О любви. Драматургия, проза, воспоминания

Елизавета. Вы – негодяй! Вы клянетесь Богом и здесь же смеетесь над святым таинством. Нас обвенчал корабельный священник в присутствии Грейга и де Рибаса.

Шешковский. Венчал вас, голубка, ряженый матрос, хлебнувший пред тем для храбрости водки. Граф же Орлов и их превосходительства адмирал Грейг и де Рибас исполняли монаршую волю. Все мы ее усердные слуги, а я, здесь стоящий Степан Шешковский, сын коломенского полицеймейстера, моей государыни верный пес. И всех ее недругов и врагов клыками перегрызу, клыками-с. (Приближается к Елизавете.)

Темнеет.

Голос Елизаветы. Спасите!

Зал. Слева – небольшая комната, ведущая во внутренние покои Екатерины. Комната пуста, в зале же небольшими группами располагаются гости. Доносится музыка, ровный гул голосов, из которого постепенно удается вырвать отдельные фразы.

Сопрано. Ужели же граф Алексей Григорьевич пошел на подобный шаг?

Тенорок. Басни. Басни, княгинюшка, а причиной те же дамские язычки.

Бас. Одно я вам скажу: коли басня, то изрядно сочинена.

Контральто. Ничуть не бывало. Мне точно известно – все так и было. И что за диво? Перед графом Орловым-Чесменским вряд ли может кто устоять.

Тенорок. Ну, матушка, эти серенады по вашей части, не по моей.

Баритон. Как наши дамы оживлены, как ажитированы.

Бас. Еще бы. В империи – мир. Пугач казнен. В столице – весна. И в придачу – роман, который можно прочесть лишь в книге.

Двое – иностранец и господин лет тридцати – преждевременная полнота, одет щеголевато.

Иностранец. Поверьте, я видел много столиц, но ни в одной подобной не был. В Санкт-Петербурге есть величие ни с чем не сравнимое. Этот город, явившийся точно по знаку Петра. Город, в котором суровость севера сочетается с блеском юга. Город, за которым угадываются неизмеримые пространства… Который моложе всех городов, но словно пронизан изнутри древностью своего государства. О, в этом городе есть сразу и чарующее и пугающее…

Щеголь. Поверьте и мне, что похвала в устах просвещенного гостя приятна. Она и самолюбие тешит, и заставляет лишний раз подумать о том, что гости бывают зорче хозяев.

Иностранец. Вчера я был в соборе и видел толпы молящихся. Зрелище трогательное и удивительное.

Щеголь. И здесь я должен вернуть комплимент. Как зрелище – католицизм эффектнее. Ваше богослужение чем-то сродни театру, и в том его сила. Право, религия не должна быть аскетическою хоть внешне. Поистине, нет ничего страшней, когда аскеты присвоят Бога и становятся Его наместниками. Вспомните, например, Кальвина. Его бескорыстное благочестие не сделало его добрее святых инквизиторов. Он казнил еще исступленней, но с полным отсутствием того изящества и вкуса, которым отмечено аутодафе.

Иностранец (несколько обескураженно). Это… очень забавная мысль…

Щеголь. Не правда ли?

Иностранец. Ее величество!

Выход Екатерины. Поручик Мартынов внимательно оглядывает склонившихся гостей. На первый план выдвигается Дашкова. Екатерина отвечает на ее глубокий поклон легким кивком.

Екатерина (иностранцу). Рада видеть вас, шевалье. Заметно, что господин Фонвизин вами всецело завладел.

Щеголь кланяется с неопределенной улыбкой.

Иностранец. Ваше величество, беседа с писателем всегда поучительна.

Екатерина. Ваша правда. (Дашковой.) Здравствуй, Екатерина Романовна. Будь поблизости. Денис Иваныч, пройдемте-ка, сударь мой, вот сюда, здесь нам никто мешать не станет.

Проходит в левую комнату. Щеголеватый господин – Денис Иванович Фонвизин – следует за нею. В глубине, в готовности мерцает Мартынов.

Здоровы ли вы, Денис Иваныч?

Фонвизин. Благодарю вас, ваше величество.

Екатерина. Редкий вы стали гость. А впрочем, вы ведь женились. Я вас поздравляю.

Фонвизин. Ваше величество, я передам о том жене. Она будет счастлива.

Екатерина. Вы-то сами счастливы в браке?

Фонвизин. Совершенно, ваше величество. Жена моя – ангел и верный друг.

Екатерина. Как зовут ее?

Фонвизин. Екатериной, и это одно из ее достоинств.

