Обида

Александра Георгиевна вновь улыбнулась.

– Она – поэт. Поэт должен быть искренним.

Они еще с полчаса обговаривали подробности и возможные сложности. После чего гости простились.

На улице Греков грустно вздохнул:

– Сладостный дом – уходить не хотелось. Я только в книжках читал о таких.

– Традиционность – хороший тон, – сказал меланхолически Бурский. – Особенно в наше стебное времечко.

– Хотел бы я жить в этаком гнездышке, – мечтательно проговорил Женечка. – Плавно, сторожко и неторопко. Чтобы, достигнув зрелой поры, иметь гармонию в психосфере и сходную Александру Георгиевну. Ароматическое существо. Дышит духами и туманами. Я позавидовал нынче Ганину.

– Кто не мечтает о мире в душе? – откликнулся Бурский. – А Ганин… вы правы – Ганин умеет оказаться в нужное время в нужном месте.

Реплика эта, не слишком внятная, имела – Женечка это почувствовал – второе дно. За нею скрывалась своя история отношений.

3

Прошло приблизительно две недели, и Бурский сообщил подопечному: звонок от Александры Георгиевны. Все получилось, Мария Викторовна позволила Женечке с нею связаться. Вот ее телефонный номер.

– Долго же она размышляла, – буркнул молодой человек. – Видимо, наводила справки, насколько я чист и благонадежен.

– Похоже, рентген благоприятный, – задумчиво согласился Бурский.

Мария Викторовна Камышина жила в однокомнатной квартирке в доме, неотличимом от прочих, почти на самом краю Юго-запада. В крохотной прихожей на вешалке под шапкой-кубанкой висел овчинный слегка приталенный кожушок. Женечка поначалу решил, что есть еще один визитер, потом он понял, что амуниция принадлежит самой хозяйке.

Ей было немногим больше пятидесяти, она была тоща и черна. Темными были не только волосы, впрочем, в островках седины, темными были и впалые щеки, и страстные угольные глаза. Казалось, она почернела однажды от неких жестоких душевных бурь. Женечка понимал, что Камышина старше Александры Георгиевны лет на пять, не больше, и все же казалось, что это совсем не та генерация.

Комната была ей под стать – монашеский, аскетический стиль. Решительно ни одного постороннего, необязательного предмета. Стол в центре, рабочий столик у стенки под четырьмя книжными полками. В углу небольшой иконостас, узкая девичья кровать. Над нею висела фотография – единственная во всей квартире – сухое нахмуренное лицо с жесткими задубелыми скулами, с мрачным неуступчивым взглядом.

– Хотите чаю? – спросила Камышина.

Женечка вежливо отказался.

– Может быть, чего-то покрепче?

Женечка отказался вновь.

– Я вижу, вы деловой человек, – Мария Викторовна усмехнулась. – Ну что же, перейдем прямо к делу. Должна сказать, я бы с вами не встретилась, если бы не была согласна с вашей исходной установкой. О движении должно быть написано, и по возможности объективно. В нашей свободомыслящей прессе вряд ли появится трезвая, честная и непредвзятая статья на кровоточащую тему, однако же, сохраним надежду.

– Но у движения есть своя пресса.

– Это не то, – сказала хозяйка. – Нетрудно убедить убежденных, эта заслуга невелика. Самое грустное и обидное – «своя пресса», как вы изволили выразиться, искусно сдвинута на обочину, и тут есть собственная вина: квалификация публицистов этих униженных изданий невысока. Что тут поделаешь? Чувство выливается в крик. Полная неспособность к анализу. Необходимо сделать попытку поговорить о самом насущном, пусть и в недружественном органе. Пусть в дискуссионном ключе.

– Вы сами никогда не пытались? – спросил ее Женечка осторожно.

