темную шкуру коня от грязи и пыли и отскреб его копыта.

К счастью, Кречет привык к тому, что его седлали в самое невероятное время суток, и охотно шел на это. Я оставил его ненадолго в стойле, покуда ходил за своим мечом.

Услыхав мои шаги, овцы заблеяли и хотели выбежать из овчарни, но я притворился, будто их не слышу. Меч по-прежнему был там, где я обычно прятал его, меч, надежно всунутый в настил кровли на расстоянии вытянутой руки от южной стены. Я вытащил его оттуда. На миг я впал в сомнение. Мне показалось, будто я слышу голос Нико. «Тебе никогда не удастся выковать добрый клинок». Однако же всю последнюю неделю я оттачивал меч, и он был достаточно острым.

Быть может, то не был самый славный меч, но для меня он был достаточно хорош. Да другого у меня и не было.

Копыта Кречета оставляли отчетливые следы в мокрой от росы траве, когда я перевалил вершину холма. Но когда я оглядывался, дом по-прежнему выглядел спящим – ставни на окнах и закрытая дверь —

* * *

Дорога в Баур-Лаклан отняла у меня почти два дня, а все потому, что я три раза сбился с пути. Ночь я провел в укрытии, защищенном от ветра и непогоды, окруженный боязливыми овцами, которые, блея, разбегались всякий раз, когда Кречет бил хвостом. Немного сна выпало мне в ту ночь. На завтрак я съел последнюю лепешку, что взял с собой на дорогу. Кречету пришлось довольствоваться травой.

Только после полудня следующего дня я добрался до вершины последней горной гряды и увидел простиравшийся в долине город – смесь гранита и глинистого сланца, а также белых и красных строений – тех, что называют «фахверк».

Кречет устал, да и я не меньше. Я, чуточку обескураженный, сидел в седле и не отрывая глаз смотрел вниз на город, оказавшийся куда крупнее, чем я думал. Куда крупнее, к примеру, чем Баур-Кенси, да и больше, чем города Низовья. Город с улицами и площадями, кое-где даже мощенными брусчаткой.

Большинство домов напоминало по-прежнему скорее хижины Высокогорья – низенькие и широченные, с крышами, выложенными дерном, но то тут, то там кто-то из Лакланов или какой-нибудь пришлый возводил себе дом, походивший на дома Низовья, – дом в два жилья, да еще с галереей снаружи. И меж тем как Мауди Кенси жила в самой обычной усадьбе, дом Хелены Лаклан выглядел чуть внушительнее: высокие серые гранитные стены и башни с узкими бойницами защищали ее от непрошеных гостей.

Я думал, что это будет… нет, пожалуй, не очень легко, но все-таки… Я рисовал себе картину: вот я въезжаю верхом в город и швыряю свой вызов в лицо Ивайна Лаклана. А потом мы сразимся в единоборстве, и если я, как полагал Каллан, был фехтовальщик не хуже, чем он, то победа, само собой, достанется мне. Быть может, я буду ранен… но это пустяк, только бы не хуже… только бы мне по-прежнему быть на ногах и владеть руками и ногами, когда рану исцелят. Мысль о том, что я сам рискую жизнью и могу сложить голову, иной раз тревожила меня, но я не очень-то много думал об этом. Мне казалось: стоило рискнуть!.. Во всяком случае, пусть все знают, что нельзя безнаказанно поднимать руку на мою матушку.

Так я рисовал себе все это. И даже не подумал, смогу ли я вообще отыскать Ивайна Лаклана.

Кречет заслужил хорошее стойло и добрый корм, но денег у меня не было. Я не мог даже стреножить его и привязать к дереву, а позднее – забрать коня.

С одной стороны, в Высокогорье водились волки, пусть даже они не часто осмеливались так близко подойти к человеческому жилью. А с другой – кому-нибудь могло взбрести в голову украсть коня. На одном бедре его красовался знак клана Кенси, и никто из этого клана не смел прикоснуться к нему, однако Баур-Лаклан располагался у самого караванного пути, а не все путники с проселочных дорог столь честны, как люди кланов Высокогорья.

В желудке у меня урчало от голода, и я так устал, что казалось, дым ест глаза. Пожалуй, не самая удачная мысль – начинать первый в жизни поединок в таком виде.

Кречет издал глубокий вздох и тряхнул головой, да так, что пена полетела в разные стороны. Почему вдруг все стало так трудно? В сказках герой на всем скаку срубал голову дракона, и на том был конец – делу венец. И никто никогда ничего и слыхом не слыхивал, как герой добывал пропитание своему коню.

Кречет устал ждать. Не дожидаясь, пока я на что-нибудь решусь, он пустился рысью вниз с холма к городу, и меня осенило, что он знает его куда лучше моего. Несмотря на все, он бывал здесь прежде. Быть может, не столь уж глупо дозволить ему самому выбрать путь.

Кречет тащился уже среди первых домов города. Несколько кур с кудахтаньем отскочили в сторону. Из узкого двора меж двумя домами послышался яростный лай, и маленький песик высунул голову меж двумя досками палисада и попытался цапнуть Кречета. Кречет на сей раз был невозмутим. Он свернул в переулок еще уже, затем в ворота и окунул морду в колоду с водой, стоявшую посреди внутреннего двора, мощенного булыжником. Нас окружало красное фахверковое строение в два жилья, а над дверью одного из четырех домов под одной общей крышей виднелась железная вывеска с намалеванным на ней оленем, белым на голубой глади, и с названием «Белая лань». Кречет отыскал постоялый двор с трактиром. Но что ты сделаешь, коли у тебя нет денег, чтобы заплатить?

Какой-то маленький лысый человечек с огромными кустистыми черными бровями вынырнул вдруг вовсе не с постоялого двора, а напротив – из конюшни под одной из четырех общих крыш. К спине его поношенной шерстяной фуфайки прилипло несколько соломинок. Похоже, я нарушил его послеобеденную дремоту.

– Чем могу служить?.. – униженно-смиренно начал он.

Но, обнаружив, что перед ним всего-навсего паренек с усталой, забрызганной грязью лошадью, сменил тон.

– Чего тебе? – спросил он.

– Я… Ой, нет ли здесь какой ни на есть работы? Только чтобы заплатить за овес лошади да одну ночь в конюшне?

Какой-то миг он глядел на меня. Потом на Кречета. А потом – снова на меня.

– Что ты делаешь на лошади, принадлежащей Мауди Кенси? – спросил он.

Я почувствовал, как вспыхнули мои щеки, будто я и вправду был тем самым конокрадом, какого он заподозрил во мне.

– Это конь моей матери, – ответил я.

– Вот как, – пробормотал он. – Так ты мальчишка Пробуждающей Совесть? Почему ты сразу не сказал? Спешивайся и ставь коня в угловое стойло! А после чего-нибудь придумаем!

«Мальчишка Пробуждающей Совесть!» А я-то скакал верхом целых два дня, с мечом на спине, готовый рисковать, поставить жизнь на карту, готовый сражаться, как храбрый мужчина… А я в его глазах всего-навсего матушкин сынок. Пожалуй, это лучше, чем считаться конокрадом, но не намного.