Радость величиной в небо (сборник)

– Наверно скучно по вечерам одной-то? Не с кем поговорить.

– Я разговариваю с Феклой (та уже вовсю крутилась у стола и клянчила печенье). А еще у меня есть автогонщики, – она отодвинула кресло, и он увидел на полу покореженные и раздавленные игрушечные автомобили: легковушки, пикапы.

Он знал нескольких собирателей: один собирал монеты, соседка детские книжки… но эти сломанные игрушки! Теперь до него дошло, что она женщина только внешне, а внутри девчонка, девчонка с интересными странностями.

Она привстала, поправила стебли цветов на столе, а ему пояснила:

– Это ирисы. Вот жаль, и первые, и последние цветы не имеют запаха. По легенде, ирисы волшебные цветы, принесешь их к мертвым, и они оживают…

Он поднял стакан:

– Выпьем за вас… за тебя! Ты мне очень нравишься!

Она затаилась, потом наклонилась к собаке и шепнула ей в ухо:

– Скажи, что наш гость мне нравится тоже.

Он подсел к ней, обнял, но она отстранилась.

– Я вообще-то не хотела сегодня встречаться… Боюсь привыкнуть… Не хотела и вот… не смогла. Видимо, потому что весна… С вами почему-то спокойно… Но со мной не может быть ничего хорошего. Для любви люди специально рождаются. А у меня все как-то не так. И потом, я совсем вас не знаю. Где вы работаете?

Он заговорил о заводе, о своем увлечении мотоциклами, но она сразу перебила его и начала рассказывать о своем детстве, о подмосковном городке:

– …Там были горячие лужи, гладкие камушки, хрустящая хвоя и густая, тягучая смола… Я там училась в художественной школе, собирала яблоки, падающие в овраг, и рисовала болотные цветы, похожие на узоры, завитки, вензеля… Кто туда ни приедет, сразу ругает те места: «Все маленькое и реки нет». А мне так дорог тот клочок земли…

Она совсем забыла о нем; смолкла и уставилась в одну точку.

…Он ушел от нее в полночь, когда гасли фонари и по пустынным улицам ползли поливальные машины; ехал в автобусе и усмехался: «Не говорит, а вещает, как актриса со сцены. И вздорная – никогда не знаешь, что она выкинет в следующую минуту, от нее, от сумасшедшей, всего можно ожидать. Правда, зато с ней не соскучишься. И художница, и красивая… Вот только трусливая, что ли, или запуганная чем-то».

Он был крепким парнем работягой с располагающей внешностью, вполне прилично одевался, слыл компанейским, и в девчонках недостатка не имел – не то что привык к победам, но обычно девчонки особенно не задумывались, встречаться с ним или нет. И вдруг эта Таня. Она даже немного злила его. Он считал ее странность – игрой, а всякую привязанность к некрасивому – ложным, надуманным. Он твердо знал – все реальное, жизненное намного ценнее всего выдуманного, но ему не хватало жалости, снисхождения к ней – необычной, чувствительной. А она считала его не тонким, с плохим вкусом, ограниченным – про себя называла «лесорубом», но ей нравилась его внешность; в отличие от жениха, он был настоящим мужчиной.

К новой встрече он настроился решительно – идти к ней и с мужланским напором перевести «прогулки и посиделки» в надлежащие отношения, взять приступом художницу недотрогу. Но она сразу охладила его:

– Давайте сходим куда-нибудь… в театр.

– Пойдем лучше у вас… у тебя выпьем, посидим.

– У меня нельзя.

– Почему?

– Нельзя и все… И потом, у вас что, уже появились требования ко мне?.. Посидеть, в конце концов можно и в кафе – мне не очень хочется, но уж ладно… все-таки – весна.

Накрапывал дождь, и наконец ее зонт пригодился, и, пока они шли под синим колпаком, крепко прижал ее к себе; она вздрогнула и заговорила тревожно, запальчиво:

– Все-таки тяжело с вами. Какие-то властные набеги. Вы слишком прямолинейны. Такой же, как все. Похоже, у вас нет никаких интересов.

Внутри у него все содрогнулось – он не мог понять перемены; накануне сама говорила, что нравится ей, и вот получай – такой, как все, нет интересов! Дикая неразбериха в ее голове! Он почувствовал – тонкая нить, связывающая их, вот-вот порвется, но ее резкие слова задели его самолюбие.

Он высказал ей все: и про свой завод, где работают отборные парни, а не какие-то там хлюпики, вроде ее жениха, и про свой цех, где он может собрать любой агрегат, и про мотоцикл «Яву», который вот-вот купит и, когда прокатит ее с ветерком, она поймет, что все ее разговоры – муть в сравнении с ощущением скорости и пространства.

В кафе она молчала; даже выпив вина, продолжала окаменело сидеть с горькой полуулыбкой. Потом вдруг произнесла – скорее для себя, чем для него:

– Может, мы поссорились потому, что я надела это платье? В нем мне всегда не везло… Нет, здесь другое… Какие-то тяжеловесные отношения. Собственно, я знала наперед, что мы будем ссориться – у нас мало общего. Только слишком рано начали… все-таки – весна.

«Чего нудит? – хмыкнул он про себя. – Все дело в том, что я четко знаю, чего хочу, а она не знает, чего хочет».

