Возвращение к празднику. Книга-эссе о творческой работе композитора

* * *

В студенческие годы я несколько лет занимался горным туризмом. Мы ходили по нашим Кавказским горам с нашим скудным, мало приспособленным для этого спорта снаряжением. Часто пробирались по крутым и опасным тропам. Сейчас трудно понять, как можно было с такой ничтожной экипировкой идти в горы, но тогда… – незабываемые горные пейзажи, упоительный, насыщенный какими-то удивительными травами воздух, звенящая тишина белоснежных горных вершин и зелёных долин – и ничто другое не могло казаться более желанным и прекрасным в этом прекраснейшем из миров!

И вот однажды там произошло то, что заставило меня по-другому увидеть наш хрупкий и беззащитный мир.

Солнце в горах заходит рано, и, увидев, что мы забрались в своём походе слишком далеко, наш проводник решил сократить время и пойти более коротким, мало известным нашей маленькой команде путём. Шли недолго, но неожиданно тропа так сузилась, что я поневоле прижался к холодной, совершенно отвесной многометровой скале. А слева – почти под ногами – разверзалась пропасть, бездонная и мрачная, где-то внизу слегка прикрытая лёгкой дымкой. Я оказался на узком, в ладонь шириной, каменном карнизе. Чувствую, как заколотилось сердце и кровь застыла в жилах. Холод прошёл по ногам. Мой старший и опытный спутник понял меня и заставил поднять глаза: на отвесной скале была выбита старыми русскими буквами надпись: «Пронеси, Господи». В этот момент, стоя над обрывом на ненадёжном узком карнизе, я ощутил дыхание вечности и величия природы, её аскетического и холодного покоя. И равнодушия. Ты один в мире. Тебе не от кого ждать помощи. Нет даже соломинки, за которую можно ухватиться. Ты абсолютно беззащитен. Но, может быть… Пронеси, Господи!…

Так и человек на земле – страшна его беспомощность перед могучими и непостижимыми силами природы. Хочется ухватиться за что-нибудь, – за соломинку! Какой же несправедливостью для человека земли кажется то, что получить помощь, понимание и поддержку порой не от кого. Обстоятельства сильнее нас! Природа холодна, равнодушна, неумолима. А чтобы жить достойно – нужна защита, опора, вера! Вера в чудо, которое защитит только потому, что ты – человек! Наверное, это врождённое необходимое чувство для того, чтобы в самых сложных жизненных ситуациях не лишиться надежды и – разума. И я не стал бы упрекать тех, кто обращает свои чувства к церкви, облегчающей и успокаивающей совесть. Пронеси, Господи…

* * *

С верой в некую мистическую силу у человека спадает с плеч груз многих, иногда очень тяжёлых, повседневных раздумий. Надежда на высшие силы позволяет переживать трудные жизненные ситуации. Верующий человек прибегает к молитве, в которой обращается к Всевышнему со своими проблемами и сомнениями, – наградой ему становится чувство облегчения и надежды. Высокая Сущность – Бог, Всесильный, Всезнающий, Справедливейший является для него ясным и понятным воплощением духовности. Всё просто.

Под стать верующему – и переживание композитора, музыканта, для которого вся загадочность и необъятность мира – предмет его духовных переживаний. Всё в мире – божественно, всё достойно удивления и восторга. В этой непознанности – наиболее правдивое выражение Сущности Бытия. В ощущении бесконечности – неисчерпаемый источник духовных радостей и открытий. Поэтому так захватывает нас чувство грандиозного величия в пассионах Баха, в мессах Бетховена, симфониях Малера…

Духовность музыканта – это и есть его внутренняя интуитивная потребность, неизмеримая ни с чем. Перевоплощаясь в звучание, она не нуждается в земных атрибутах и знаках своего переживания. Не нужны и посредники. Сколько раз в своей жизни, особенно в детстве, забившись в угол, я прослушивал такую чистую и удивительную музыку, которая охватывала меня и поднимала на необыкновенные высоты – дух захватывало. И совсем не возникало необходимости с кем-то делиться этой своей внутренней радостью. Я был счастлив с самим собой!

