Жюль Верн

– Прости меня, Жюль, – тихо произнесла Жанна, опуская глаза и на мгновенье приближая лицо свое почти вплотную к лицу Жюля. Она до крови закусила нижнюю губу, порывисто опустила вуаль.

– Пусти мою руку, Жюль! И непременно приходи! У нас бывают писатели, я познакомлю тебя со Скрибом и Дюма. Я слыхала, что ты пишешь, – да? Тебе нужны связи, знакомства. Придешь?

Жюль закрыл глаза и трижды отрицательно качнул головой. Жанна тоже покачала головой, вздохнула, сказала, что Жюль наивный провинциал, совершенно не понимающий того, что делается на свете. Жюль спросил:

– Что же делается на свете, Жанна?

– Не знаю, но мне хорошо известно, что делается у нас в Париже. Видишь ли, мой дорогой…

Человек в цилиндре громко кашлянул и переступил с ноги на ногу. Жанна улыбнулась, снова подняла вуаль и, о чем-то подумав, продолжала:

– Сейчас всё переменилось и переместилось – понимаешь, Жюль? Ведь была же революция, ты это знаешь. Не качай головой, сейчас всё поймёшь. Если ты пишешь, то тебе следует знать, что весь Париж с восторгом служит своему правительству.

– Ты что-то путаешь, – со смехом перебил Жюль. – Нация не может служить правительству. Правительство должно и даже обязано служить нации.

– Если ты умнее меня – пожалуйста, – обидчиво произнесла Жанна. – Так или иначе, но без связей сейчас ничего не сделаешь. Надо, как говорит мой муж, пройти через контроль. Талант осматривается, проверяется, и тогда…

– Твой муж неостроумно пошутил, а ты приняла это всерьез, – заметил Жюль и наскоро простился с подругой своей юности. Ему было очень грустно; лучше бы не встречаться с Жанной. Так больно, так нехорошо на душе. Ничего не хочется, всё вдруг опостылело, поблекло, стало скучным и серым.

– И всё-то вы с книгами, над книгами! – сказала Жюлю хозяйка. – Смотрите – начали худеть! Вам влюбиться надо, а то живете, как монах. Наука наукой, а молодость молодостью. Она тоже, если хотите, наука.

Образ Жанны неотступно стоял перед Жюлем, но этот образ ничем не был похож на ту парижанку, которую он встретил на улице. Этот новый образ был недругом того, старого – милого и родного. Памяти и сердцу близка Жанна из Нанта, но никак не парижская Жанна. Боже мой, что случилось с нею?!

Барнаво, узнав о существовании Жанны, принялся допрашивать Жюля тоном весьма строгим:

– Страдаешь?

– Теперь нет, Барнаво.

– Плохо спишь?

– Я не люблю спать, Барнаво.

– Есть хочешь?

– Сейчас не хочу, только что пообедал.

– Так… А не тянет тебя сочинить что-нибудь в рифму?

– Нет, не тянет. Мне хочется написать пьесу. Я задумал сюжет комедии. Мне, как ты знаешь, недостает Скриба.

– Зачем тебе Скриб, когда есть целых два Дюма! Это надо обдумать, мой мальчик. Писать пьесы может не каждый. Я, например, не умею. Значит, надо познакомиться с Дюма. Кстати, это очень хороший писатель. Я люблю его.

– Я тоже люблю его, Барнаво.

– А Жанну?

– Об этом тяжело и трудно говорить, Барнаво. К ней я не пойду, никогда!

– Ого! И ты это не лжешь?

– Не лгу, Барнаво.

– Ты можешь солгать мне, но избави тебя боже лгать самому себе! Страшнее этого нет ничего на свете. Что касается Дюма, то я тебя познакомлю с ним. Мне это нетрудно.

– Не хвастай, – рассмеялся Жюль. – Ты и в самом деле знаком с Дюма-отцом?

– Не имею чести знать, но хорошо знакомый мне Арпентиньи – друг и отца и сына. Я это устрою, Жюль. Жанна не будет сосать кровь твоего сердца.

– Ты волшебник, Барнаво!

– Я очень люблю тебя, мой мальчик! В следующее же воскресенье ты отправишься в Сен-Жермен во дворец к Дюма. Да, да, у него есть дворец. Во дворце есть полсотни слуг. Отсюда мои связи. Приготовь фрак, перчатки, бутоньерку.

– Как ты это устроишь, Барнаво?

– Ты веришь мне, Жюль?

– Безусловно! Верю и изумляюсь! Недоумеваю и верю! Верю и боюсь!

– Самая настоящая вера, мой мальчик! Когда человек чего-нибудь захочет, он добьется своего. Тем более и тем скорее, когда этот человек носит одежду швейцара. У него и связи, и знакомства, и хорошее настроение.

Месье Арпентиньи знал весь Париж, и он знал всех в Париже. Этот человек был богат, имел собственные дома в Фонтенбло, играл в клубах и много, для шику, проигрывал, писал пьесы, которые пробовали ставить, но после первых двух репетиций раздумывали и обращались к месье с просьбой написать что-нибудь другое. Арпентиньи охотно покровительствовал молодым литераторам, с республиканцами держал себя по-республикански, крайне правых взглядов держался в разговоре с монархистами, подкармливал анархистов – на тот случай, чтобы они оставили его в покое, когда, возможно, эти молодчики никому покоя не дадут. Пробовал месье заняться политикой, но из этого ничего не получилось: политикой кропотливо занялась буржуазия, и месье брезгливо умыл руки после первой же попытки.

На следующий день после беседы Барнаво с Жюлем в кабачке неподалеку от Сорбонны происходила следующая сцена. Жан Батист, кучер собственного выезда Арпентиньи, сидел за столом, потягивал вино и напевал песенку, поглядывая в окно. Было одиннадцать часов утра. Дядюшка Батист только что отвез своего барина к его родителям. Коляска, запряженная парой превосходных вороных, стояла у дверей кабачка.

– Ваш друг запаздывает, – сказал сидевший за стойкой хозяин. – Вам одному скучно. Не хотите ли, я заведу музыкальный ящик?

– Спасибо, я предпочитаю слушать музыку издали, – отозвался кучер и расправил свои пушистые, густые усы. – Я не тороплюсь. Налейте, хозяин, еще кружку. Кстати, и лошадки отдохнут.

– Насколько я понял, – сказал хозяин, ставя на стол перед Батистом новую кружку вина, – вашему другу придется иметь дело с лошадками, не так ли?

– После полуночи, – ответил кучер.

– Тем более, – будет и темно и поздно. Я боюсь, что ваш друг устроит какую-нибудь катастрофу и тем подведет вас.

– Возможно, только вряд ли, – сказал кучер. – Услуга за услугу. Я не могу отказать человеку, который спас меня много лет назад. Еще тогда я сказал ему: «Барнаво, я должен отблагодарить тебя; говори – чего ты от меня хочешь?» Он подумал и ответил: «Пусть твоя благодарность полежит на текущем счету, придет время, и я воспользуюсь процентами». А вчера он пришел ко мне за ними. Он сказал: «Дай мне твою коляску на завтрашний день». – «Что такое? – спросил я. – Ты хочешь вместо меня сесть на козлы?» – «Ты догадлив, – сказал Барнаво. – Именно так, я хочу сесть на козлы и взять в руки хлыст и вожжи. Мы уговорились о…» Мы поняли друг друга. Мой барин едет сегодня в Сен-Жермен к Дюма. Править лошадками будет Барнаво. Он берёт свои проценты. Я человек чести, я не могу отказать моему благодетелю.

– А вам известно, как он справляется с лошадками? – спросил хозяин кабачка.

– Барнаво всё знает и всё умеет. Меня страшит другое – как бы мой барин не заметил, что вместо меня на козлах сидит кто-то другой. Барин мой перепугается и прогонит меня. Этого я боюсь.

– Боюсь и я за вас, дядюшка Батист. Непонятно – зачем и для чего понадобилось вашему другу садиться на козлы? Нет ли здесь политического заговора?

– Это меня не касается. Пусть будет политический заговор, давай бог удачи, лишь бы коляска и лошадки не позже десяти утра стояли на месте в конюшне… А вот и сам Барнаво! – обрадованно произнес кучер. – Здравствуй, дорогой друг! Садись!

Барнаво снял с головы форменную, в золотых позументах, фуражку, поклонился хозяину, пожал руку кучеру, сел на табурет, молча выпил кружку вина, отер усы и бороду и знаком пригласил друга своего придвинуться ближе.

Разговор велся шепотом. Хозяин тянул свою длинную шею, прикладывал рупором ладонь к уху, но чего-либо связного так и не услыхал. До него доносились отдельные слова, сказанные Барнаво, из них наиболее интригующими были карьера и миллион. Кучер, несколько раз произнес одну и ту же фразу: благослови тебя бог и его ангелы.