Глас народа

– Вы, как мне кажется, проголодались. Вот и решили мной закусить. Сидите величественная, как Ахматова, и жалите в уязвимое место. Я сам хочу жить, как Пастернак.

– Ах, в самом деле?

– А разве нет? Быть заодно с правопорядком.

– Ну как же! Воспеваешь Фемиду с ее пенитенциарной системой. Мы славно распределили рольки. Анна всея Руси с Борисом. Все правильно. Так жили поэты.

– Ну, поскакали.

– Нет, унялась. Пей кофе, Герман. Нет, ты не лох. Не зря же вчерашняя амазонка приехала к тебе оттянуться. Сейчас я тебе налью ликерчика. Какие ж заботы у человека, который в ладу с правопорядком?

Стиль общения был выбран и принят. Шутливо поклевывали друг друга. При этом – не всегда безобидно. Особенно доставалось Лецкому. За прожитый век в кладовке старухи скопилось и желчи и перца вдосталь. Но Лецкий позволял ей и то, чего бы никому не позволил. Похоже, что ощущал потребность взглянуть на себя сторонним взглядом. Тем более чувствовал: взгляд – не сторонний, в старухином сердце занял местечко.

И тут он был прав. Ядовитая Спасова вряд ли бы в этом себе призналась, но Лецкий по-своему замещал того, о ком думать она опасалась. Ночью, когда стоишь у окна, смотришь на черный беззвездный полог, плотно опущенный на столицу и улицу Вторую Песчаную, видишь всех тех, кто умело отщипывал от старившейся души по кусочку, обычно и возникает лицо уплывшего от тебя человека. Думать о нем небезопасно. В эти минуты мысль о соседе, бойко вальсирующем по жизни на волоске от нерукопожатности, внезапно оказывалась спасительной. Почти изнурительный ригоризм в эти мгновения отступал, давал слабину, незаметную трещинку – в непробиваемом стекле есть, как известно, коварная точка. Надобно только в нее попасть.

– За вас, Минерва дома сего, – Лецкий опустошил свою рюмку. – Самое скверное: ваша правда – меня готовы уестествить.

– Ну что же, ты – сын своего народа.

– Если бы! Я себя ощущаю, словно я дочь своего народа.

– Без разницы. Пора уже знать: «народ» – это слово женского рода. А женщины – уж такие создания. Они подчиняются кулаку, а любят ушами – возьми, например, нашу соседку Веру Сергеевну. Супруг Геннадий ее поколачивал, она это жертвенно терпела. Пока его не увели альгвазилы.

Лецкий лояльно развел руками.

– Он посягнул на щит державы.

– Неважно. Благодаря репрессалиям, плакучая ивушка стала свободна. Она разогнулась и оценила жолудевский виолончельный бас. О чем ты думаешь столь напряженно?

Лецкий отозвался не сразу. Долго смотрел на полый сосуд, зажатый в пальцах, потом осторожно поставил его на круглый столик, победоносно взглянул на хозяйку.

– Я думаю, что, как всегда, вы правы, – голос его был полон лукавства и нескрываемой благодарности. Не дожидаясь приглашения, быстро наполнил ликером рюмку, с чувством сказал:

– И вновь – за вас.

Вскоре Лецкому позвонил Коновязов и спросил его, готов ли он к встрече.

Лецкий подтвердил, что готов.

4

Сентябрь уже возвращал москвичей из отпускного отдохновения, настраивал на рабочий ритм. И вместе с тем продолжал обольщать притворною лаской бабьего лета, как будто медлил перевести стрелки часов на зимнее время.