Молись и кайся

– Да я просто хочу понять…

– Я не стесняюсь говорить об этом. В моей картине мира Бог совершенно не нужен, моя логическая система не допускает Его существования. Когда я говорю, что не верю в Него, то имею в виду прежде всего Бога как личность. Он же наказывает людей страшно! Но может ли Тот, Который есть любовь, устраивать такое? Любящий не станет подвергать мучениям тех, кого любит, ведь человек сотворен по образу и подобию Божию, следовательно, и Бог должен быть таким же. А если нет, значит, он в лучшем случае отстраненный наблюдатель-экспериментатор, и тогда факт наличия Бога для нас должен представлять не практический, а теоретический интерес, поскольку никакие наши действия не могут привести к тому, что в этой или в следующей жизни он поступит с нами по-другому.

– Но ведь и родители порют своих детей! – ополчился Христофоридис.

Генка нервно схватила полную окурков пепельницу, выкатилась за дверь и быстро вернулась:

– Тут важен догмат о всемогуществе, – брякнула она пустую пепельницу около тарелки с печеньем. – Если бы любящий родитель мог внушить ребенку некие знания без того, чтобы наказывать, неужели бы он этого не сделал?

– А Бог именно так и поступал – первые люди Адам и Ева были как раз такими, много знали. Но, нарушив заповедь, мы утратили канал связи с Богом, и ум человека помрачился. С тех пор мы ведем себя как неразумные существа и виноваты сами, а не Бог: мы рождаемся с приобретенным грехом.

– Тогда почему Он не оградил первых людей от древа познания?

– Потому что, ты сама говоришь, человек создан по образу Божию, а один из элементов этого образа – свобода. А свобода есть там, где есть выбор. Не было бы древа познания, не было бы у человека выбора.

– У нас в эфире недавно врач из хосписа был: люди в таких муках умирают – за что?!

– Болезнь Бог часто посылает во искупление.

– Добрый Бог!

– Волос не упадет с головы человека без Его благоволения! – встал на дыбы Христофоридис. – Мы не можем своими примитивными мозгами судить о Его Промысле. Если болеем, значит, своими страданиями искупаем грехи.

В воздухе плавали клочья дыма, форточка не справлялась. Пластичная, как многие полные люди, Генка легко перегнулась через спинку кресла, распахнула окно.

– Ну вот чем тебе делает лучше поход в церковь? – улыбнулась она.

Эсхил привел в движение морщины на лбу:

– Если каждое воскресенье ходишь в храм, всю неделю легче противостоять соблазнам. А если пропускаешь, то влияние ослабевает, и ты иногда поступаешь против совести.

– То есть по-твоему получается, у религиозных людей моральная основа ниже, чем у атеистов?! Атеисты держатся только своей совестью, и у них нет никакого внешнего регулятора.

– Посмотри, сколько блуда, воровства и хамства вокруг! Так держатся твои неверующие?

Генка грустно вздохнула:

– Смотрю я на тебя, Христофор, и думаю – какое счастье, что мне это не грозит. Уж если я и допускаю что-то, так это переселение душ: в этой жизни твои предки – древние кельты, в другой – подмосковные бомжи. Я к вере генетически не предрасположена, понимаешь? Моя бабулька перед смертью не о Боге думала! Веселилась с правнуками, анекдоты про попов из своей комсомольской юности им рассказывала. Если что – прожила восемьдесят восемь лет и умерла во сне, как праведница.

– Ну кто вам всем сказал, что только праведники во сне умирают?! – Эсхил смахнул с бороды крошки печенья. – Внезапная смерть для неготового к ней человека – самая ужасная. Христианин перед смертью должен исповедоваться и причаститься, чтобы за собой на небо грехи не тащить.

– Да зачем же ей было причащаться, если она не верила во все это? Религия – опиум для народа!

– Именно! Именно опиум! – просиял Христофоридис. – Когда духовное здоровье людей уже на грани, когда болезнь зашла далеко, религия – то самое единственное лекарство!

