Мои друзья

– Вся в хозяйку.

Антошка, по общему мнению, был тихоня и скромник.

Мне нравились обе собаки. Я их выгуливал попеременно.

Потом в нашем доме появилась третья собака. Сосед, живший над нами, привел себе бездомного, грязноватого пса и назвал его Додоном. После этого мне, как выгульщику, работы прибавилось, но я только радовался такому повороту событий.

Наш дом слыл одним из самых «собачьих», и все же ему было далеко до двухэтажки в конце нашей улицы. В том доме собак держали абсолютно все! Там жили заядлые собачники, и в их числе дворник дед Игнат и слесарь дядя Костя.

Дед Игнат и его жена, бабка Клава, держали Бурана – огромного неуклюжего пса из породы водолазов. У Бурана были длинные висячие уши, мешки под глазами, лаял он сиплым басом. Как-то я спросил у деда:

– Почему Буран водолаз? Он что, под водой плавать умеет?

– Угу, – протянул дед.

– Наверно, любая собака может под водой плавать, – продолжал я. – Просто не хочет. Чего зря уши мочить!

– Не любая, – проговорил дед. – У Бурана уши так устроены, что в них не попадает вода. Таких собак держат на спасательных станциях: они вытаскивают утопающих. Вот пойдем на речку, посмотришь, как Буран гоняет рыб под водой. И на воде он держится не как все собаки. Крутит хвост винтом и несется, как моторка. Только вода сзади бурлит. А настырный какой! Не окрикнешь – так по течению и погонит. За ним глаз да глаз нужен. И куда его, ошалелого, тянет, не знаю! Ведь живет у нас как сыр в масле. Вон и выглядит как принц. Ишь отъелся!

Дед потрепал собаку, и Буран зажмурился, затоптался, завилял хвостом и начал покусывать дедов ботинок.

– Цыц! – прикрикнул дед. – Весь башмак обмусолил.

Буран, обиженный, отошел, лег со вздохом, вытянул лапы и положил между ними голову.

Я почесал пса за ушами, он развалился на полу и так закатил глаза, что стали видны белки.

Буран любил поспать; он был редкостный соня, настоящий собачий чемпион по сну. Уляжется на диване и храпит. Иногда во сне охает, стонет и вздрагивает или глухо бурчит и лязгает зубами – сны у него были самые разные: и радостные, и страшные.

Днем Буран разгуливал по дворам. От нечего делать заглядывал к своему брату Трезору, живущему на соседней улице. Раз пошел вот так же гулять – его и забрали собаколовы, «люди без сердца», как их называла бабка Клава. Прибежал я его выручать, показываю собаколовам паспорт Бурана, а они и правда «без сердца».

– Ничего не знаем, без ошейника бегал, – говорят. Потом видят, я чуть не реву. – Ладно уж, – говорят, – забирай. Но смотри, еще раз без ошейника увидим – не отдадим.

«Все-таки у них есть сердце, – подумал я, – но какое-то железное, вроде механического насоса для перекачки крови».

Открыл я клетку, а Буран как прыгнет и давай лизать мне лицо. Казалось, так и говорил: «Ну и натерпелся, брат, я страху!»

Дед Игнат научил Бурана возить огромные сани. Зимой купит поленьев на дровяном складе, впряжет Бурана в сани, и тот тащит тяжелую кладь к дому.

Много раз мы с ребятами стелили в сани драный тулуп, и Буран катал нас по улице; мчал так, что полозья визжали и за санями крутились снежные спирали, а нас подбрасывало, и мы утыкались носами в мягкие завитки тулупа. Долго нас Буран не возил. Прокатит раза два, ложится на снег и высовывает язык – показывает, что устал. Но выпряжешь его – начинает носиться с другими собаками как угорелый, даже про еду и сон забывает. Или бежит к своему брату и борется с ним до вечера и не устает никогда.

Буран вообще не любил с нами, детьми, играть. Когда был щенком, любил, а подрос – его стало тянуть ко взрослым. Позовет его мальчишка или девчонка, он делает вид, что не слышит. А если и подойдет, то нехотя, с сонными глазами и раз двадцать вздохнет. Ребят постарше еще слушался, а разных дошколят и не замечал.