Каждый человек, музыкант он, или не музыкант, всё же нуждается в защите своего духовного «я», особого чувства одиночества и беспомощности, беззащитности в бесконечном и необъятном космическом пространстве. Это объясняет факт, что религия стала частью мировой культуры.

Суета мира – воз сена

Человеческая природа коварна. На потребности в духовной защите порой строятся структуры, торгующие этой человеческой слабостью (особенностью?) … Штат посредников возрастает. Происходит монетизация веры.

В конце восьмидесятых годов я написал Триптих для четырёх тромбонов, приготовленного фортепиано и ударных – трёхчастную картину по известному алтарю «Воз сена» голландского художника-сюрреалиста XV века Иеронима Босха, чья живопись всегда завораживала меня.

«Триптих Босха» – музыкальная картина, рассказ о человеческих слабостях и заблуждениях – во все времена вообще и в наше время (через 500 лет после написания этого алтаря), в частности. Первая часть – Токатта – левая створка – изображает грехопадение человека, изгнание из рая; вторая, центральная створка – Хорал – метафора современного мира: за огромной телегой с сеном следуют Папа, император, его свита, приближённые к ним персоны, простолюдины… Каждый пытается урвать из телеги свой клок сена. Лишь музыкант с лютней да поэт, да влюблённые, кажется, равнодушны к происходящему. Третья часть – Гимн – многочисленная нечисть тащит эту телегу с сеном прямо в ад.

Вот она, картина современного мира из XV века.

Художник расположил музыканта и поэта на самом верху этой высокой пирамиды, они – равнодушные участники человеческой комедии. Но это не просто статисты, над ними – ангелы, охраняющие их, защищающие от тщетности земной суеты. Ничего этим персонажам не нужно, никакого «сена»! Они познали истину. Им нет необходимости монетизировать свои чувства. Их Бог – бесконечная природа, приносящая радость земного существования. Что может быть прекраснее!

Босх своим сюрреалистическим шедевром показал картину человеческого существования на земле. Я попытался хотя бы немного приблизится к великому мастеру в своей работе.

Триптих прозвучал на Первом Всероссийском конкурсе духовиков в Саратове в конце восьмидесятых, затем в моём авторском концерте в великолепном зале Саратовской государственной консерватории (благодаря поддержке заведующего кафедрой духовых инструментов консерватории прекрасному музыканту профессору Анатолию Дмитриевичу Селянину), затем на Международном фестивале «Европа-Азия», а затем его странствия состоялись и по другим городам России. В Варшаве инициатором его исполнения был известный тромбонист Юлий Петрахович, профессор Академии им. Фредерика Шопена. Мне также хотелось бы отметить исполнение этой музыки ансамблем профессора Анатолия Тихоновича Скобелева (Москва).

Думаю, в живописном оригинале – триптихе Босха – различие между духовным ощущением художника и духовным пониманием мира официальной церковью красноречиво. Рад буду, если слушатели это увидят и в моём «Триптихе Босха».

* * *

В 1930-м году на экранах наших кинотеатров появилась комедия «Праздник святого Йоргена», снятая знаменитым Яковом Протазановым (СССР, Межрабком). Замечательная игра Анатолия Кторова, Игоря Ильинского, Михаила Климова, Анатолия Горюнова и других прекрасных актёров сделала этот фильм популярным и любимым. Я смотрел его несколько раз с удовольствием. Прямолинейный юмор фильма и лёгкая ирония производили большое впечатление, оставались надолго в памяти. Но это было впечатление лёгкого и забавного скетча, направленного против невежества и суеверия. И, конечно, как и в иконостасе Босха – против ничтожной человеческой слабости – корыстолюбия. Какой же для меня стало неожиданностью, когда уже в шестидесятых годах я прочёл эту весёлую и озорную книжку. Но она оказалась не просто весёлой и забавной – социальный смысл её оказался убийственным, а юмор – жестоким и грустным!

Удивительно чётко я представил себе прочитанное на сцене музыкального театра.

Об авторе сведений было очень мало, – только короткое послесловие. Позже, когда у нас появился интернет, я узнал, что человеком автор повести Гарольд Бергстед был дрянненьким, и даже заслуженно отсидел в датской тюрьме пару лет. Гений и злодейство, увы, часто бывает в нашей жизни вполне совместимо.

