Жюль Верн

– А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… – осмелев, вскипел Жюль.

– А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, – устало отмахнулся Пьер Верн. – Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…

– Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьезно! – воскликнул Жюль. – Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…

Пьер Верн внимательно оглядел сына и подумал: «Я, кажется, перехватил… Действительно, таким способом этого юношу не поставишь на правильную дорогу..»

– А я люблю книги с рисунками, – с жаром произнес Жюль. – Я ценю их особенно высоко. Отдай мне письмо от «Глобуса».

– Возьми. И вот тебе еще одно письмо. От него пахнет духами. Конверт надписан мужской рукой, но это уловка. Письмо от женщины.

– Это от Жанны, папа, – сказал Жюль, и голос его понежнел, дрогнул, на щеках выступил румянец. – Как пахнет духами, папа! Можно идти?

– Подожди. Вот этим ножом вскрой конверт. Ну, вскрывай! А теперь читай вслух. Я люблю слушать любовную чепуху.

– Папа! Это не любовь! Ты прочти сам. Я не могу!

– Мы не чужие, Жюль. Я сам был молод и сам любил. Это было давно. Сделай мне удовольствие, прочти! Жанна – хорошая девушка, мне она очень нравится. Что она делает в Париже?

– Хорошо, папа, я прочту. Я начинаю. Гм… «Дорогой мой Жюль»… Тут, папа, всего пятнадцать строк. Прочти сам. Мне как-то…

– Догадываюсь, – улыбнулся Пьер Верн. – Давай письмо. Так. «Дорогой мой Жюль, подробности сообщит Леон Манэ, я же пока наскоро хочу уведомить тебя о том, что „Глобус“ согласен выплатить тебе тысячу франков. Я уже беседовала с директором, и он даже угощал меня в кафе на бульварах. Ты глупый. Я забочусь только о тебе»… Гм… Тысячу франков. А тебе обещают триста. Кто прав, Жюль? Сиди, сиди, тут еще три строчки. Ага, дело касается поверхности земли. Жанна не залезает внутрь глобуса. Итак, слушай: «Посоветуйся со своим отцом относительно патента. Целую тебя, обнимаю, тоскую. Твоя Жанна. Двадцать шестое мая. Париж».

– Там так и написано – «твоя»? – спросил Жюль.

– Так и написано, синим по сиреневому. Конверт надписывал, по-моему, тот самый человек, который поил твою Жанну кофе и кормил тартинками.

– Папа!

– Жюль! Всё, что касается дел любовных, подлежит ведению мадам Софи Верн. Она пошла в гости. Дай мне твою руку, сын. Вот так. Запомни все мои советы.

– Спасибо, папа! – Жюль прижался губами к руке отца. – Ты добрый, папа! Я тебя очень люблю!

– И я тебя также. Возьми эту мелочь, я тебе не выдавал за апрель. Иди с богом, мой дорогой Жюль! Всегда помни то, что я говорил!

Поль сидел на скамье подле дома и перелистывал какую-то книгу. Увидев брата, его веселое, сияющее лицо, Поль и сам просиял.

– Сошло? – спросил он. – Всё благополучно.?

– Всё хорошо, Поль. Наш отец – чудесный человек, но ты… ты тоже хороший, только ты еще совсем младенец. Ты даже чихать по уговору не умеешь!

– Неправда, Жюль! Я чихнул по уговору дважды: сперва один раз, потом два раза. Но мне пришлось понюхать табаку. Я не умею чикать по заказу, мне нужно для этого сунуть нос в табак! Но ты веселый, значит…

– Это значит, что я прошелся по поверхности глобуса, предварительно заглянув внутрь его, – смеясь, сказал Жюль. – Вот когда-нибудь…

– Ты о чем?

– Так. Я думаю о патенте. О патенте на счастье всей жизни. Складываю, делю, умножаю…

– И вычитаешь, конечно?

– В моей арифметике вычитание отсутствует! До свидания!

– Подожди, Жюль! Скажи, пожалуйста, папа тебе говорил что-нибудь о рыжем посетителе?

Жюль остановился. Рыжий посетитель?.. Запахло чем-то романтическим, таинственным, воспоминания о прочитанном веселым вихрем пронеслись в голове Жюля.

– Рыжий посетитель? Папа об этом не сказал ни слова. Он, этот посетитель, действительно рыжий?

– Как индейский петух. Этот человек пришел к папе вчера и беседовал с ним больше часа. Потом он расспрашивал меня о тебе. Просил передать тебе привет. Очень интересный человек, Жюль!

– Молодой? Старый? Как зовут?

– Лет под шестьдесят. Он назвал себя Барнаво. Он обедал у Бенуа, я видел их потом в парке – они стреляли в тире. Наш папа ждет его к себе завтра вечером. Этот Барнаво плакал, а папа хохотал.

– Гм… Барнаво – прошептал Жюль. – Первый раз слышу. Страшно интересно. Ну что ж, подождем. Завтра так завтра. Ох, Поль, до чего интересно жить!..

Глава седьмая

Очень много иксов

Пьер Верн любил восемнадцатый век. Все нравилось ему там: и литература, и театр, и музыка, и моды, и даже нравы. Вызывая в своем воображении минувший век, Пьер Верн подолгу задерживался на тех образах, которые особенно были дороги ему. По мнению взыскательного адвоката Пьера Верна, всё нынче во Франции стало мельче, скупее, суше. В этом отношении сродни ему была и жена – с той разницей, что она меньше тосковала и сожалела, так как ей не приходилось служить и честолюбие ее было слабо развито. С нее довольно было и того, что весь Нант знал о ее существовании, люди при встрече с нею раскланивались и со снисходительным уважением относились к ее причудам: к мушке на левой щеке и под правым глазом, крохотному зонтику с непомерно длинной ручкой, припудренным локонам. Нантские рыбаки, ремесленники, мелкие служащие и рантье полагали, что при весьма солидных средствах можно позволить себе и не такие глупости. Нантская буржуазия, наоборот, имея очень большие деньги, вовсе не желала позволять себе тех глупостей, которые так естественно и даже умилительно украшали мадам Верн.

Жюлю прививалось поклонение исчезнувшему, минувшему, но случилось так, что он, существуя в веке девятнадцатом, в мечтах жил на полстолетие вперед. Возможно, что жесткая, направляющая рука отца, желавшего видеть сына своего на юридическом поприще, спасла Жюля от мук пустого бескрылого мечтательства и не увела его в любезный сердцу его родителей восемнадцатый век, то есть назад.

Жюлю на всю жизнь запомнился такой случай. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец положил на стол лист белой бумаги и спросил:

– Это что?

– Бумага, папа, – ответил Жюль, ожидая какого-нибудь фокуса.

– Это бумага, – сказал отец, – но мы представим, что на ней изображена твоя жизнь. Вот я ставлю точку – это начало твоего пути в будущее. Проведем прямую к другой точке. Вот она, видишь? На этой линии я ставлю крупные точки И все их называю иксом. Тебе понятно? Иксы – это собственное твое желание, твое поведение, склонности и мечты. Они, допустим, неизвестны мне. Они, допустим, меня не касаются. Меня интересует конечный пункт – юридическая деятельность. От А до в – как тебе угодно, но здесь, где игрек, – ты юрист.

– А как быть с иксами, папа?

– Это зависит от меня, мой друг, – от меня зависит неизвестное сделать известным. Ты должен стать юристом. В этом твоя слава, хлеб и счастье. Надеюсь, что все понятно? Скажи мне своими словами, как ты это понимаешь.

– Фактически я должен стать юристом, – думая над каждым своим словом, произнес Жюль. – Но юридически вот здесь иксы. Следовательно, неизвестное не может называться фактом, – ты сам говорил мне об этом. Значит, там, где ты написал слово юрист, можно поставить икс.

О, как расхохотался Пьер Верн! Нужно было видеть и слышать эти конвульсии жестов и заливистую истерику безудержного смеха. Отец пришел в себя не скоро; прибежала мадам Верн и, не понимая, что происходит, но чутьем матери чуя какую-то опасность, принялась неистово целовать сына, ежесекундно спрашивая:

– Что случилось? Ради бога! Что случилось, Пьер, да перестань, – скажи, что случилось?

– Ох, случилось… ох, случилось… – тяжело дыша, произнес Пьер Верн, – случилось, что Жюль уже юрист! Нам следует только следить за тем, чтобы… ха-ха-ха! – чтобы Жюль чаще решал задачи со многими неизвестными данными! О мой бог! Неизвестное ему уже хорошо знакомо!

В восемнадцать лет Жюль уверенно и смело жил в своем столетии, украшая действительность особыми приборами и аппаратами, позволяющими разговаривать на расстоянии и летать по воздуху, опускаться на дно океана и путешествовать по всему свету. Чего-то еще недоставало для того, чтобы мечтания эти легли на бумагу хотя бы в форме романа…

Пока что Жюль учился в колледже и на досуге писал стихи, – вернее, куплеты для своего приятеля Аристида Иньяра, молодого композитора, уехавшего в Париж и там зацепившегося за нечто столь неприбыльное, что, по его же словам, не окупало ночной свечи и тряпки для смахивания пыли с рояля.