– Нет. Тут есть несколько обстоятельств. Прежде всего я – не в движении. Я – военный поэт, я связана с армией, а она обязалась быть вне политики. Согласна я или не согласна, я не могу ее подставлять. Кроме того, я не поддерживаю этакий подпольный характер, который придают своей деятельности некоторые горячие головы. Силу, которая может стать массовой, просто лишают этой возможности. Чуть ли не тянут ее в нелегальщину. Вы обратились ко мне за помощью – это глубоко ненормально. Обидно, что необходимы посредники.

Греков взглянул на Марию Викторовну и с интересом и с удивлением.

– Я уважаю смелых людей, не убоявшихся бремени лидерства, – сказала Камышина, – но между нами есть, к сожалению, разногласия, я говорю об этом прямо. Когда ситуация созрела, она обязана быть прозрачной. Нет места для игры в конспирацию. В высших эшелонах страны есть некие двуликие Янусы – они навязывают движению нынешний маргинальный образ. А те, кто ответствен за этот образ, не видят, что ими манипулируют.

– С какою же целью? – спросил ее Женечка.

– Цель очевидна, – сказала Камышина, – держать на коротком поводке, как говорится, обе стороны. Ясно, что если не видно людей с идеей, с мессианской мечтой, а есть какое-то хулиганье, то не о чем толковать, нет темы. И вместе с тем, создается фантом для устрашения забугорья и вестернизированной сволочи отечественного производства. Тайный же замысел – эту силу держат в загашнике, про запас. Мало ли как повернется дело! Вот эта иезуитская тактика невыносима и унизительна! Мне говорят, что я поэт, что у меня слишком тонкая кожа, что нужно уметь таиться, ждать и, если это необходимо, уметь сыграть шутовскую роль. Что мне ответить? Лишь то, что хитрость – это оружие обреченных. Оно поражает самих хитрецов. В истории довольно примеров, что там, где трагедия борьбы, там мелкотравчатости нет места. Да, я поэт. Но – военный поэт, это я вам уже говорила. Армия, горячие точки меня научили главной истине: в критический миг мы обязаны действовать. Если мы этот миг упускаем, заговорим его, задискутируем, можно, как говорят молодые, слить воду и линять с дискотеки.

По ходу речи она взволновалась, и доктринерская интонация, звучавшая поначалу в голосе, была отставлена за ненадобностью. Глаза Камышиной воспламенились, щеки, казавшиеся засурмленными, неожиданно разрумянились. И чуть нараспев, словно с усилием, словно выталкивая слова, она негромко пророкотала:

– Если рассвет дышит грозой, это твой день, поэт. Это твой день пахнет кирзой. Запаха слаще нет. В пепле и прахе моя тропа. В пекло зовет труба.

Она усмехнулась.

– Вот и стихи. Поэта хлебом не корми, дай угостить своими рифмами.

– И я вас благодарю, – сказал Греков. – Благодарен и Александре Георгиевне. Если бы не ее доброта…

– Да, она доброе создание. И отношения у нас добрые. Как видите, я ей не отказала, и мы беседуем с вами нынче. Но… не хочу вас вводить в заблуждение – объединяют нас воспоминания, а это своеобразная связь. Она и прочная, и эфемерная.

Мария Викторовна помолчала. Лицо ее снова потемнело.

– Нас окружают и сопровождают всякие милые банальности, – она покачала головой. – «Учтивость, сдержанность, воспитание». Сословная визитная карточка. «Благожелательность – безусловно, свидетельство хорошего тона». В том же ряду – привычная фишка: «Александра Георгиевна – добрая женщина». В каком-то смысле все так и есть. Она беззлобна, она порядочна – кстати, ее любимое слово – но мы существуем с ней в разных стратах. Этот ее великий отец, артист и консерваторский идол, этот ее образцовый дом… эта привычка к благополучию… и эта тяга к коллекционированию известных мужчин… бог ей судья. То знаменитый нейрохирург, то ваш собрат по профессии Бурский, то, наконец, ее композитор. Я вспоминаю Дениса Мостова, он мог пересоздать наш театр, вывести его на дорогу, влить в него свежую чистую кровь. Это был истинно русский талант. Но рядом была Александра Георгиевна, и… все это драматически кончилось. Впрочем, запоздалыми вздохами и не поможешь, и не воскресишь. Дениса давно нет на земле.

