КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

Пора! Но ты, брат мой, журавлик, никогда и никуда не полетишь. Последние листья желтеют на солнце за железной решеткой зоопарка, и журавлиный голос звучит тоской подрезанных могучих крыльев.

Пропела печальная переливчатая труба, оборвалась мелодия, и внезапно бухнул барабан – гулко, зловеще, бухнул еще и еще, бешеной дробью застучали барабаны поменьше. Эта музыка знакома прохожему, оказавшемуся на этой еще вчера такой знакомой и уютной улице. Бой сатанинских барабанов, горящие дома далеких азиатских городов, воющие в безутешном горе женщины и запах дыма. Уютен и ласков огонь камина, приятен смолистый аромат костра. Дым горящего дома пахнет ужасом. Ужас пришел в Москву.

Прохожие не замедляют шаг, разговаривают вполголоса, движения их сдержанны, еще мгновение – и они сольются со стенами, растворятся в асфальте, исчезнут в дверных проемах. Город давно не воевал, он даже не напуган, а ошеломлен и до предела насторожен.

Беззвучно сменяются огни светофора – яркий изумруд и кроваво-красный рубин на лиловеющем фоне вечерних легчайших облаков. Под светофорами – цепочка темно-серых, словно выточенных из какого-то древнего камня фигур, идолищ. Идолища молчаливы и неподвижны, на квадратах плеч – шары шлемов, в руках… Что же у них в руках? Неужели такие же древние, как сами фигуры, палицы? Или рогатины? Или просто автоматы?

На сцене нет ничего лишнего – серая улица, несколько ярких пятнышек, неприметные сжавшиеся прохожие и темно-серый частокол нездешних, не из нашей жизни, фигур. Вот сейчас подаст знак невидимый дирижер, цепь блеснет огоньками, раздастся сухое стаккато, истуканы придут в движение и механическим мерным шагом двинутся по улице. А где-то поблизости за спинами темно-серых фигур размеренно грохает барабан и поднимается к небу струйка черного дыма.

Каждому прохожему совершенно необходимо увидеть и горящий дом, и сатанинский барабан, и воду Москвы-реки. Это не любопытство. Это стихийное, первобытное чувство толкает мирного жителя к источнику беды, он должен увидеть его своими глазами, запечатлеть его в памяти: ведь это его город, это его народ, это его жизнь!

Неподвижная доселе цепь оживает, угрожающе шевелится, готовится принять знак дирижера. Слева – металлическая сплошная решетка и справа – металлическая сплошная решетка, и где-то за решетками укладывается спать пленное милое зверье. Людям спать еще рано.

Буумм – десятки человеческих душ черной струйкой уходят в небо, буумм – еще десяток не успел бросить прощальный взгляд на несчастную нашу родимую землю, не успел прошептать последних слов. Осколочный снаряд рассчитан на вражескую пехоту, на бой в чистом поле. Снаряд не успевает взвыть, врывается в окно, грохает в стену и рассыпается бешеным ураганом раскаленного, колючего, режущего и рвущего живое тело металла. Буууммм! Кто же спрятан в чреве стального чудовища, кто нащупывает в орудийный прицел живые души и бестрепетной рукой посылает смерть? Это русский человек. Русские вновь убивают русских, и кто-то в генеральской фуражке уже примеривает в мыслях очередную звезду. Буууммм!

Нет похоронного звона. Колокола церквей молчат, не воют над убиенными гудки и сирены, звучит только дьявольский размеренный набат – буумм! бууммм! В сердце, в совесть, в душу, в прошлое, в будущее – из крупнокалиберной танковой пушки осколочным снарядом, сотнями смертей – буумм! Кто ты – русский человек: славный танкист, отличник боевой и политической подготовки? Кто твои мать и отец?

Тихие люди, исконные жители древнего города выскальзывают из тупика, ручейком вливаются в узенький московский переулок, идут извилистыми ходами. Инстинкт гонит их к горящему над Москвой-рекой дому – источнику беды. Они должны увидеть его своими глазами, навеки запечатлеть в памяти.

Меж старыми стенами, повалившимися некрашеными заборами, перепрыгивая осенние лужи, люди говорят громче, их тревога звучит отчетливее, “бууммм” подгоняет их. Это не крысы, не уголовники, не голь перекатная, не Иваны, не помнящие родства. Это мирные жители первопрестольного града, его обыватели, чьим трудом, разумом, потом, кровью стояла держава. Они не испуганы – их гонит неведомо куда ощущение общей беды.

Людской ручеек через тесный проулок, даже не проулок, а больничный двор, вытекает на просторное – ни единой машины – Садовое кольцо. Только сейчас можно увидеть, как широки московские улицы, как красивы обрамляющие их дома, как трогательны упорные живучие деревца вдоль тротуаров. Под деревьями, вдоль стен – несметные тысячи сосредоточенных печальных людей. Их не отвлекают ни лозунги, ни знамена, ни ораторы, их никто не призывал на эту улицу, они не ищут ни славы, ни прибыли, ни развлечения. Просто это их город, они здесь живут, у них нет другой земли, они имеют право знать, видеть, что происходит.

Широченная улица перегорожена цепью серых фигур. Цепь колышется. Она живет своей жизнью, она, кажется, забавляется растерянностью, несобранностью людского множества. Кто в цепи? Русские люди!

Цепь слегка колышется, как бы исполняя какой-то очень медленный танец, в котором фигуры не меняются местами, а лишь то приближаются, то слегка отдаляются друг от друга. Негромкий хлопок – цепь отметила присутствие людей. Оставляя отчетливый дымовой след, вспарывает спокойный вечерний воздух граната со слезоточивым газом, грохает в ствол дерева, отскакивает в стену дома, бешено прыгает по тротуару, стремясь укусить хоть кого-то, прежде чем издохнуть. Мирные люди шарахаются, трут мгновенно заслезившиеся глаза, закрывают лица платками. Цепь оживляется. Еще хлопок – дымная змея нависает над выходом из подземного перехода. Это далеко от цепи, едва ли серые фигуры различают свою мишень. Хлопок, еще один… третий, четвертый. Улица окутывается сизым прозрачным дымком, пахнущим черемухой. Запах весны – и через мгновение режущая невыносимая боль в глазах. Цепь продолжает свой загадочный медленный танец: шаг влево, хлопок, дымная змея, бегущие люди; шаг вправо, дымная змея, бегущие, трущие глаза, закрывающие лица платками люди. “Уже черемух фимиам там в чистом воздухе струится…”

Танец серых фигур оживляется, похоже, что их возбуждает зрелище бегущих от ядовитого дымка людей. Цепь смыкается, густеет, обозначает угрожающее движение вперед. “Они пьяные, пьяные…” – громко шепчет кто-то из людей. Может быть, цепь не пьяна, а скорее опьянена неоспоримой властью над этим разрозненным и безоружным людским множеством. “А ну-ка, ну-ка, – подзуживает людей цепь, – попробуйте, сделайте шаг!” Русский народ невозвратно разделяется на тех, кто держит в руках дубинки, автоматы и гранатометы, и тех, кто безоружен.

Безоружные растекаются по переулкам, ищут обходные пути, но серые квадратные истуканы с шарообразными предметами на плечах плотно затыкают все ходы и выходы. Где-то поблизости оглушительным автоматным треском взрывается тишина – стрельба беспорядочная, длинными очередями из десятков стволов. Таким же треском отзывается соседний переулок. Палят в белый свет, зажмурив глаза? Или же расстреливают каких-то несчастных, вознамерившихся показаться в собственном городе? Бегущие от стрельбы люди ничего не могут толком рассказать.

Молодая женщина в повязанном по-монашески платке исступленно кричит: “И они сами, и дети их будут гореть в адском огне! Будут гореть в огне!”. За углом заливисто воют автоматы.

Русские убивают русских…»

Так писал Генерал и вновь переживал тот далекий и страшный октябрьский день.

