Ностальгическая дилогия

– Ну как не помнить? – развел я руками. – Даже и он его искал.

Павел Богданович спросил:

– А почему же «даже и он»?

Ответ мой прозвучал чуть торжественно:

– Решительно каждая минута, которую прожил он на земле, была исполнена высшего смысла.

Павел Богданович вздохнул:

– Он думал не о себе одном.

Я неуверенно возразил:

– Эти стихи уж очень личные.

– Да, это так, безусловно так. И все же касаются всех и каждого.

И неожиданно усмехнулся:

– «Жизни мышья беготня»… Это – о всей нашей планете. Все эти десять тысяч лет, которые на ней копошатся непостижимые существа, надменный господин человек, поверивший, что он, в самом деле, и есть венец и разум Вселенной. Ему действительно невдомек, что этот странный эксперимент некоей неведомой нам высшей воли и высшей силы так никогда и не будет понят. Кстати, не возникало у вас опасной потребности в нем разобраться?

Я покачал головой и сказал:

– Нет, я себя не переоцениваю.

Он спросил меня:

– Зачем же вы пишете?

Я неуверенно проговорил:

– Что вам ответить? Такая потребность.

Павел Богданович усмехнулся:

– Обременительная потребность. А вы, должно быть, честолюбивы.

Краснея, я нехотя пробурчал:

– Очень умеренно.

Он возразил:

– Честолюбие не бывает умеренным.

– Может, – сказал я немного запальчиво. – Иначе оно переходит в претензию. А это уже последнее дело.

Павел Богданович с интересом меня оглядел и произнес:

– Вы даже еще честолюбивей, чем мне казалось.

Я хмуро спросил:

– Почему вы решили?

Он мягко, словно боясь обидеть, проговорил:

– Уж слишком болезненно боитесь показаться смешным. Значит, я что-то угадал.

И тут же добавил:

– Да не смущайтесь. Похвально, что не хотите выглядеть этаким победоносным павлином. И вообще – показаться нескромным. Но перебарщивать тоже нет смысла. Вы ведь намерены быть писателем. Это уже по определению очень нескромное желание. Претензия, коей вы так опасаетесь при этом выборе, неизбежно входит в условие игры. Но я пригласил вас не для того, чтобы произносить эти штампы. Мне предстоит сейчас сказать вам несколько очень серьезных слов.

После недолгой, но, как мне почудилось, подчеркнутой паузы он продолжил:

– Видите ли, дела мои плохи. Не возражайте. Я это знаю. Как вам известно, я одинок. Тут безусловно – моя вина. Книги мне заменили людей. Дружеских связей и отношений так у меня и не сложилось. Надо смотреть на вещи трезво – тут безусловно проявилась какая-то ущербность натуры. Теперь об этом поздно вздыхать. Мне предстоит сейчас решить, кому достанутся мои книги. Первое, что приходит на ум, – отдать их какой-нибудь библиотеке. Но что это означает на деле? Они попадут в равнодушные руки. Не спорю, огульно судить нельзя, но отчего-то библиотекари во мне вызывают странное чувство. С одной стороны, высокомерны, ведут себя так, будто они то ли авторы, то ли прямые наследники. С другой стороны – мне часто кажется, что книги им давно примелькались и все они с некоторых пор для них – корешки и переплеты.