Екатерина. Я ей желаю много терпенья. Трудно быть женою писателя, да еще такого, как вы.

Фонвизин. Ваше величество, я уж заметил, что вы заблуждаетесь на мой счет. Нет человека меня вернее.

Екатерина. Согласна. Никита Иваныч Панин может по совести это сказать.

Фонвизин. Ваше величество, что ж тут худого? Любить благодетеля – признак чести.

Екатерина. И добродетелям есть границы. Честь – свойство славное, да опасное. Чести ради можно забыть присягу. Боюсь, вы слишком верный друг, чтобы быть таковым же подданным.

Фонвизин. Граф Панин преданный ваш слуга.

Екатерина. Он может быть слугою державы, но, думаю, более ничьим. Я высоко его ценю, но хорошо его постигла.

Фонвизин. Ваше величество, граф Панин способствовал вашему воцарению.

Екатерина. Ваша правда, он не любил покойного государя. А знаете, что было причиной? Петр Федорович имел громкий голос и сильно командовал. Панину всякая власть несносна, не исключая и царской власти.

Фонвизин. Горько мне видеть, ваше величество, что вы не остались равнодушны к злонамеренному навету.

Екатерина. Полно. Граф Никита Иваныч пребывает все в той же должности… А что от наследника стал подале, так это им обоим на пользу. Я ведь знаю, его мечта была устроить в России регентство. Будто мало было примеров, сколь власть тогда жалка и слаба. Россия, как вы, наверно, уж поняли, слабой власти не признает.

Фонвизин. Ваше величество, представьте себе честного, чувствующего человека, видящего кругом себя пустую казну, в судах лихоимство, торговлю, придавленную монополией, бесчинство невежд над себе подобными, попирающих все законы. Он хочет действовать и узнает, что деятельность почти измена.

Екатерина. Лестно узнать, что на всю страну один есть деятельный сановник!

Фонвизин. Ваше величество, я лишь сказал, что вы и сами давно сознали: держава требует врачевания.

Екатерина. Право же, худо мне жить приходит. Вот уж и господин Фонвизин также хочет учить меня царствовать.

Фонвизин. Бог свидетель, я не способен учить и более легкой науке. Я умею лишь примечать.

Екатерина. А приметили ль вы и то, что писатели, сударь мой, – престранные люди? В особенности наши, российские. Признайтесь, что они очень походят на свое же простонародье, которое от ласки бунтует, но, встретя мощь, становится кротким. Не таковы ли и наши умники? Еще лишь в царствование моей тетушки рады были, когда языков им не рвали. Теперь у них языки целы, они и несут все, что им вздумается. Вот и поощряй просвещенье! Коли былое давно забыто, то неужто так трудно вспомнить, кто спас вас, ученые господа, от разбойника Пугачева? Право же, господин Вольтер лучше воспитан и лучше видит, сколько дано России благ.

Фонвизин. Ваше величество… такова Европа. Там вольнодумцы ведут себя как маркизы, а маркизы – все вольнодумцы. Куды нам до них! Но сейчас перед вами самый примерный из ваших подданных и самый смирный из россиян. Спросите обо мне хоть кого, всяк скажет, что не обижу и мухи.

Екатерина. К мухам, может, вы и добры, к нам, бедным, зато не в пример суровы. Видно, ваш дар такого рода – и рады бы не грешить, а грешите.

Фонвизин. Ваше величество, я присмотрюсь, и коли он взял надо мной много воли, я покажу ему, кто из нас главный.

Екатерина. Я также балуюсь литературой, да очень посредственно пишу – так мне и не жалко терять время на государственные дела. Оставьте их мне, любезный друг. Автору «Бригадира» глупо вязаться с журнальной суетой. Пусть всякие трутни без вас жужжат, а живописцы без вас малюют.

Пауза.

Денис Иваныч, вам тридцать лет. Это вместе и младость и зрелость. Уже и разум окреп, и силы еще довольно, чтобы свершить. Сейчас у вас тот счастливый миг, когда ваше будущее вполне от вас зависит.

Фонвизин. Ваше величество! Еще бы мне вашей благосклонности, и я бы вознесся как Ганимед.

Екатерина. Умейте ж мою благосклонность ценить… (Короткая пауза.) И думайте о вашей жене… (Пауза.) Которой я много желаю счастья.

Встает. Фонвизин кланяется.

Поручик, пригласите княгиню.

Мартынов. Ваше величество, она ждет.

Фонвизин уходит, раскланявшись с вошедшей Дашковой.