– Да у тебя православие головного мозга в запущенной стадии! Между прочим, и прадед мой по отцу атеистом был. Точнее, стал им в окопах Первой мировой. Их полк брал высотку, совершенно ненужную в стратегическом плане, – полковые попы убедили командование в том, что там в храме святые мощи. Людей положили немерено, а когда прадед подошел к освобожденной святыне – восковой кукле, вся его вера на том и закончилась: столько живых людей – за куклу…

– Тьфу, дура! – плюнул Эсхил. – Можно, я буду называть тебя дурой, потому что это так и есть? Люди за святыню жизни свои положили, тут гордиться надо!

– Вон из моего дома! – направила в сторону двери указательный палец Генка. При этом усатые драконы на ее кимоно угрожающе шевельнулись.

Христофоридис вскочил и, шикнув на кинувшегося ему в ноги котенка, рванул из комнаты.

– Иди ко мне, Живронюшка, иди, бэбик, – пожалела косматого питомца Генка. – Дядя не любит животных, дядя любит Россию. А ты, Пит, оставайся, поболтаем.

– Мы уже и так засиделись, – поднялся из своего кресла Авдеев.

На улице было сыро – обычный день начала марта. От холмов тянуло ветром с прожилками тепла. На мокрой земле у детской площадки переминалась с ноги на ногу ворона. Тюкала клювом бесформенный континент коржика, оброненного кем-то из детей, строго поглядывала вокруг круглыми глазами. Таким взглядом на филфаке, где учился Авдеев, сканировала нерадивых студентов преподавательница языкознания, профессор Курочкина-Ярич. В другом углу двора прочистил горло мотоцикл. Испуганная «профессорша» оставила коржик и взлетела на ветку.

Авдеев постучал ботинком по металлическому ограждению у подъезда – сбил с подошвы кусок налипшей грязи. Чтобы успокоить друга, спросил:

– Ты когда в Геленджик-то едешь?

– В конце марта, – задумчиво проговорил Эсхил. Помолчал. – В первый раз я в Геленджик ездил, когда мне было десять лет. Родители отца когда-то уехали туда доживать. Там, на Толстом мысу, стоит памятник погибшим морякам. Их капитаном был какой-то дальний наш родственник. Они шли на рыболовецком судне, и оно потерпело крушение. Все погибли, им поставили памятник.

А здесь, напротив нас, жил Юрец – в том доме, где зеленая крыша, помнишь? Юрцу было пятнадцать, он постоянно меня дразнил салагой. И вот после поездки в Геленджик я рассказал ему историю, после которой он пообещал: «Я больше никогда не буду тебя обзывать». А рассказал я ему вот что. Начал так: «Я здесь на самом-то деле по спецзаданию. Тебе ведь известно, что время на земле течет иначе, чем там, наверху». Юрец переспросил: «Чем там, в космосе?» А я отвечаю: «Это не совсем космос. Это – территория Бога. И то, что я тебе сейчас скажу, ты не должен рассказывать никому и никогда». Юрец заинтересовался: «Даю тебе слово». – «Как ты знаешь, – говорю, – у меня есть такое увлечение: я бегаю за бабочками». А я правда все время тогда бегал за бабочками: мне было интересно, смогу ли я их обогнать и почему такое крохотное существо движется быстрее, чем я. «И вот, – говорю, – однажды на школьном футбольном поле, когда я бежал за бабочкой, во время прыжка Господь забрал меня к Себе. Этого никто не заметил, потому что на земле за это время прошла всего секунда, а там я прожил очень много времени». – «И что?» – ошалел Юрец. «А дело в том, что Господь забирает к Себе только избранных, с неиспорченной душой», – ответил я.

Я, конечно, тогда не читал ни Евангелия, ни других священных книг; это было просто моими домыслами, представлениями о Боге. Только через много лет я понял, что приблизительно все так и обстоит на самом деле: Бог действительно забирает человека из жизни в тот самый момент, когда человек либо находится на пике добродетели, либо катится по наклонной, – чтобы не успел совершить еще более страшного греха. «Но, – сказал я Юрцу, – Господь призвал меня не затем, чтобы забрать навсегда, а чтобы я стал здесь, на земле, неким проповедником. Он отпустил меня обратно – собирать людей, чистых совестью, для последующей службы Богу». Тут я рассказал ему историю про моряков Геленджика и говорю: «Вот таким же образом Господь забрал и их. Конечно, здесь родные и близкие таких людей рыдают, что понятно: для них это тяжелая утрата. А по существу ничего ведь не произошло: человек просто ушел к Господу, служить Ему. Вот, говорят, эти рыбаки разбились о скалы. А откуда мы это знаем? Господь просто поднял их кораблик и взял к себе. Не было никаких физических мук, которые мы себе дорисовываем. На земле происходит, – говорю, – строгий отбор в команду Бога. И такие, как я, должны призывать людей, чтобы они потом Ему служили. Вот это и есть мое спецзадание – поговорить с тобой. Мне бы очень хотелось, чтобы мой сосед всегда был чистым и хорошим».

Конечно, рассказывая все это Юрцу, я хотел приобрести в его глазах значимость – мотив, если разобраться, не лучший. Я, разумеется, не видел тогда себя со стороны, не помню своих интонаций, но он, пятнадцатилетний, поверил мне, десятилетнему! Он со страхом спросил: «И что?» – «Ничего, – говорю. – Просто сегодня ночью ты уснешь и не проснешься». Он еще сильней испугался: «А как же родители?» – «Конечно, – отвечаю, – они будут плакать. Но ничего, когда-нибудь и они уйдут туда и будут утешены, узнав, где оказался их сын». И тогда Юрец промямлил: «Я не готов…» Я сделал вид, что задумался, а потом согласился: «И не надо. Значит, тебе еще рано». – «Как – рано? – сразу обиделся он. – Тебе, наверное, сейчас поступил сигнал, да?» – «Я наврал, – сказал я. – Ничего такого со мной не происходило, я все придумал». – «Ты так говоришь, потому что у тебя недоверие ко мне возникло!» Вот после этого Юрец и сказал, что никогда больше не будет меня обзывать. Но кстати, слово не сдержал. А я до сих пор удивляюсь, почему он поверил. Может быть, помогла сила, которая дается актеру в такие моменты?

6

С работы Авдеев вышел злой и уставший, как почти всегда. Становилось темно, но на холмах еще различались развалины монастыря. За то, что тут возник город, надо благодарить ученого Палласа. Знаменитый естествоиспытатель посетил эти места в XIX веке. Придирчиво изучил долину и, вернувшись в столицы, доложил по инстанциям. В 1808, високосном году здесь появился форт Строгий, а командированный из Петербурга сухонький геодезист Ерофеев отметил его у себя в межевом атласе точкой.

Со временем на холмах вырос Покровский монастырь, что стало поводом дать поселению более жизнерадостное название – Святоград. Из Петербурга снова приезжал все такой же субтильный геодезист Ерофеев и опять что-то у себя черкал. Одно жаль: просуществовал монастырь ровно до того дня, как в городок пришли большевики. Они решили вопрос без затей: монахов собрали во дворе обители и расстреляли, саму обитель взорвали, а город, заменив всего одну букву, переименовали в Светоград, намекая на зарю новой жизни. Старую букву вернули уже после развала СССР. Разумеется, имея в виду возвращение к поруганным святыням.

Авдеев сел в машину. Включил радио:

Над следовой полосой, сшибая шляпы с голов,
летит шальная ворона.
Встает похмельный Харон, трясет седой головой,
вершится круговорот.
Харон пугает ворон, потом в отместку за то вороны
будят Харона,
Идут круги от весла, и так до самых ворот,
до самых райских ворот…[22 - Из песни автора-исполнителя О. Медведева.]

* * *

Петр переключил канал, медленно отъехал от редакции, выбрался на проспект. Скрючившись в своем чернющем пальто, на остановке мерз Христофоридис.

– Брат ты мой! Как удачно! – расцеловал он Петра, оказавшись на переднем сиденье. Писатель чувствовал неуместность этого приветственного челомканья: оно казалось ему театральным. – Ты домой? В «Поп-корн» меня по пути не закинешь? Хочу девчонкам своим мультики какие-нибудь приличные купить.

Петр вынул мобильник, набрал номер. Подождал, сказал ласково: «Римма, у меня немножко изменились планы: подойди к “Поп-корну”». И объяснил другу:

– Девочке до зарплаты не хватает, хочу помочь.