Четырехугольник

    Целую. Лена Леви».

Значит, понял Левин, с Мишей Бяликом она не живет. У нее другой муж, по крайней мере, был. Леви – это почти Левин, только в разных странах фамилия Левин пишется по-разному, однако происходит из общего источника – от левитов[32 - Левиты – служители в переносном храме (Скинии), позднее в Иерусалимском храме. Левиты подразделялись на коэнов (высшее духовенство, из которого, в частности, происходил первосвященник) – потомков первосвященника Аарона, и на остальных служителей, также происходивших из колена Левия.] из Иерусалимского храма, а те, в свою очередь, из колена Левия[33 - Колено Левия – потомки Левия, третьего сына Иакова (Израиля) от его жены Лии. Из выходцев из этого колена формировалось храмовое духовенство – коэны и левиты.]. Вроде как сводная родственница.

Ничего больше из письма узнать было нельзя. Разве что Левин по случаю подумал о графе Толстом: как мог Лев Николаевич дать своему герою, русскому помещику и дворянину, еврейскую фамилию? Ведь русских Левиных не бывает. Если как следует поискать, всегда отыщутся еврейские корни. Он сам, Владимир Левин, лет до двадцати не знал, что его собственный дед – еврей. Для него это стало откровением, от него это очень долго скрывали из-за антисемитизма. А уж про левитов и про колено Левия он и вовсе узнал только в новое время, когда стал интересоваться историей и собственной родословной. И оказалось, что он, Владимир Левин, дальний отпрыск рода Гедиминовичей через князей Милославских. Впрочем, вероятно, это было давно и неправда, как говорили в таких случаях в детстве, потому что предки по матери больше века назад измельчали и растеряли все свои титулы, а потом и вовсе лишились дворянства, породнившись с бывшими крепостными. Сохранились только, несмотря на все советские семьдесят лет, семейные то ли предания, то ли легенды про купца первой гильдии прадеда Степунова.

Однако ведь и Стива Облонский – тоже еврейская фамилия? Это-то как понимать?

Следующее письмо от Леночки пришло только через несколько месяцев. Она сообщала, что купила билет до Москвы из Нью-Йорка и должна приехать в середине июля. Как прилетит, сразу даст о себе знать. В Москве она пробудет целую неделю.

Значит, Леночка почти наверняка живет в Америке, понял Левин.

«Буду ждать, – ответил он. – Как приедешь в Москву, сообщи свой телефон».

Встречу они назначили на Арбате у станции метро «Смоленская», почти рядом с тем местом, где когда-то жила Леночка и где они провели столько бурных и счастливых ночей. Только Арбат с тех пор сильно изменился: в момент их знакомства он был новенький и яркий, но очень скоро подурнел, потемнел и потерял свою прежнюю ауру. Однако сейчас Левину вспоминались толпы молодежи, музыка отовсюду, экзальтированные иностранцы, не жалевшие доллары за Горбачева и Ельцина в виде матрешек, люди с гитарами, барды, открыто ругавшие власть, шикарный магазин «Воды Лагидзе», куда иногда заходили полакомиться они с Леночкой, столпотворение у только возникшей стены Цоя, художники и астрологи на каждом углу, как-то Левин встретил даже Фиделя Кастро с русским ребенком на плечах в окружении восторженной толпы. Теперь же – и книжные развалы оставались на прежнем месте, и торговали картинами средней руки, кафе и ресторанов стало много больше, а – все было не то: и людей поубавилось, и не видно почти иностранцев и молодежи, и обшарпанный магазин «Воды Лагидзе» давно закрыт; в основном навстречу Левину попадались провинциалы, с явным опозданием прослышавшие про Арбат, и не было больше пьянящего чувства свободы. Обычная улица, где из обывателей вытряхивают деньги. Разве что появилась окрашенная под золото Турандот.

Левин пришел заранее, он даже успел побродить по Арбату, по «местам боевой славы» – не только с Фифочкой совершал он здесь в былые годы променад, – а она, Леночка, как всегда, опоздала. Но ничуть не изменилась, будто не двадцать пять лет прошло, а – один день. По-прежнему стройна и красива, и антураж соответственный: на высоких каблуках, в обтягивающих брючках, подчеркивающих несравненные Фифочкины ноги, в блузке с рукавами-бабочками, с грудью еще более шикарной, чем в прошлой жизни, вся в блестках, как много лет назад. Будто японская принцесса, она обожала птичек и бабочек, и они в виде вышивок трепыхались на ее тысячедолларовой блузке и в по-прежнему черных, будто вороново крыло, волосах, так что Левин почувствовал даже некоторую неловкость: сам он с годами старел, полнел, набирал килограммы и носил костюмы пятьдесят шестого размера.

В том, что Фифочка не менялась, не полнела и оставалась такой же красивой, явно заключалось нечто наследственное, родовое – четверть века назад примерно столько же лет, как ей сейчас, было ее маме, Розе Михайловне, или Розе из Сераля – когда-то она играла эту красивую роль, – и та выглядела точно так же, так что Левин даже поразился семейному сходству. Обе смотрелись на одно лицо, совершенно, с годами это сходство только усиливалось. «Крепкие гены. Наверное, не только внешнее сходство», – с восхищением думал теперь Левин, тотчас вспомнив Леночкины рассказы, что после развода с Познанским, а может, и до того, мамочка, она же прекрасная Роза из Сераля, время от времени меняла бойфрендов (это было Фифочкино слово: «бойфренд»), и все они, эти бойфренды, были намного моложе мамочки, словно Роза Михайловна владела секретом вечной молодости и красоты.

Левин радостно обнял Леночку и протянул ей розы, как когда-то очень давно, – с годами он все больше становился склонен к ностальгии – и в этот самый момент у Леночки зазвенел телефон. Она долго с кем-то разговаривала, похоже, спорила, потом повернулась к Левину:

– Мой сын Миша. Помнишь? Он тут недалеко на машине. Не хочет ждать, предлагает забрать меня домой. Он живет на «Багратионовской», где раньше жила мама.

Еще бы, Левин очень хорошо помнил. Это был тот самый нервный и ревнивый ребенок, который, подкравшись сзади, изо всех сил внезапно ударял его по ногам, так что Левин сразу почувствовал неприязнь. В самом деле, он весь трепетал от страсти, умирал от нетерпения, не мог дождаться своего мига, а тут этот маленький злобный стервец. Теперь он давно взрослый, но, судя по его звонку, в нем по-прежнему течет ревнивая кровь Погоржельского и вредности с годами нисколько не убавилось.

– Я сам тебя отвезу. Хоть на край света, не то что на «Багратионовскую», – решительно сказал Левин. – Я ждал тебя целых полгода…

– Хорошо, – Леночка сразу согласилась, и смех ее был совсем как прежний, будто тысяча колокольчиков зазвенела.

Он взял Леночку под руку и почти потащил по Арбату – мимо продавцов с картинами, с матрешками и ушанками, мимо фуражек с красными и синими околышами, мимо кителей и галифе, мимо книжных развалов и блистающей ложным золотом принцессы Турандот.

– Когда мы уезжали, здесь было темно и бегали крысы, – вспомнила Леночка. – Маму как-то чуть не ограбили.

– Я не москвич по рождению, – отозвался Левин. – Когда я в первый раз сюда попал, здесь все было перекопано. Лет десять, не меньше. Полнейшее запустение. Мне так кажется, что Арбат оживает и тускнеет вместе со страной. Помню в перестройку: толпы людей, молодежь, художники, поэты, певцы, стена Цоя. В то время здесь пели о лагерях и о свободе и грозили кулаками Кремлю, который считался цитаделью несвободы. А теперь опять темновато и скучно: по большей части ходят приезжие и водят иностранцев покупать матрешек.

Они зашли в грузинский ресторан.

– Москва очень изменилась, – сказала Леночка, когда они сели за столик и сделали заказ. – Помнишь, когда мы уезжали, Миша устроил прощальный ужин?

– Конечно, помню, – подтвердил Левин.

– Мы очень долго искали приличный ресторан. Свой Мише пришлось отдать перед отъездом. В Москве еще ничего не было. А сейчас на каждом углу.

– Капитализм работает, – заметил Левин. – Даже несмотря на всяческую коррупцию. Не благодаря, а вопреки. А где Миша? В Израиле? Вы давно расстались?

– Давно, – сообщила Леночка. – Вскоре после той ночи. Миша набрал кредитов и открыл ресторан вместе с друзьями из России. У него всегда и везде находились какие-то сомнительные друзья. Все вначале вроде бы шло неплохо, но потом эти друзья его кинули. Остатки денег он проиграл в карты и сбежал. И бросил нас с Эллочкой.

– Вроде не по-еврейски, – удивился Левин.

– А он еврей только наполовину, – усмехнулась Фифочка. – Он вернулся к себе в Екатеринбург. Ты помнишь, они откуда-то выводили деньги и остались кому-то должны? Каким-то бандитам.

– Да, – кивнул Левин. – Хотя подробно он не рассказывал.

– Ну вот, бандитская фирма. Он мне как-то рассказывал уже в Израиле. Он вернулся и снова связался с бандитами. Там кругом одни бандиты. Еще больше, чем в Москве. Бандитский город. И его убили. Не поделили деньги. Он и стрелять как следует не умел. Он был у них белым воротничком. Что-то вроде бухгалтера.