Гости внимательно его разглядывают, стараясь прочесть на его лице его состояние.

Екатерина. Вот и встретились в Петербурге. Хотела я год провести в Москве, да не по нашему хотенью дело делается.

Дашкова. Увы!

Екатерина. Я обдумала вашу просьбу. И грустно терять вас на долгий срок, а делать нечего, если вас к тому призывает долг материнский. С Богом, княгиня, и передайте мое напутствие князю Павлу.

Дашкова. Он будет хранить его так же свято, как я.

Екатерина. Вы едете в славную пору. Чрез несколько дней уже июнь.

Дашкова. Да, ваше величество, июнь. Месяц заветный. И сладко и горько мне на душе, когда он приходит.

Екатерина (помедлив, с неожиданной мягкостью). Все вспоминаешь?

Дашкова. Можно ль забыть? В часы, когда все еще висело на тонком волосе, мы вдвоем, в Красном Кабачке, в тесной комнате, вместе на несвежей постели. Еще не зная – смерть или жизнь, но рядом, рядом – какое счастье! А как мы въехали в Петергоф, верхами, в преображенских мундирах. Я помню эту шляпу на вас, с ветвями дубовыми, из-под которой струились распущенные волосы. Ах, боже мой, все было так близко! Осуществленье святых надежд, переустройство государства, приход золотого века, мой бог! О, простите мне, ваше величество, – я забылась.

Екатерина. Нет, отчего ж… Вспомнить приятно. Да много дел – некогда жить воспоминаньем. Езжай, княгиня. Дорога лечит. (Встает.) Вы всеконечно увидите там и господина Дидерота, так не забудьте ему сказать, что есть у него на хладном Севере друг, кому смелая мысль и ее гуманное направление близки особенно.

Дашкова (кланяясь). Я передам.

Екатерина. Кто знает – будет Богу угодно, и встретимся мы в сем мире опять, возможно, новая наша встреча счастливее будет. Теперь прощайте.

Дашкова. Ваша правда – вверимся Богу. Я слишком долго вверяла себя мечтам и надеждам. Храни вас Господь, ваше величество.

Екатерина. И вас, княгиня.

Дашкова уходит. Почти сразу же, чуть оттеснив Мартынова, стремительно входит Григорий Орлов.

Что с тобою, Григорий Григорьевич?

Григорий. Господин поручик уже изволит морщить да хмурить свой белый лоб. Не знает, пускать меня или нет.

Екатерина. Пустое. У всякого, мой милый, своя обязанность. Не вскипай. Брат явился?

Григорий. Он не замедлит.

Екатерина. Все с дороги в себя не придет. (Пауза.) Я ему, Гриша, много обязана.

Григорий. Кроме Бога, ты никому не должна.

Екатерина. Дело уж больно тяжко было.

Григорий. Велела б, и я бы тебе послужил. Уж верно с чумой в Москве воевать не легче было.

Екатерина. Легче, Гриша. Тебе-то легче. А тут было нужно сердце твердое. Как у брата. Слишком ты добр.

Григорий. Вот за добро я и плачусь. Люди и боги на зло так памятливы, а на добродетель забывчивы.

Екатерина. Ты уж не хочешь ли, Гриша, вспомнить, как ты мне привез в Петергоф отречение Петра Федоровича?

Григорий. Мне про то вспоминать нет нужды. Этот день во мне вечно жив. (Помолчав.) Все тогда еще начиналось. Твое царствованье и наша любовь.

Екатерина. Вспоминаешь, мой друг, вспоминаешь. И поверь мне, что дело худо, если надобно вспоминать.

Григорий. Что поделаешь, в ком душа есть, те и помнят. А в ком ее нет…

Екатерина (гневно прерывая его). Кто забывчив, про то не знаю, а вот кто здесь забылся – вижу.

Григорий. Так, государыня, виноват…

Екатерина. Уж тем виноват, что – себя не слышишь, да и не видишь. Любезный друг! Не так уже я непостоянна. Всякому следствию есть причина. Ты подстегни свой ленивый ум да и попробуй себе представить девицу из немецкой провинции, попавшую в этот северный лед к полубезумному грубияну, отданную ему во власть. Девицу, у коей для этой страны нет как будто бы ничего, кроме иностранного выговора. И все-таки не Петровы дочери и не внук его, а она стала Петру наследницей истинной – не по крови, так по делам. А ты, мой милый, за десять лет так и не смог образоваться. Не смог себя приохотить к делу. Ах, Гриша, храбрость, и красота, и готовность к любовным битвам стоят многого, но еще из юноши не делают мужа.