Старик устал. Строчки расплывались перед глазами («надо менять очки и купить лампочку поярче»), надоедливо ныла поясница, тяжестью давило затылок. «Окаянные дни…» – сколько людей бессильно повторяли тогда это горькое выражение Ивана Бунина. Время прошло, несчитанных убитых (а было их не меньше тысячи) тайком, воровски куда-то вывезли, сожгли, побросали в ямы, но продолжали тревожить мысли о низости власти, ее лицемерии и жестокости. Именно власть одела людей в серые и пятнистые мундиры, водрузила им на плечи шарообразные шлемы, вооружила автоматами, гранатометами, пушками, заставила унижать и убивать других, точно таких же русских людей.

«Октябрь 93-го, как и октябрь 1917-го, был не кульминацией, а прологом…» – вновь взялся было за перо Генерал, но в полную, непроницаемую тишину вкрался вдруг тоненький звук, точно такой, что не давал заснуть вчера, – то ли писк, то ли стон, тихий, жалобный и настойчивый. Старик прислушался: так и есть, кто-то или что-то скребется в дверь и скулит.

В эти неспокойные лихие времена каждый мирный человек вооружался, отгораживался решетками, кирпичом, бетоном, проволокой, железом, хитроумными запорами от полного неожиданных угроз внешнего пространства. Люди обманывали, грабили, похищали, уродовали, убивали друг друга, сколачивались в банды, банды воевали между собой, подкупали власть и ее служителей. По родимой земле лесным пожаром шла криминальная революция, как осмеливались называть это бедствие некоторые публицисты. Жизнь в России никогда не была безопасным предприятием, но смутное время связало ее с непомерным риском. Употреблять выражение «смутное время» тоже было небезопасно, следовало говорить о реформах, об окончательном разрыве с коммунистическим прошлым, об особенностях демократизации и так далее, обо всем, кроме правды.

Генерал поднялся осторожно, так что не скрипнул ни стул, ни половицы, оглянулся на прикрытое занавеской окно и, как был в одних толстых шерстяных носках, быстро и бесшумно метнулся в угол комнаты. Там громоздились гигантским разлапистым кочаном рубашки, куртки, фуфайки, какие-то халаты – все не было времени сколотить шкаф или хотя бы приличную вешалку. В самом основании этого вороха у стены, касаясь подолом дощатого пола, висела тяжелая генеральская шинель с отпоротыми погонами и петлицами. Приобрел ее владелец еще в 86-м году по случаю получения генеральского звания и неведомо зачем. В его службе мундир носила только охрана, но уж очень обрадовал переход в ряды генералитета и хотелось отметить это редкостное и радостное для служивого человека событие. К званию прилагалась солидная по тем временам сумма на экипировку. Она пошла на приобретение шинели, осеннего пальто, повседневного мундира, зимней цигейковой куртки и утепленных галифе. Понимающие люди своевременно подсказали, что в этой куртке и галифе на стеганой бледно-зеленой подкладке можно часами сидеть на льду на зимней рыбалке и не замерзать. Генерал подледным ловом не увлекался, но тем не менее этот наряд взял. Сапоги на меху не подошли: был низковат подъем, и от них пришлось с сожалением отказаться. Генеральская же шинель, ни разу не надеванная, в хозяйстве пригодилась. Холодными ночами она стелилась поверх одеяла и согревала добротным мягким сукном.

Старик сдвинул в сторону висящие тряпки, приподнял полу шинели, достал прислоненное к стене двуствольное ружье, осторожно опустил сукно, мягко развернулся и пошел к двери, бесшумно взводя на ходу курки. В левом стволе была картечь, в правом – мелкая утиная дробь. Курковое ружье хорошо, лучше, чем бескурковое, подходило для действий в темноте. Пробравшись на цыпочках в темный коридорчик – стенания раздавались все отчетливее – Генерал постоял с десяток секунд, чтобы глаза привыкли к темноте, перешел на веранду и, затаившись, еще немного постоял. Что-то царапалось у входной железной двери.

На дворе выпал снег, сквозь стекла веранды угадывался темный силуэт леса и неяркая звезда над ним. Старик не то что боялся темноты, но как-то не доверял ей. Одно дело – самому сливаться с темнотой, смотреть из мрака на яркие окна или залитую светом лужайку, где любая фигура была легкой мишенью для выстрела. Стрелять по людям Генералу не приходилось, не было нужды, но был случай, когда из темных безмолвных кустов, с невысокого пригорка он наводил длинный, похожий на трубу ручного гранатомета телеобъектив на беспечных, ярко освещенных людей и снимал кадр за кадром. Возможно, один из этих кадров стоил кому-то карьеры. Тогда задумываться над такими вещами не приходилось. Появлялись в видеоискателе два счастливых улыбающихся лица, сливались губы в поцелуе – щелк! Надо, чтобы оба лица были видны отчетливо, – щелк! В восторге поднимал сильный мужчина свою подругу на руки – щелк!