– Как ты узнала? – растерянно спросил Левин. – Ну и как же вы с дочкой?

– Я знала его брата. Они были похожи как две капли воды, только брат на два года младше. Он после убийства Миши переехал в Израиль. Можно сказать, сбежал.

– Да, жалко, что все так вышло, – сказал Левин. – И как же вы? – повторил он свой вопрос. – Как вы попали в Америку?

– Если бы в Америку, – нервно засмеялась Леночка. Она смеялась, но Левин заметил, что в ее глазах нет ни капли веселья. Напротив, в них застыла печаль, которую Левин никогда не замечал раньше. («Моя Фифочка привыкла порхать, как бабочка, от мужчины к мужчине. Она не знает жизнь. Я боюсь, что когда-нибудь она обожжется», – вспомнил он Розу Михайловну.) – Мы не в Америку попали, а в Африку. В Южную Африку.

– В Южную Африку? – от удивления только и мог переспросить Левин.

– Да, в Южную Африку, – подтвердила Леночка. – Там оказалось намного хуже, чем в России. Люди очень несправедливо устроены. Все только и мечтали, чтобы отменили апартеид: ООН, Международный суд, Советский Союз, США, хотя и в России, и в США в разное время существовали сегрегация и рабство, – все требовали отменить апартеид, и никто не думал о последствиях. А всем стало только хуже: и белым, и черным. Я как раз попала туда в самую мясорубку. Когда стали убивать белых, особенно фермеров, там практически началась такая гражданская война, которая продолжается до сих пор. Неизвестная миру, но очень кровавая война. За двадцать лет в Южно-Африканской Республике убили больше трех тысяч белых фермеров, а всего больше двухсот тысяч. Каждый день – пятьдесят трупов. Пятьсот тысяч изнасилований в год. Африканцы верят, что секс с белой девственницей излечивает от СПИДа, и вот они насилуют белых девушек, даже детей, хотя и черных не меньше. Еще они верили, что от СПИДа излечивает секс с крокодилами, но крокодилы сумели постоять за себя. Они совершенно дикие, эти африканцы, там чуть ли не каждый третий болен СПИДом. Они постепенно вымирают из-за своей дикости. Раньше там господствовал белый расизм, вполне цивилизованный, а теперь – черный, в сто раз хуже. Только все молчат. Де Клерку и Манделе дали Нобелевскую премию мира, и все делают вид, будто ничего не происходит. Сначала в Родезии-Зимбабве, а теперь в Южно-Африканской Республике. Мой муж, который был после Миши, – я вышла за него замуж, когда сидела в Израиле на мели, – он меня как следует не предупредил. То есть он рассказывал, конечно, но я не придавала значения. Я не верила, что может быть так страшно. И поехала туда с Эллочкой, на ферму.

Он был богатый, красивый, молодой, тысячи овец, виноградники… И климат там хороший. Но… Нас каждый день могли убить. Панафриканский конгресс Азании – так они называют эту страну – у них был лозунг: «Один фермер – одна пуля». К ним приезжали «Черные пантеры» из Штатов – учили убивать. Это террористы под видом борцов за справедливость. Как у нас, в России. При апартеиде, мне многие говорили, не только белые, было намного лучше. Но люди в мире, в Европе, в Америке, очень любят простые решения. Закрывают глаза и уши и ничего не хотят знать.

– Где ты его нашла, своего мужа? – спросил Левин.

– Он приезжал в Израиль. Эжен принял иудаизм и немного знал иврит. А я немного говорила по-английски. У него мать еврейка.

– А отец? Англичанин?

– А отец – бур. Его маму совсем маленькой девочкой привезли из Германии. Дедушка с бабушкой сбежали от Гитлера. Дедушка Эжена был в Германии известный социал-демократ, может быть, даже коммунист. Я не знаю точно, но очень левый. А брат дедушки – они из небедной семьи – пытался уехать из Германии на Кубу.

Ты, может быть, слышал про такой корабль, «Сент-Луис»? Там целая одиссея. Это, можно сказать, еврейский «Титаник». Вскоре после «хрустальной ночи» еврейские беглецы, среди них было много тех, кто ожидали очереди на эмиграцию в США, приобрели туристические визы на Кубу, но визы оказались мошенническими, кубинский консул решил нажиться на несчастных людях; мало того, пока «Сент-Луис» плыл, на Кубе переменилась власть, и корабль на Кубу не допустили. Честный немецкий капитан попытался плыть в США, но корабли американской береговой охраны преградили ему дорогу. «Сент-Луис» не пустили и в Канаду, и в Доминиканскую Республику; волей-неволей пришлось несчастному кораблю и несчастным людям возвращаться обратно в Европу. Но пока они плыли, в прессе поднялся скандал – это путешествие в рай и обратно в ад так и называлось: «плавание обреченных» – в результате беглецов согласились принять Англия, Франция, Голландия и Бельгия. Но большинство это не спасло. Через несколько месяцев началась война, и те, кто оказались во Франции, в Голландии и в Бельгии, почти все погибли. И брат дедушки Эжена тоже: он застрял в Бельгии, нацисты отправили его в концлагерь, и он не вернулся.

А дедушка Эжена занимал видное место в Африканском национальном конгрессе. Ему мало было своих проблем, поэтому он боролся за права чернокожих.

У евреев с бурами были не слишком хорошие отношения. Евреи занимали руководящие посты в Африканском национальном конгрессе и боролись против апартеида, даже возглавляли черных террористов, а буры, наоборот, симпатизировали Гитлеру и выступали против войны с Германией. И Советский Союз сыграл там свою роль: наши советники в Анголе готовили черных террористов. И никто не думал, что произойдет, если победят черные.

И у Эжена в семье: отец был бур и стоял за апартеид, а мать – левая, выступала против. А Эжен все время колебался между ними. Только погибли его родители вместе: они ехали на свадьбу к соседям, когда их в машине расстреляли черные бандиты.

Когда черные пришли к власти, некоторые белые фермеры из англичан добровольно отдали им свои фермы. И Эжен тоже подумывал. Он все время колебался: то принял иудаизм и собирался переехать в Израиль, то одно время симпатизировал палестинцам, то поддерживал черных, то буров…

– Раздвоение сознания. Тяжелый случай, – констатировал Левин. – Он не был раньше женат?

– Был. У него была жена и две дочки. Но жена уехала от него в Кейптаун и собиралась дальше. Скорее всего, в Австралию или в Новую Зеландию. В Кейптауне было спокойнее, чем у нас. Там меньше черных. А мы жили недалеко от Йоханнесбурга.

– А раньше, пока не принял иудаизм, кем он был, протестантом? – спросил Левин.

– Я не знаю, – пожала плечами Фифочка. – Я никогда не интересовалась религией. У нас никто не верил в Бога. Разве что дед Берг в Белоруссии. Но я видела его всего один раз в жизни. Мне казалось, что Эжен атеист. Принял иудаизм, сделал операцию и забыл. Мать у него была левая, вряд ли она верила в Бога. Дед по матери точно не верил, он мальчишкой участвовал в Спартаковском восстании[34 - Спартаковское восстание в Германии происходило в январе 1919 года и закончилось поражением. Группа «Спартак» (1914–1919) – крайне левая группа, входила сначала в Социал-демократическую партию Германии на крайнем левом фланге и выступала с антивоенных позиций, а затем в только образованную Коммунистическую партию Германии. Идеологически родственна большевикам.]. А Эжену просто нужно было куда-то приткнуться. Он привез нас с Эллочкой и не знал, что делать дальше. Думал уехать в Австралию. Хотел продать ферму, но покупателей не нашлось. А тут стали убивать фермеров-соседей. Сначала одних, а через несколько месяцев – других. Я ударилась в панику. Не могла спать по ночам, потому что бандиты приходили обычно ночью. Боялась наших черных работников. И Эжен тоже нервничал. Поехал на какое-то собрание, где они решали, что делать. С кем-то там поспорил. Кто-то вспомнил про его деда. Нервы у него были не в порядке; нет, у всех у нас были не в порядке. Он вернулся домой с этого собрания, принял какие-то таблетки, а через день застрелился.

Большой белый крест, – продолжала Леночка. – Могилы белых ставили рядом, одна к одной, и вместе они образовали большой крест, очень большой. Это как символ конца. Как завершение истории белой Южной Африки.

Мы похоронили Эжена, и я поняла, что нужно срочно уезжать. Очень срочно. Что в одну из ночей они придут. Они насилуют детей, чтобы избавиться от СПИДа, а потом убивают. Покупателей на ферму я не нашла, я быстро убедилась, что это бесполезно, времени у меня было не много, все почти даром раздала соседям и уехала с Эллочкой в Йоханнесбург. Это был большой и красивый город с небоскребами, с замечательным бизнес-центром в виде башни. Когда-то красивый, – поправилась Леночка, – потому что его захватили черные маргиналы: бандиты, больные СПИДом, наркоторговцы, проститутки, воры. А белым пришлось отстроить новый центр, на окраине. Но, я думаю, ненадолго.