Иногда на нашей улице случались стычки. Какой-нибудь мальчишка приставал ко мне, говорил со мной заносчиво и грубо, а то еще и угрозы всякие сыпал. В такие минуты я не махал кулаками, а шел к деду Игнату и прицеплял Бурану поводок. А потом прохаживался с водолазом разок-другой по нашей улице, и, ясное дело, заносчивый мальчишка сразу притихал. Частенько я проделывал этот трюк и без всякого повода, на всякий случай, просто чтоб никто не забывался.

По ночам деду не спалось, он ставил самовар и за чаем разговаривал с Бураном, рассказывая ему про свои стариковские дела. Буран всегда его внимательно слушал. Наклонит голову набок, каждое слово ловит. Иногда бугорки на его лбу сходились, и он вздыхал. Тогда дед гладил его, говаривал:

– Ты-то, лохматина, все понимаешь, я знаю.

Но если Буран фыркнет, дед закипал:

– Что, не веришь? Еще спорить со мной будешь?

Потом отойдет, кинет Бурану кусок сахара и рассказывает дальше. Так и бормочет, пока бабка Клава не уведет собаку к себе на диван – она грела ноги в ее шерсти, говорила: «От ревматизма помогает».

Несколько раз в год она чесала Бурана и из его шерсти вязала варежки и носки. По Бурану она и погоду определяла: уляжется пес в углу – назавтра жди холодов, крутится посреди комнаты – будет тепло.

– Он все чувствует, – говорила бабка Клава.

А у дяди Кости было две собаки – спаниель Снегур и овчарка Полкан, оба невероятные показушники: любили находиться в центре внимания, занять в комнате видное место, повертеться на глазах, похвастаться белоснежными зубами…

На Снегура сильно действовала погода. Серые, пасмурные дни нагоняли на него такую тоску, что он забивался под крыльцо и плаксиво повизгивал. Но в солнечные дни становился безудержношумным: гонялся по двору за голубями, возился с Полканом, ко всем лез целоваться.

Снегур жил вместе с дядей Костей в доме, а Полкан – на улице, в бочке. Дядя Костя опрокинул большую бочку, набил ее соломой, и конура у Полкана получилась что надо. Все собаки завидовали.

Сторожить Полкану было нечего: дядя Костя не держал ни кур, ни уток, не разводил огород, и Полкан целыми днями грелся на солнце. Время от времени гонял мух или почесывал себя за ухом и зевал, показывая ослепительно белые зубы. Кстати, в бочке у Полкана я однажды ночевал – спрятался там, когда за что-то обиделся на родителей.

До семи лет у Полкана было поразительное обоняние и чувство пространства. Однажды дядя Костя уехал в другой город, так Полкан прибежал к нему с оборванной цепью. Как нашел дорогу – никто не знает. Но от постоянного безделья Полкан обленился, перестал различать запахи и вообще поглупел. К старости только и знал гоняться за своим хвостом, да лаять когда вздумается, да еще клянчить конфеты – ужасно к ним пристрастился.

Что эти псы любили – так это петь. Когда дядя Костя играл на гитаре, Полкан высоко подвывал. Частенько и Снегур присоединялся и тянул приятным баритоном. Иногда так увлекались, что пели и после того, как хозяин откладывал гитару. А стоило крикнуть «браво!» – начинали все сначала, да еще громче прежнего.

Но все-таки самой лучшей и самой умной собакой была Кисточка, которая жила в соседнем поселке, у знакомой моей матери, тети Ани. Кисточка была обыкновенной дворняжкой: маленькая, этакая замухрышка, черная, с закрученным баранкой хвостом и острой мордой. Кисточка служила и сторожем, и нянькой, и смотрителем. По ночам она охраняла сад от набегов мальчишек, днем сидела около коляски соседского малыша. Если ребенок спал, Кисточка смирно сидела рядом, но стоило ему пискнуть – начинала лаять и толкать коляску лапой. Проснется ребенок, заберут его кормить – Кисточка бежит на птичий двор. Уляжется в тени под навесом сарая, делает вид, что дремлет, а сама искоса присматривает за всеми. Заметит, гуси дерутся – подскочит и как рявкнет! А если коза начнет яблоню обдирать, Кисточка могла и козу покусать легонько. Никому не давала спуску. Даже поросенка не подпускала чесаться о рейки забора: еще, мол, повалит изгородь, чего доброго!

Кисточка была всеобщей любимицей в поселке, многие хозяева хотели заполучить ее на день-два постеречь сад или присмотреть за живностью. Заманивали ее печеньем и сладостями. Кисточка посмотрит на лакомства, проглотит слюну, но не пойдет – так была предана хозяйке.

Однажды мы получили от тети Ани письмо, в котором она сообщала, что Кисточка родила пятерых щенков, трех забрали соседи, одного тетя оставила себе, а пятого предлагала нам.

В воскресенье мы с матерью съездили в поселок и вернулись с сыном Кисточки.

У щенка был мокрый нос, мягкие подушечки на лапах и коричневая шерстка. Я назвал его просто – Шариком.

В первый день щенок ничего не брал в рот. И в блюдце наливали ему молока, и в бутылку с соской – не пьет, и все тут! Поскуливает, дрожит и все время лапы подбирает – они у него на полу расползались. Я уж стал побаиваться, как бы он не умер голодной смертью, как вдруг вспомнил, что на нашем чердаке кошка Марфа выкармливает котят.

Сунув щенка за пазуху, я залез с ним на чердак и подложил Марфе. Она как раз лежала с котятами у трубы. И только я протиснул щенка между котятами, как он уткнулся в кошкин живот и зачмокал. А Марфа ничего, даже не отодвинулась, только приподнялась, посмотрела на щенка и снова улеглась.

Прошло несколько дней. Марфа привыкла к приемному сыну, даже вылизывала его, как своих котят. Щенок тоже освоился в кошачьем семействе: ел и спал вместе с котятами и вместе с ними играл Марфиным хвостом. Все шло хорошо до тех пор, пока котята не превратились из сосунков в маленьких кошек. Вот тогда Марфа стала приносить им воробьев и мышей. Котятам принесет – те урчат, довольные, а положит добычу перед щенком – он отворачивается. Марфа подвинет лапой к нему еду, а он пятится. Зато с удовольствием уплетал кашу, которую я ему приносил.

Однажды Марфа со своим семейством спустилась во двор: впереди вышагивала сама, за ней – пузатый прыткий щенок с нее ростом, а дальше катились пушистые комочки. Во дворе котята со щенком стали играть, носиться друг за другом. Котята залезали на дерево, и щенок пытался, но сваливался. Ударится, взвизгнет, но снова прыгает на ствол. Тут я и понял, что пора забирать его от кошек.

Только это оказалось не так-то просто: Марфа ни в какую не хотела его отдавать. Только потянусь к Шарику – она шипит и распускает когти. С трудом отнял у нее щенка.

В жаркие дни мы с Шариком бегали на речку купаться. Шарик любил барахтаться на мелководье, а чуть затащишь на глубину – спешит к берегу или еще хуже – начнет карабкаться мне на спину.

Однажды я взял и нырнул, а вынырнув в стороне, увидел: Шарик кружит на одном месте и растерянно озирается. Потом заметил невдалеке голубую шапку, такую же, как у меня, и помчал к пловцу. Подплыл и стал забираться к нему на спину. А пловцом оказалась девушка. Она обернулась и как завизжит!

Но еще больше испугался Шарик. Он даже поднырнул – только уши остались на воде, а потом дунул к берегу.

По воскресеньям у деда Игната собирались все собачники. И дядя Костя, и я приходили с собаками. Бабка Клава раздует самовар, достанет пироги, усядемся мы за стол, и собаки тут как тут. Смотрят прямо в рот – тоже пирогов хотят. Я дам им по одному, а бабка Клава как крикнет: