Молчание

Ханс Шульц, 1943. Бухенвальд.

Я рассмотрела другую фотографию. На ней тот же мужчина обнимает женщину. Перевернула и ее.

Хельмут Шульц и Урсула Вульф, 1947. Берлин.

Согласно инструкции из письма, нужно было посмотреть на руки. Фотографии были сняты крупным планом, так что рассмотреть отличие мне не составило труда.

У мужчины с первой фотографии не было большого пальца на левой руке.

Минуту я тщательно соображала, пытаясь хоть как-то сложить этот пазл. Мне не давало покоя место, где была снята фотография с 1943 года. Я открыла ноутбук и забила в строке поиска «Бухенвальд». И сразу же поняла, что здесь не так.

Бухенвальд – это концлагерь.

Теперь до меня дошло. Я встала и принялась ходить из угла в угол, вертя в руках ручку и проговаривая в голове историю.

Значит, вот в чем дело. У Хельмута был или есть, зависит от того, жив ли он, брат-близнец. И судя по всему, он был не просто нацистом, а охранником в концлагере. Уве не знал о своем дяде и найдя похожую фотографию без подписи сзади, решил, что это его отец. Поэтому и отрекся от него. Но это был Ханс. Главное различие – отсутствие у него пальца. Если бы эти фото были сделаны в современном мире, можно было предположить, что это фотошоп. Но тут подлинность не оставляет сомнений. Руки Ханса лежат на его оружие, так что хорошо виден дефект. А руки Хельмута – на плечах жены. Уве должен был поверить.

Но даже теперь все так и не прояснилось до конца. Понятно, что произошло в их семье, но почему старики не сказали правду сразу? Я вспомнила то более-менее информативное письмо. Им было стыдно за брата Хельмута. И за себя, за то, что они молчали, видимо, ничего не делали, глядя на преступления Ханса и других нацистов. Может, даже поддерживали их ради выживания. Скорее всего, так и есть, иначе сложно объяснить этот их поступок.

Все равно вопросов больше чем ответов. Ладно еще Хельмут, но почему Урсула так его поддержала? Она-то причем к его семейной истории? Наверное, у нее свои грехи, которые она заодно решила искупить.

Внезапно я остановилась посреди комнаты. Нет, меня не поразила какая-либо догадка на счет этого дела. Просто я вдруг осознала, что понимаю чувства других. То есть не так. Их чувства, переживания и мотивацию к таким поступкам я, конечно, до конца не поняла, частично из-за своих особенностей, частично из-за того, что кроме писем и фотографий у меня ничего нет. Но я смогла распознать их эмоции, их стыд, отчаяние, травмы войны. И дело не только в том, что все черным по белому написано в их письмах. Раньше я не понимала, не могла провести анализ, даже если пять раз читала или слушала. Но теперь смогла. Первый раз в жизни. Только от этого нет никакого толку, потому что это незнакомые люди, а не моя мама.

А вслед за этой мыслью меня посетила другая, уже связанная с делом. Я поняла, на что они смотрели с горы со статуей.

На старый концлагерь напротив.

8

Я снова пришла сюда. Хотела опять испытать это ощущение, попытаться понять, посмотреть на все глазами Хельмута и Урсулы.

Наш и соседние городки известны именно тем, что на горе рядом с ними стоит концлагерь. Он, конечно, не такой большой, как тот же Бухенвальд, но все равно его знают многие.

О том, что на горе концлагерь, свидетельствует памятник. Большой и белый, он возвышается практически рядом с вершиной. Его видно издалека, но конкретно с этой точки рядом со статуей концлагерь спрятан за другой горой. Так что не знаю, почему Урсула и Хельмут выбрали именно это место, чтобы смотреть на памятник и вспоминать грехи. Наверное, потому что здесь никогда нет людей. Можно думать в одиночестве и тишине.

Я долго стояла и смотрела сквозь горы, пытаясь почувствовать что-то, но ушла домой ни с чем.

Теперь, когда история Хельмута и Урсулы стала мне практически полностью известна, я не знала, что делать дальше. Собственно, все что можно было, я уже сделала. Но что же случилось в конце концов с хозяевами дома?

Письмо с фотографиями было написано в октябре 1994. Значит, оно и есть последнее. Что было дальше не ясно. Есть еще одна странность. Это письмо было готово к отправке. В отличие от всех остальных, которые Урсула и Хельмут просто подписывали, но боялись отослать, это было и запечатано, и по содержанию понятно, что старики таки решились. Но почему они не отправили? Неужели не успели и умерли?

Я зашла в тупик. Но мне не хотелось так просто прощаться с этой историей. Она стала мне какой-то родной. Каждый вечер перед сном я перечитывала по одному письму, и словно находила те слова, которые не могла сказать, которыми не могла выразить свои мысли.

Через неделю терзаний и усиленных размышлений, я решила сходить в соседний поселок, который находился как раз недалеко от дома в лесу. Там, в таверне работали друзья моего папы. Они прожили в поселке всю жизнь, так что, возможно, встречали Урсулу и Хельмута. Может быть, они даже знают, что произошло.

Я написала папе письмо и ушла. До поселка пешком сорок минут, но время пролетело незаметно, потому что все мои мысли были заняты мечтами о том, как папины друзья скажут то, что я так жажду услышать.

Перед таверной я остановилась. Мне нужно минут пять, чтобы собраться с духом и войти в это шумное место, а потом еще и заговорить с людьми. Глубоко вдохнув, я открыла дверь.

Посетителей было немного, я выбрала удачное время и день. Но все равно растерялась. Стала на пороге и смотрела на барную стойку, надеясь, что хозяйка сама меня заметит.

К счастью, так и произошло. Жюли подбежала ко мне и по привычке протянула руки, чтобы обнять и поцеловать, но потом вспомнила, что я не из тех француженок, которые позволяют все это делать с собой. Так что мы ограничились вежливыми улыбками, точнее, она мне улыбнулась.

– Летиция! Давно я тебя здесь не видела, и Марселя тоже. Как у него дела?

– Э-э-э… Все хорошо, – ненавижу этот вопрос «как дела», что по отношению к себе, что по отношению к другим. Я же даже не разговариваю с папой, откуда мне знать, как у него дела.

– Ты зашла по делу или просто проходила мимо?

– По делу, – я с облегчением выдохнула. Хорошо, когда человек говорит кратко и лаконично, а не заваливает тебя бессмысленным диалогом. – Здесь недалеко в лесу есть дом. Заброшенный. Вы не знаете, кто в нем раньше жил?

– Милая, я понятия не имею ни о каких заброшенных домах в лесу. О чем ты говоришь?

– Ну, вон там, – я показала через окно направление, где должен стоять дом. – Там раньше жили Урсула и Хельмут Шульц, немцы. Вы их не знаете?

– Нет, дорогая. Я никогда не встречала тут немцев. И никакого дома тоже.

– Но это могло быть давно. Постарайтесь вспомнить, – не останавливалась я.

– Летиция, я ничего не припоминаю, а, поверь, память у меня хорошая. Ты что-то расследуешь?

Точнее и не скажешь.

– Да. Можно вас попросить не рассказывать папе о том, что я приходила и расспрашивала вас?

– Конечно, не переживай.

– Спасибо, – я вышла из таверны.

Вообще, даже если бы папа узнал, ничего страшного бы не случилось. Он бы не выругал, не отобрал письма, не запретил бы всем этим заниматься. Просто эта история была для меня личной, и мне не хотелось делить ее с кем-то.

Значит, Жюли ничего не знает. Урсула и Хельмут жили действительно отшельниками, раз о них даже ближайшие соседи понятия не имеют.

На обратном пути я уже не была такой радостной. То, что я не смогла ничего выяснить, выбило из колеи. Я попыталась отвлечься от истории с домом, но в итоге сфокусировалась на себе и своих драмах, а это очень плохо.

Сначала я прокрутила в голове диалог с Жюли около двадцати раз, тщательно выискивая там какой-то промах. Я анализировала каждую свою фразу на предмет чего некорректного, глупого, странного, размышляла, не переборщила ли я с напористостью расспросов, не вела ли себя слишком подозрительно. Вдруг Жюли догадалась, что я необычная? Хотя нет, обычно обо мне не думают, что я такая. Меня сразу записывают в ненормальные. Раньше при Жюли я молчала, уставившись в пол, и это уже меня раздражало, потому что обычные люди себя так не ведут. А теперь пришлось с ней поговорить, и это еще хуже, ведь именно в общении я выдаю себя.

Я поняла, что зациклилась, и с усилием прервала этот круговорот мыслей. Но им на смену пришли другие, совсем уже грустные.

Я вспомнила, как впервые узнала, что со мной не так. Мне было лет одиннадцать, и я жаловалась маме, что у меня нет друзей, потому что от меня все разбегаются как от огня и смеются, обзывают странной. Мама села напротив, взяла меня за руки (я тут же их отдернула), и рассказала, что я была необычной с детства, и им пришлось повести меня к врачу, который сказал, что мой мозг работает не так, как у других людей. Это называется синдром Аспергера. Мама сказала, чтобы я не волновалась, это всего лишь легкая форма аутизма, и я смогу жить счастливо, если буду стараться. Я спросила, лечится ли это, а она сказала, что нет, это врожденное и навсегда. Я расплакалась, потому что поняла, что у меня никогда в жизни не будет друзей. А мама утешала меня, говорила, что синдром Аспергера не определяет меня и мою жизнь.

Она ошиблась. Определяет.

Я помню, как случайно услышала их с папой ссору. Он кричал маме, что она должна перестать воспринимать меня как обычного человека и требовать такого же поведения, потому что мой мозг другой, и я все равно не смогу поменяться, как бы она не старалась. А мама кричала, что я смогу быть нормальной, она это знает.

Такая же ссора с такими же словами произошла у них год назад, тогда, когда наступил критический момент. И в конце, после маминой фразы о том, что я смогу, папа тихо сказал ей, что она должна принять меня, иначе ничего не выйдет. Мама ушла и долго плакала в своей комнате.

Через полгода они развелись.