Юпитер

Виктор бросает взгляд на соседей, короткий, но цепкий, и говорит:

– Народ грузовой, не сомневайся.

– Откуда ты знаешь? Пересекался?

– Нет, не случалось. Не мой формат. Просто продвинутых сразу видно. Да что тебе в них?

– Не люблю, когда пялятся.

– Пора и привыкнуть. Ладно, не парься.

Он спрашивает меня, чем я занят, чем озабочен. И я рассказываю. Про Пермского и Полторака. Про новую роль и дневник роли. Идею Ольги, на всякий случай, я приписываю Матвею. Прошло столько лет, а я начеку, чтоб лишний раз не назвать ее имени.

Виктор пожимает плечами.

– Могу понять, отчего ты нервничаешь. Идея достаточно фиговая. Зачем тебе это нужно?

– Не мне. Театру. И моему Главному.

– Послал бы своего Главнюка. Ты-то имеешь на это право. «Юпитер»… Что это за Юпитер, которого уже мало кто помнит.

Его слова меня задевают, хотя, кажется, должны бы порадовать. Чтобы свести концы с концами, я обвиняю его в нечуткости, – сомнения мешают в работе, не надо бы ему укреплять их. Но вслух я этого не говорю, лишь неуверенно замечаю:

– Ты ошибаешься. Помнят, и очень.

– Да. Выжившие из ума старики. Что у них есть еще в загашнике? Любовь Орлова, война, Юпитер. Два раза в год выходят с портретами. Но ведь они в театр не ходят.

– Ты тоже не ходишь.

– Если сыграешь его – приду. Но я ведь родственник как-никак. Мне интересен ты, а не он. Я сказал тебе, что его не помню. Можно точней: не хочу его помнить.

Я раздосадован и смущен. То же самое я говорил Пермскому, Ольге, Матвею. Не хо-чу. Нельзя играть, задыхаясь от ненависти. Есть прокламация, есть художество. Разные вещи. Но я ворчу:

– Память не может быть избирательной.

– Может. Это вопрос гигиены.

На сей раз предпочитаю смолчать. Этого еще не хватало – сцепиться с моим единственным сыном. Из-за кого?! И все же испытываю некое темное раздражение. Его природа мне непонятна. И это больше всего меня злит.

Чтоб снять напряженность, меняю тему. Виной всему постыдная слабость. Какое-то фирменное клеймо! Могу говорить лишь о себе. Донат Ворохов и его удачи. Донат Ворохов и его заботы. Черт знает что! Больше ни слова о драгоценном Донате Ворохове. Многозначительно улыбаюсь.

– Не грядут ли значительные события?

Моя игривая интонация не срабатывает.

– Какие именно? События у меня каждый день.

– Я – о другом, не о делах. Ты, часом, не думаешь ли о свадебке? Уж не забудь меня пригласить.

– Не только думаю. Я их играю. Но без свидетелей и гостей.

Где мальчик, пытавшийся не зареветь? Все защищаются в этом мире. Кто с большим, а кто с меньшим успехом. Виктору удалось возвести Великую Китайскую Стену. Во всяком случае, между нами.

Ну что ж, ты поставил меня на место. Произношу с подчеркнутой кротостью:

– Прости неуместное любопытство.

Смеется, но вполне благодушно:

– Да ладно – не бери себе в голову. Мажорики так быстро не женятся.

И озабоченно вздыхает:

– Кажется, тебя все же узнали.

Черт знает что. Я злюсь все больше.

– Сейчас нам пришлют бутылку вина, потом пригласят к себе за столик.

– Легко, – соглашается мой сын. – Придется нам завершать симпозиум.

Мы налегаем на белугу и разливаем остатки водки.

– Ну, будь здоров.

– И ты, отец.

На прощание я его обнимаю:

– Береги себя.

– И ты не грузись. Даже во имя искусства. Будь. Тебя подвезти?

– Нет, я пройдусь.

Он машет рукой, садится в машину. Я вспоминаю, что симпозиум по-нашему – разговор за едой. Закончен очередной симпозиум, и как всегда после встречи с сыном в душе моей – знакомая смута, всегдашний осадок и растерянность. Торопишься на свидание с отроком, находишь уверенного удальца с твердыми выпуклыми глазами. Пора бы смириться, ему я не нужен. Что у нас общего, кроме фамилии? Богатый мажорик и бедный Йорик. Противоестественный дуэт.

Но резче и острее всего испытываешь в эти минуты привычную неподконтрольную боль и разрушительную нежность. Стоило только нам проститься, и сразу же этот завоеватель вновь превращается в мальчишку, которого ты когда-то кинул. Ольга права: воображение – мое проклятье, вечная дыба.

Скорей бы зарыться в ее подмышку. Спаси меня. Как ты это делаешь, как ты это неизменно делаешь. Маешься, клянешь свою участь и все-таки всякий раз спасаешь и собираешь по частям. Два якоря только и есть в моей жизни. Ты и работа. Работа и ты.

6

Юпитер. Внутренний монолог. (Дневник роли.)

Странное дело, с юных лет мне были тягостны иудеи, а Ветхий Завет был ближе Евангелия. В нем, видимо, больше человеческого. Он – для людей, для тех людей, какие они на самом деле, а не какими должны бы стать.

Поэтому он был мне понятней. Наверное, южному человеку доступней ветхозаветная мудрость. Южанин искренней северянина.