Помедлив, она произнесла:

– Я не должна была так говорить. Это может быть неверно воспринято. У журналиста приметливый глаз – вы уже поняли: я одинока. Нет, я ни в чем ее не виню – таков уж рисунок всей ее жизни. Каждый определяет свой путь. Теперь это все неактуально, но и в соловьиную пору я понимала, что есть партнерство и есть моя личность – одно с другой несопрягаемо и несовместно. Несколько счастливых конвульсий слишком высокая цена за отречение от себя. Я не была на это согласна. Мой мир изначально не фаллоцентричен. Я отказалась от личной жизни. Личная жизнь преходяща, а жизнь государства священна, ибо без него нет истории. Меж тем, оно трещит на всех стыках, во всех раскалившихся сочленениях, во всех расползающихся узлах соединения сосудов.

– Взвалить на себя такую ношу – это не всякому дано, – Женечка Греков не то посочувствовал, не то восхитился. – Совсем не всякому.

– Я спрашивала себя не однажды, посильна ли она для меня, правильный ли был сделан выбор. Но, видимо, тут не было выбора. Впрочем, все то, что я вам говорю, выстрадано не мною одной. Есть люди громадного масштаба. Они помогли мне определиться.

«Ну наконец, – подумал Греков. – Был убежден, что она ретранслирует главного гуру. Вижу цель».

– Есть исторический проект нашей национальной судьбы, который должен быть воплощен, – проговорила Мария Викторовна. – И независимо от того, нравится это или не нравится кому-то из наших соотечественников. Россия, конечно, все перемелет, но «божьи мельницы мелят медленно», и надо ускорить их вращение. Вы сделаете важное дело, если изложите в вашей статье смысл и суть чужой вам позиции.

– А вам известно, Мария Викторовна, какая позиция мне чужая? – спросил, улыбнувшись, Женечка Греков.

– Я хорошо знаю газету, с которой вы чаще всего сотрудничаете.

– Нормальный плюралистический орган. Я не хочу занимать позицию, тогда мне будет трудно работать. И я просил Александру Георгиевну сказать вам об этом достаточно четко.

Мария Викторовна взяла паузу. Неторопливо закурила тонкую длинную сигарету, напоминавшую пахитоску. Потом она прервала молчание.

– Естественно, я от нее получила необходимые заверения. Вы здесь – это значит, что я надеюсь на вашу порядочность, пусть в том понимании этого аморфного слова, которое она в него вкладывает. И хватит – об Александре Георгиевне. Я вообще-то не выношу судить кого-то в его отсутствии. Вечно женственное всегда прорвется – к несчастью, и я от него не свободна. К делу. Вы хотите, чтоб я свела вас с Серафимом Сергеевичем. Понятно, что вам нужно увидеться не с обыкновенным качком, а с выдающимся человеком. Он никого не принимает, но, может быть, если я попрошу, сделает для вас исключение. В конце концов, должно у читателя сложиться хоть общее представление о нем и о главных его идеях. Александра Георгиевна сказала, что вы отдаете себе отчет в уровне этого интеллекта. Это – олицетворенный мозг. Вряд ли возможно сказать точнее. Готовы вы съездить в город О.?

– Ездил и дальше, – откликнулся Женечка.

– Некоторое время назад он там поселился. Надолго ль? Бог весть. Он объяснил свое решение тем, что ему там лучше работается. С недавних пор, по его словам, живучи в Москве, почти не чувствуешь, что вы живете еще и в России. Все стало чужим – от лиц до вывесок. Меж тем, для завершения книги – а книгу ждут, и ждут напряженно – ему нужна особая аура.