Написанная ещё в начале двадцатого века книга привлекла большое внимание в молодой советской республике. Но это в прошлом – сейчас о повести Бергстеда у нас не принято вспоминать. А напрасно. Актуальной она будет ещё очень, очень долго. Вот её короткий эпиграф: «Поразмыслите о сем». Действительно, поразмыслить есть о чём. Повесть, безусловно, сатирическая, но смешного в ней – мало.

Первая опера и её судьба

В эти, шестидесятые годы, думаю, я был достаточно хорошо подготовлен для работы над оперой: все новые профессиональные технологии запада нам, студентам композиторского класса Казанской консерватории, были хорошо известны – спасибо нашим учителям – и даже пробовались на практике. В этом отношении и культурный официоз коснулся нас не очень сильно. В конце концов, я понял, что самая большая ценность композитора – свой собственный взгляд на мир, интуитивный голос своего «я». «Ещё много хорошего можно сказать в до-мажоре» – известные знаковые слова Арнольда Шёнберга: понять их можно, следовать им – трудно. В общем – средства вторичны. Всё равно из какого материала ты возводишь свой дом – из камня или из соломы – главное, чтобы он был крепким и в нём было тепло и уютно.

В эти годы у меня уже были написаны несколько вокальных циклов (звучавших и на всесоюзном радио), фортепианная соната, большой четырехчастный квартет, трёхчастная симфония… Свою первую оперу я написал на четвёртом курсе консерватории.

Я настолько увлёкся работой над оперой, что уже через сорок дней клавир-дирекцион был вчерне готов.

Вот её краткое содержание.

* * *

Глубокое средневековье.

В славный город Йоргенстад, известный своими праздниками в честь святого Йоргена, который триста лет тому назад был изгнан из города за разоблачение богатых коррупционеров, стекаются паломники. Предстоит очередной праздник, да ещё и выбор соборной невесты для святого, который, по слухам, обещал вернуться (через триста лет). С толпой паломников в город возвращается Микаэль Коркис по прозвищу Коронный вор, бывший исполнитель шекспировских ролей в бродячем балагане, а теперь простой бродяга. С ним его товарищ Франс Поджигатель, такой же бродяга и вор. Когда-то и Микаэль был изгнан из этого города, где он родился и вырос. Изгнан за то, что посмел сказать Главному Каппелану: ты – мой отец! Что было, увы, правдой. Оба товарища в толпе паломников прикидываются: один – слепым, другой – калекой (на костылях). И Микаэля и Франса разыскивают стражники Курфюрста.

В поисках наживы друзья проникают в сокровищницу храма. Неожиданно, увидев приготовленный к праздничной церемонии плащ святого, Микаэль решает выдать себя за Йоргена. Микаэлю терять нечего: надоело бояться, надоело скрываться… Он готов сыграть последнюю шекспировскую роль в своей жизни. На церемонии праздника Микаэль торжественно появляется на святой лестнице, куда не ступала нога обыкновенного смертного, и убеждает толпу в своей святости, совершая «чудо» – «исцеляя» калеку в толпе. Конечно – Франса. После некоторого колебания толпа признаёт Йоргена: Он пришёл! Сомневающегося Главного Каппелана, своего отца, Микаэль-Йорген бьёт посохом по голове, ещё больше убеждая паломников в своём истинном существовании.

Все вокруг ликуют: Он пришёл! Среди суеверных членов Капитула замешательство и страх. Что теперь будет!? Между тем, завистливый Франс пытается разоблачить Микаэля: это Коронный вор! Народ в замешательстве, но Микаэль уверяет: Коронный вор – это Франс! Франса вешают. «Прости мне, друг, – говорит ему перед смертью Микаэль, – обстоятельства сильнее нас: или я должен повесить тебя, или меня самого повесят».

Наконец, Йорген-Микаэль требует отвести его в покои, где он встречается со своей соборной невестой прекрасной Олеандрой, дочерью Гроссмейстера, избранной святым отцами накануне. Между ними вспыхивает любовь. Но внезапно появившийся гонец приносит приказ Курфюрста: во что бы то ни стало поймать Коронного вора, примета которого – красное солнце на груди. Услышавшая это, Олеандра падает в обморок со словами: я видела это солнце! Капитул вздохнул с облегчением, поняв всё.

Но как найти выход из такого положения, не скомпрометировав праздник, приносящий немалые доходы? Проще всего, конечно, всех осмотреть, но кто отважится, кто посмеет осматривать святого в толпе его фанатичных поклонников?! Мудрое решение принимает Гроссмейстер: «поскольку такой осмотр может оскорбить чувства верующих, мы полагаем, что своим отъездом ваше святейшество избавит нас от столь тягостной необходимости». Быстро решаются все вопросы, связанные с отъездом «святого». Тот прощается с огорченными паломниками и «своим» Капитулом. Паломники плачут, провожая его. «Не плачьте, я ещё вернусь, – обещает Йорген-Микаэль, – через триста лет!…». Микаэль занимает своё место в отъезжающей карете, куда успевает вскочить и Олеандра. Счастья и радость на лицах паломников! Они видели Его! C умилением машут платочками и члены Капитула. «Тот, кто Йоргена признает, бед и страхов не узнает…”, звучит заключительный хорал.

Так почти по-голливудски заканчивается это странное и довольно трогательное действо. Поразмыслите о сем!

Нет предела человеческой глупости. Нет предела человеческой доверчивости. Нет предела человеческой надежде на счастье и справедливость!

* * *

Поначалу судьба оперы складывалась удачно. Возможно, здесь уместна поговорка: слухами земля полнится. Я получил заинтересованное письмо из Ленинградского Малегота с предложением показать оперу художественному совету театра. Это был любимый театр моего отца. Когда-то с ним в этом театре мы переслушали почти весь его репертуар. До этого я показывал оперу только своим любимым профессорам – Альберту Семёновичу Леману, Генриху Ильичу Литинскому и Назибу Гаязовичу Жиганову. Все они дали опере довольно высокую оценку, предрекали ей интересную сценическую жизнь, а Литинский, будучи в некоем высоком редакционном совете, настойчиво советовал предложить оперу Большому театру. Всё же я, заваленный своей педагогической работой в консерватории, решил не спешить и дождаться вызова в Малегот. Через какое-то время вызов состоялся, и я, как и предполагалось, показал оперу худсовету театра, который её одобрил. Геннадий Пантелеймонович Проваторов, главный дирижёр театра, возглавляющий худсовет, попросил у меня партитуру, обнадёжил: ждите, это наша опера. При следующей с ним случайной встрече я увидел мою партитуру в его руках и окончательно успокоился. И стал ждать.

Конечно, я не знал, что такое музыкальный театр. Вскоре в театре сменился директор, затем главный дирижёр, затем главный режиссёр, затем снова директор… Бесконечные подготовки к всевозможным государственным и партийным праздникам занимали театр гораздо больше, чем текущий репертуар. Да и каждый новый руководитель приходил, как правило, со своим любимым репертуаром и поскорее старался воплотить его на сцене. К кому обращаться? Все переговоры с начальством заканчивались лишь обещаниями и заверениями: вот уже скоро, на следующий год…

А время уходило…

И вот, почти через десять лет у меня состоялся разговор с очередным новым главным режиссёром и художественным руководителем театра Эмилем Евгеньевичем Пасынковым. Я представился ему и сослался на решение худсовета. Вальяжный и очень уверенный в себе, Пасынков с любопытством осмотрел меня с ног до головы и заявил жёстко и нелицеприятно: «Я познакомился с решением того (акцентировал он) художественного совета. Скажу сразу, чтобы не обнадёживать вас: я не открою партитуру оперы, даже если бы она была гениальна. Мне важно имя автора, то есть, важно кого (снова акцент) мы ставим. Вот станете известны – приходите». От такого наглого откровения и полной неожиданности я не знал, что ответить. Такие слова – как обухом по голове. Дальше его я не слушал. А вернее сказать – не слышал. Он пригласил меня на свою премьеру какой-то оперы – кажется Монтеверди, – и вечером я сидел в директорской ложе на красивом спектакле, от которого помню только прозрачную белую кисею, заполнившую сцену. В голове у меня тоже была такая же тонкая кисея и звучали его жёсткие слова…