Точно угадав его мысли, она глухо сказала:

– Женщины счастливы от маленького внимания: букета цветов, комплимента, – она глубоко вздохнула и радостно посмотрела на него, только и радость у нее была какая-то печальная.

– Может, действительно я дура, слишком много требую от людей?! В сущности, какой я художник?! Просто женщина. Мне надо рожать детей, стоять у плиты… Женщина должна украшать жизнь, создавать уют, теплоту. Так хочется заботиться о ком-то, кому-то быть необходимой. Нет, не кому-то! А настоящему мужчине. Ведь женщина ценит мужчину, который разбудил в ней женщину, поставил ее на место, ну и, конечно, оценил и боготворит… Тянет женщину к земле, заземляет, но и уносит в небо. Мужчину сильного, но и тонкого, заботливого. Только где такого найти? Вся надежда на весну…

Она посмотрела на него нежно, но внезапно что-то припомнила, и ее глаза стали холодными и злыми, как у рыси.

Словесный портрет одного чудака

В юности я был уверен – Гоголь своих персонажей придумал; теперь, к старости, доподлинно знаю – не придумал, а списал с реальных людей. Во всяком случае, я встречал живых Маниловых и Ноздревых, а с Плюшкиным до недавнего времени жил в одном доме. Ему было за пятьдесят, но все, даже дети, звали его Коля, а меж собой Долгоносик – за необычную внешность: квадратное туловище, короткие ноги и вытянутое лицо, на котором выделялся карикатурно длинный нос. Благодаря колоритной внешности, Коля одно время снимался в кино – участвовал в мелких комических эпизодах (без текста); в те дни нам, соседям по дому, он напыщенно объяснял:

– Хм, чтобы пародировать, надо все делать лучше любого актера.

Но затем Колино мастерство несколько поблекло – он стал повторяться, «выкидывать штампы», и его приглашали только в массовку.

– Коля, давай! – кричали на съемочной площадке.

И Коля давал – строил гримасы, участвовал в драках, а то и просто шастал взад-вперед перед камерой, изображая «прохожего». Случалось, столь незначительные роли вселяли в Колю глубокое уныние; однажды, просмотрев старую ленту, где у него была «приличная роль», он сказал мне, что «как актер кончился, жизнь потеряла смысл», и объявил, что покончит с собой – к счастью, на следующий день забыл о своей угрозе.

На самом деле смысл жизни для Коли заключался совершенно в другом, но об этом чуть ниже – необходимо еще упомянуть об основной профессии незадачливого актера.

Специальность у Коли была самая что ни на есть прозаическая – электротехник, тем не менее он считал ее неким продолжением своей привязанности к кино: его мастерская находилась при киностудии и он отвечал за осветительную аппаратуру. Ко всему работники съемочных групп то и дело заглядывали в мастерскую что-либо подремонтировать и недостатка в левых заказах у Коли не было, то есть он выжимал немало выгоды из своей скромной профессии; не случайно мастерскую (обычный хозблок) Коля называл высокопарно – «электростудия», что приближалось к истине.

В общем-то, Колю можно было охарактеризовать бесхитростным чудаком и, безусловно, неплохим работником (к своим обязанностям он относился добросовестно, на работе не пил – только после работы и исключительно пиво), можно было бы считать электрика-актера и неплохим человеком, если бы не его крохоборство. Он скручивал показания счетчика, чтобы меньше платить за электричество; экономил деньги на еде – старался позавтракать у одних соседей, поужинать у других (заходил как бы по делу) – благо все мы считали за честь побеседовать с «актером», узнать киношные сплетни.

Пиво Коля пил в двух местах – в театре и в консерватории – заходил в буфет во время перерыва (когда уже не проверяли билеты), покупал пару бутылок и садился за столик.

– Хм, там и пиво дешевое, и сиди хоть до конца спектакля, концерта, и публика культурная, не то что разная пьянь в пивбаре, – объяснял он.

Как-то Коля подобрал породистую собаку – думал получить вознаграждение, но объявлений о пропаже не появилось, и Коля решил в выходной день продать пса на Птичьем рынке, а до выходного, чтобы избавить себя от лишних расходов, собирал для собаки объедки в столовой киностудии и, по слухам, однажды отнял у вороны рыбу…

В автобусах Коля ездил без билета и не раз бегал от контролеров.

– Неужели тебе не стыдно? – как-то спросил я. – Ты ж не мальчишка!

– Хм, государство обдирает нас как липы. Во всем. Обкрадывает налогами, зарплатами-подачками, – дальше, распалившись, Коля готов был разнести «государство» в пух и прах, но, вспомнив о своем актерстве, «продемонстрировал искусство паузы» и закончил более-менее спокойно: – И я буду его надувать везде, где можно. Скажешь тоже – стыдно! Государству должно быть стыдно перед народом.

Вот такая у Коли была идеологическая позиция, и многие с ним соглашались, но почему-то не шли по его пути и ничего не делали для того, чтобы приструнить это самое «государство», точнее, чиновников, которые, по словам Коли, «разжирели за наш счет».

Однажды умерла какая-то дальняя родственница Коли – одинокая старуха, которая все свое состояние (никчемное барахло) завещала наследникам (Коле и его двоюродной сестре). Через некоторое время я спрашиваю у Коли: