Колокольчики Папагено

– Если у вас есть ненужные, принесите.

– Зачем они вам? Вы так любите читать?

– Люблю больше всего на свете. Но именно поэтому книг не читаю.

– Что же вы с ними делаете?

– Храню, – со значением произнес Николай, словно хранение книг превосходило по важности все прочие занятия.

– Так у вас здесь книгохранилище? Как в бывшей Ленинской?

– Да, но только тайное. Там я даже не зажигаю свет.

– Почему же вы отказываете себе в удовольствии читать, имея столько книг?

– Потому что книги слишком зачитаны, захватаны, залапаны, замызганы, замусолены, ведь они прошли через множество рук. Их смысл искажен из-за нелепых комментариев, предисловий, послесловий, чьих-то дурацких мнений и оценок. Поэтому они утратили свое сакральное могущество и перестали благотворно влиять на жизнь. Особенно это касается Библии, Корана и других священных книг. А без таких книг жизнь – это рахитичный уродец. Зачитанность Корана, потеря его священного смысла порождает терроризм, а зачитанность Библии… Но это долгий разговор. Может быть, когда-нибудь… после… – Николай снова закашлялся.

– Да, вам лучше не переутомляться… После, после, – заставила себя согласиться Жанна, несмотря на все желание услышать продолжение. – Теперь мне ясно, почему я ничего не читаю.

– Я думаю, что ты не читаешь по другой причине, – словно бы нечаянно обронила Лаура. Под предлогом того, что она сама себя не слишком понимала, Лаура не стремилась к тому, чтобы другие ее до конца поняли. – Какой же он все-таки поганец, этот англосакс.

– Здесь все не так просто. – Николай сел, подобрав под себя ноги. – Раньше погаными называли племена кочевников, совершавшие набеги на Русь, но теперь их сменили поганые книги. Я к вашему англичанину давно присматриваюсь. И вот что я выяснил, хотя, возможно, это мои домыслы. Нет, не домыслы. – Николай сам же себе возразил. – Ваш англичанин отвечает за проникновение поганых книг в Россию и возникновение наших собственных, таких же поганых. И, надо сказать, ему это удается. Поганые заполонили прилавки, книжные полки библиотек. Сейчас начинаешь понимать, что призывы ввести цензуру или даже жечь книги – не пустой звук. Однако давайте пить чай…

– Да, будем пить чай, – возвестила Жанна, словно ей это самой пришло в голову.

– А может быть, просто пить? – спросила Лаура с сомнением по поводу того, что после всего случившегося они смогут обойтись одним чаем.

– Там, за занавеской… – Николай показал, где искать замену чаю.

Они разлили по рюмкам что-то мутноватое, с ореховым отсветом, похожее на самогон, и выпили как по команде: сначала Николай (генерал), а за ним Лаура и Жанна (капитан и сержант). Закусить (как подруги ни искали глазами) было нечем. Поэтому вместо закуски выпили еще по рюмке. Николай порозовел, черты лица разгладились, бородка каштаново залоснилась, и он сразу показался подругам отталкивающе красивым, с волнистой прядью, тронутой сединой, с мечтательным блеском в глазах.

– Так что же ваши книги? Зачем они вам? – Жанна (она тоже захмелела и разрумянилась) напомнила о прерванном разговоре.

– Это хорошо, что у нас перестали читать. – Николай, не глядя, смотрел на Жанну. – Надо все начать заново – с нулевого урока. Пусть на время о книгах вообще забудут. Особенно о Библии и Коране, но и не только о них. Как когда-то, с приходом христианства, разучились понимать египетские иероглифы, так и сейчас пусть забудут все, о чем писали Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский.

– И Николай Носов. – У Жанны всплыло что-то читанное некогда в детстве.

– А без них пусть все превратятся в придурков, болванчиков с наушниками в ушах. Пусть ходят, как сомнамбулы, уткнувшись в свои мобильники. Это будет только во благо, поскольку книги вновь обретут сакральное могущество и, словно заряженные конденсаторы, будут пронизывать своими живительными токами жизнь.

– А сами вы пишете? – затаив дыхание спросила Жанна.

– Да, знаете ли, пишу.

– Вы писатель?! – Она чуть не задохнулась от восторга. – Я так и думала. Ей-богу, так и думала!

– Но меня никто и никогда не прочтет. Я не Толстой и не Гоголь, но я не позволю мусолить мои книги, поэтому они никогда не будут напечатаны и растиражированы. Печатание и тираж – смерть для моих книг. Их эзотерическая сущность способна сохраниться лишь в рукописи.

– А нам вы дадите прочесть? – спросила Жанна обидчиво и, чувствуя, что в этом вопросе, может быть, не хватает самого главного, тихонько добавила: – А мне?

Глава девятая

Сады Семирамиды

Из подвала выбрались с трудом. В этом сами были виноваты: почему-то им вздумалось наседать, ублажать, уговаривать Николая, чтобы он их не провожал. Видите ли! И уговорили, сославшись на то, что нельзя оставлять без присмотра книги, тем более поздним вечером. Это означало, что они прониклись сознанием значимости, стали рассуждать как посвященные, как адепты – экие дурехи, но туда же, теперь их не остановишь.

И пришлось самим выбираться на свет божий (хотя и лунный) – по каким-то коридорам с висячими садами Семирамиды. Да если бы (ха-ха), а то ведь вместо садов – висячая в воздухе мука (ударение на любом слоге), цементная пыль, сплошная пелена, к тому же въедается в глаза, раздражает до неверных слез слизистую, вызывает сухой кашель и бесконечные чихи.

Вот они всласть и почихали, пока не выбрались и не глотнули наконец свежего ночного воздуха.

Да, вечер уже преобразился в ночь, по-летнему бархатную, звездную, с матовым кругом луны, шепотом, ропотом, бормотанием лип, погасшими, жестяного отлива окнами домов и неустанно звенящей сверчками тишиной.

За руль Жанна из благоразумия (тем более похвального, что оно редко ее посещало) решила не садиться. Уж она себя знала: стоит немного выпить, и первый же фонарный столб – ее, а тут выпили изрядно и без закуски (только под конец нашлась горбушка хлеба). В таком блаженном состоянии столбы считать – не сосчитать, да еще прав чего доброго лишат. Поэтому благоразумие-то не помешает, лишним не окажется.

Остановили такси (повезло). Полдороги молчали, но затем все-таки почувствовали, что не выговориться нельзя, что надо отдаться нахлынувшему потоку слов, восклицаний, обмираний, умолчаний, недосказанностей, двусмысленностей и намеков.

Вот и заговорили разом, перебивая, опережая друг дружку – если не о нем самом (Николае-чудотворце), то о чем-то близком, с ним связанном.

Выходило, что сегодняшняя встреча – нечто судьбоносное, знаменательное, важное, что она открыла глаза, а он – несомненно фигура при всех его странностях, дворомыжности, бахроме под каблуком, что у него своя философия и что за ним – дело, которому можно и послужить (об этом особенно размечталась Жанна, испытанная служака во всех начинаниях еще со школьных лет).

– Дело преображения! – дотумкала, докумекала Жанна. – У нас-то все занимались преобразованиями, а тут – преображение! – Ей почему-то стало радостно от этого слова, отчего она даже заскулила и захныкала себе в кулачок.

– Вот именно! – подхватила Лаура, вдруг осознав, что она именно Лаура, а не Лера, не Лара, не Лена, как ее иногда снисходительно, будто из жалости (досталось же дурехе такое вычурное имя), называли. – И ты никогда не зови меня Ларой…

И хотя Жанна никогда так и не звала подругу, она вдруг поняла, почему та – казалось бы, без всякой связи – об этом заговорила.

– Ну что ты! Никогда! – заверила она с чувством. – Ах, как он говорил о книгах и их могуществе! Вот только эти жены… С ними надо разобраться.

– А чего разбираться. Наверняка они просто счастливы тем, что тратят на него деньги, – с усмешкой, скептически произнесла Лаура.

– Так он мой? – сочла нужным уточнить Жанна, как одна из стран-победительниц при дележе завоеванных земель.

– Твой, твой… я в этом плане не претендую, – успокоила ее Лаура. – Мне нужен только Петрарка, а он у меня есть.

И она стала вслух читать сонеты. Как всегда по-итальянски, но с запинками, ошибками и русским акцентом.

Глава десятая

Полинька Сакс

Всю неделю она запрещала себе думать о Николае, поскольку ни о чем ином думать не могла и надеялась, что подобный запрет вернет ей эту утраченную способность. Но вопреки всем надеждам даже и запрет не возвращал, и все иное для нее безнадежно потускнело, померкло, выстудилось, словно протопленная комната при открытом настежь окне. Это было верным признаком того, что она готова влюбиться, если только уже не влюбилась, но в то же время стремление принять это как данность уже наталкивалось на препятствие, тем более досадное, что при всей его незначительности, даже ничтожности, ей никак не удавалось препятствие преодолеть. Привыкшая быть с собой откровенной (как на духу), Жанна не могла не признаться: что-то ее останавливало, вселяло в нее сомнение, отнимавшее радость зарождавшейся любви. Наконец что-то приобрело определенные очертания. Жанна боялась услышать мнение человека, для нее близкого, почти родного, которому она верила и с которым всегда считалась. Ей казалось, что на этот раз близкий человек ее не поймет и даже осудит, как осуждают тех, кто губит себя своими иллюзиями – в том числе и той, которую она принимала за любовь.

После смерти матери Жанна часто навещала ее подругу Полину Георгиевну Саксонскую (мать называла ее Полинька Сакс), жившую в Чертанове, на последнем этаже такого же грязно-серого вавилона, как и Жанна. Полине Георгиевне было трудно спускаться в магазин и аптеку, и Жанна приносила ей хлеб, картошку, лекарства, отказывалась от денег и оставалась поболтать, как это у них называлось, хотя болтовня могла сводиться к тому, что обе подолгу молчали, не желая повторять того, о чем уже было сказано.

Из этого молчания, ничуть их не стеснявшего, и родилась дружба, сводившаяся к тому, что сказанным они очень дорожили. Вернее, дорожила Жанна, поскольку не раз убеждалась в мудрости и проницательности (прозорливости) Полины Георгиевны, хотя та любила называть себя выживающей из ума, глупой и вздорной старухой, к тому же вечно простуженной и хлюпающей носом.

Вот и сейчас разговор начался с такого молчания, но не потому, что обе не хотели повторяться, а потому, что Полинька Сакс (Жанна мысленно ее так называла) явно почувствовала: в жизни Жанны произошло нечто важное и значительное, чего нельзя касаться просто так, мимоходом. Нужно непременно выждать подходящий момент, поэтому Полина Георгиевна начала с постороннего, с ничего не значащего вопроса:

– Ну, как твой француз? Или я уже путаю, и последним был, кажется, англичанин?