Резидент Галактики

Низамов никогда не забывал, что и сам начал карьеру у станка, затем благодаря отцовским связям и личному упрямству пролез в техникум, в институт, стал начальником цеха, отдела, директором завода… Он понимал, что рабочий, начав жаловаться, всегда получит предпочтение перед ним, а посему, измываясь над инженерной братией, он никогда не забывал покрасоваться заботой об обворованных им же рабочих.

* * *

Руслан Тимурович Бабаев был старшим экономистом в плановом отделе завода. Пусть вас не вводит в заблуждение приставка «старший». Все прелести ее выражались в дополнительных нескольких рублях, которые прибавлялись к скольким-то рублям ежемесячного оклада, из которых после уплаты налогов и взносов в добровольно-принудительные общества осталось чуть больше эквивалента американских 100 долларов, из которых к концу месяца даже при самом экономном расходовании вовсе ничего не оставалось. Взгляните на этого очкастого, рано оплешивевшего, рано постаревшего человечка, который с утра до вечера сидит над бумагами, подсчитывая бесконечные колонки цифр. Посмотрите на его сутулую спину, бесцветный взгляд из-под уродливых типовых очков, на его кургузый пиджачок и куцые брючки, к которым никогда не прикасалась женская рука, на безвольный его подбородок и белые, короткие ручки, – и вы никогда не пожелаете такого друга своему сыну и такого мужа своей дочери.

Он сидел, уткнувшись в расчеты. Но мысль его витала далеко. Это была его маленькая тайна. Он умел с деловым видом размышлять о своем и отдыхать душою, пока его рука испещряла расчетами черновики. Простим ему этот грех, хотя бы потому, что в остальное время он исправно тянул работу за весь отдел. Когда просили, он помогал трудовикам, когда надо – бухгалтерам, нормировщикам, помогал цеховому начальству сводить концы с концами, помогал складам, помогал… Но кто бы ему помог?

Секретарша влетела в отдел с криком:

– «Бабушка», к директору!

От этого крика у всех девушек отдела томительно сжались сердца, ибо быть вызванным утром к директору считалось худшей из возможных неудач.

Руслан Тимурович покорно поднялся, протер очки и одернул пиджачок, машинально приводя в порядок бумаги, лежавшие на столе. За этим столом он сидел уже добрых пятнадцать лет, и за все эти годы его ни разу не назвали по имени, ни по отчеству. Просто «бабушка». Наверное, это слово навеяло девочкам плаксивое выражение одутловатого лица, робкий, беззащитный взор, или ручки с черными нарукавниками, привычно прижатые к груди. Руслан Тимурович не думал обижаться на это прозвище, оно прилипло к нему сызмальства.

Пока он шел по коридору, секретарша Стелла торопливой скороговоркой сообщила ему, что «шеф ужасно злится», что «он в экстазе», и успела спросить: «Что ты такого мог натворить?»

Войдя в просторный, выложенный полированными панелями красного дерева кабинет директора, Бабаев оробел при виде тридцати-сорока человек, сидевших понурив головы и разом обернувшихся при виде его. В центре за покосившимся столом восседал Низамов и сверлил вошедшего взглядом. В кабинете висело молчание.

– Вызывали, Исмаил Гусейнович? – едва слышно спросил Бабаев.

– Да, я вас вызывал, – спокойно ответил директор. – Простите, может быть, мы вас отвлекли от вашей важной работы?

– Нет-нет, ничего… – смутился экономист.

– Ах, ничего, значит, нам можно будет задать вам несколько вопросов… – улыбка директора, не предвещала ничего хорошего. – Скажите, Бабаев, как по вашему, что это такое? – взвесив в руке папку, директор уронил ее на стол.

– Наверное, мой отчет, – улыбнулся Бабаев.

– Он еще смеется! – ухмыльнулся директор. – Веселый ты парень, как я погляжу! Нет, дружок, это не просто твой отчет. Это – зарезанная квартальная премия, это проверки и ревизии, которые всем нам не дадут, это звание «предприятие высокой культуры», которое нас снимут, это «Знак качества», который не дадут сервису, это новые квартиры, которые дадут не нам, а другим заводам, где работают не такие оболтусы, как ты! Это, наконец, тринадцатая зарплата и просто зарплаты шести сотен людей, которые должны страдать из-за тебя с твоей бывшей начальницей!

– Но Улдуз Акперовна здесь вовсе ни при чем! – воскликнул Бабаев. – Отчет она не проверяла, а составлял его я. Но, по-моему, я его правильно составил…

– А, может быть, ты еще всех нас поучишь, как надо составлять отчеты? – задрожал от гнева директор.

– Да не надо их вообще «составлять», – Бабаев беспомощно оглянулся на присутствующих, будто ожидая от них поддержки. – Это же простая арифметика. Надо просто посчитать и записать. Где надо – прибавить, где надо – отнять. Понимаете? Где надо, а не где хочется. Кого нам обманывать? Себя?

– Выходит, ты один у нас честный… – побагровел директор. – А мы тогда кто, по-твоему? Кто?

Бабаев стоял, понурив голову. Кровь толчками стучала в висках, сердце неистово колотилось.

– Кто, я тебя спрашиваю? – рявкнул директор. – Мы, по-твоему, воры, да?!

Губы экономиста задрожали, и он согласно кивнул головой.

Низамов вскочил с места, повалив стол, но успел прихватить массивную хрустальную пепельницу и с размаху запустил ее в Бабаева, который стоял у двери ни жив, ни мертв. Однако у самого его носа пепельница вдруг вильнула в сторону и, грохнувшись о дверь, рассыпалась на мелкие кусочки.

Перепуганный экономист выскочил за дверь и в изнеможении прислонился к стене, чуть не падая. Из кабинета неслись ругань и угрозы в его адрес.

Неожиданно Стелла вбежала в кабинет с криком:

– Приехали!

Директор выбежал из кабинета и поспешил навстречу дорогим гостям.

Стоя у стены, Бабаев почти физически ощущал топот коротких директорских ног по полу, гудение ступеней лестницы под тяжестью десятипудового директорского тела.

Лестница была типовой, изготовленная из несортового бетона, армированного ржавой проволокой. Уже более десяти лет она томилась, соединяя этажи, терпя топот сотен человеческих ног. Она была заплевана и загажена окурками тысяч толкачей, слетавшихся сюда в поисках дефицита, который можно было раздобыть только здесь и только за наличные деньги. Эта лестница на двух прутках держала собственную неимоверную тяжесть, ступени ее содрогались, трескался цемент, замешанный на неимоверном количестве песка, и… Одна из этих ступеней вполне могла бы отвалиться, если чуть усилить вибрацию, расцепить тесно сжатые молекулы, не противиться образованию щели, а пустить ее расширяться… Лестница натужно загудела, провожая директора.

– Девочки! – завизжала Сонька, влетев в отдел. – У нашего «бабушки» сердечный приступ! В приемной лежит! Наш бегемот на него наорал, а он…

Весь отдел обожал чудаковатого, безропотного «бабушку». Женщины подкармливали его домашними блюдами, дарили ему на праздники всякие вещицы, нужные для домашнего хозяйства. Но ни одна из них не согласилась бы связать с ним свою жизнь даже под угрозой вечного девичества.

Руслана Тимуровича принесли в отдел, уложили на стулья, брызнули ему в лицо водой, растирали духами виски и грудь, резко запахло валерьянкой. Спустя некоторое время он очнулся, открыл глаза и слабым голосом спросил:

– Как… директор?..

– Ой, ужасно, упал на лестнице, повалился прямо на комиссию, руку сломал, головой треснулся. Сейчас его «скорая» увезла, а комиссия партком трясет…

Бабаев со стоном закрыл лицо руками и сказал себе: «Поздравляю вас, господин резидент. Свой первый рабочий день в новой должности вы начали с того что изувечили человека!..»

* * *

Это было жутко увлекательно: быть чем-то. Причем, просто чем-то таким мертвым, недвижимым, бесчувственной вещью, осознающей себя как существо, как личность, обладающей свободой воли и выбора, управляющей всеми молекулами своего тела.

Очень странно было чувствовать себя… хотя зачем же «чувствовать»? – быть гвоздем. Большим, красивым куском металла, вонзенного в холодный бетон стены. Чувствовать вибрацию от рокота проезжающих по улице машин, мерно сотрясаться, резонируя с далеко прокатившимся поездом метро. Не вероятно, но мельчайшие частицы железа обладали даже своей, атомной «памятью».

Атомы «помнили» те далекие времена, когда были просто куском невзрачного бурого камня, мимо которого проскакивали белки, и робко обнюхивали его влажными ноздрями осторожные лисы. Потом этот камень вместе с другими подобрали и отправили в огненную купель, из которой частицы вышли уже слитыми воедино и стали колесами паровоза. Они долго крутились, отсчитывая миллионы километров на узкоколейке, пока их вновь не переплавили и не выковали мощную боевую машину. Она носилась по полям сражений до тех пор, пока не попала под залп вражеских орудий и не превратилась просто в груду искореженного железа. И вновь его переплавили и превратили в броню в в проволоку, проволоку в гвозди, один из которых много лет тому назад сам Рустам Тимурович с трудом вогнал в стену, больно пришибив при этом палец, и повесив на него любимую мамину картину: шишкинских «Медведей»…

Необозримое море информации было заключено в молекулярных цепях куска проволоки. Гвоздь был заключен в раз и навсегда данную ему форму. И в общем-то менять ее не собирался. Но вдруг ему показалось, что стена слишком уж тесна, чересчур уж сдавливает его и без того щуплое тело, да и шею под шляпкой натерло веревкой за истекшие годы. И если он действительно свободный и независимый Гвоздь, то что может помешать ему освободиться?

Стена задрожала от далекого взрыва в карьере. От этой дрожи пришли в движение атомы, заключенные в молекулах железа, слегка раздались, вновь сжались, еще раз расширились… веревка тянет все сильнее, готовая выдернуть его из стены, слегка согнем шляпку… поздно!

Картина упала со стены, стекло разбилось, рама хрустнула, и далеко в сторону откатился старый проржавевший Гвоздь. Прямо к ногам человека, который в неестественном оцепенении лежал, вытянувшись в кресле, и почти не дышал.

Гвоздь вновь стал куском металла, а человек приоткрыл глаза, застонал и устало провел рукой по лицу.

– Хорошо, хозяин, – информирует его Фляр. – Вы делаете успехи. Но, предупреждаю, избегайте предметов, лишенных работы, полезной нагрузки, как этот выскочивший гвоздь. В состоянии покоя и упорядочивания тело не может приобрести достаточно энергии, чтобы совершать действия. Это особенно опасно, не накопить сил для новой транстипизации.

– А что случится, если я, скажем, войду в какую-нибудь бактерию?

– В биопотенциал? Ни за что на свете! Ведь в нем гравитационные поля неуправляемы. Вы даже не ощутите, как погибните.

– А можно еще что-нибудь попробовать?

– Конечно, я слежу за вами.

Бабаев поглядел на подоконник и глубоко вздохнул, сосредотачиваясь… Какая-то часть его мозга испускала направленные, должным образом закодированные волны, которые несли в себе колоссальный запас информации. Они воздействовали на атомные составляющие любого избранного предмета – и он «оживал», исполнял любые желания повелевающей им личности. Быть чем-то означало обладание величайшей властью в мире, властью над миром вещей, предметов, а значит, и… людей?