Другое дело – выходить из света в темноту. Когда-то, на заре оперативной молодости, шагнул лейтенант с чужого порога в тропическую беспросветную ночь и, прежде чем успел различить контур разлапистой пальмы, был ослеплен невыносимо ярким лучом фонаря, схвачен сильной рукой сзади за шею, в то время как другие сильные руки сжали с двух сторон его запястья, моментально и тщательно обыскан, после чего выброшен мощным толчком в мягкую, липкую, невидимую во тьме придорожную пыль. Никаких сомнительных бумаг или иного, говоря служебным языком, компромата при лейтенанте не было. Пачка денег исчезла вместе с ключами от машины, но машина стояла там, где была оставлена пару часов назад, – в двух километрах от места происшествия, у небольшого рынка. История так и осталась неразгаданной, долго тревожа и самого лейтенанта, и его начальников. Очень не хотелось думать, что на такие выходки способна местная наружка, поэтому пришли к выводу, что имело место обычное ограбление.

Переход из света во мрак до сих пор вызывал у Генерала безотчетную тревогу, приходилось подталкивать себя, заставлять ноги неслышно переступать и нести тело вперед, вслушиваться невольно в каждый шорох и подавлять желание вернуться назад, в свет. (Надо сказать, что ему одинаково неприятны были и яркий свет, и густая темнота, и этот жесткий переход из одного в другое. Он любил сумерки, полумрак, предрассветные и предзакатные минуты, мягкие контуры, негромко говорящих людей. Его характер формировался в ту пору, когда оперативная техника еще не достигла нынешних вершин, когда для негласного фотографирования нужно было яркое освещение, а для подслушивания – отчетливый и громкий разговор. Сейчас это не имело бы никакого значения, но десятки лет назад сумерки были идеальным временем для работы.)

Увидеть через окно входную дверь было бы невозможно, но на столбе как раз на такой случай было пристроено под углом зеркало, что-то вроде примитивного перископа. В зеркале отражалось пустое, наполовину присыпанное снегом крыльцо и комочек, шевелящийся у самой двери. Генерал напряг слух, всмотрелся в темные кусты – незваные гости были мастерами на всякие выдумки. Все было спокойно.

Он положил палец на спуск правого ствола с мелкой дробью для ближнего боя, бесшумно отвел левой рукой смазанный засов, легонько толкнул дверь и отступил на шаг за косяк. «Цепочка нужна, цепочка…» – в сотый раз ругнул себя Генерал, и в этот момент в щель ворвался живой комочек, запрыгал, завизжал, вьюном закрутился у ног.

Ксю-Ша

Живой комочек повизгивал и топал в темноте, колотясь о ноги Генерала. Он прикрыл дверь, осторожно снял с боевого взвода оба курка, нашарил левой рукой выключатель и нажал на кнопку. Свет ударил в глаза, которые Генерал предусмотрительно полуприкрыл, и осветил то ли щенка, то ли маленькую собачку. Длинная рыжая шерсть песика намокла, нависла на мордочку, и из-под прядей торчал только блестящий черный нос.

«Ах ты, бедолага, отчаянная душа неприкаянная. Ну пойдем, так уж и быть, погрейся!»

Человек и за ним собака, все еще выказывающая свой восторг и признательность за гостеприимство, проследовали темным коридорчиком, но не в ту комнату, где лежали на столе исписанные листы и было накурено, а прямо на кухню.

«Ну-ка, малыш, покажись, какой ты есть», – дружелюбно наклонился Старик к своему гостю, протянул было руку, чтобы погладить его по мокрой голове, успокоить бродяжку, разделить с ним ужин и порассуждать вслух о собачьей и человечьей судьбе. Многие любят разговаривать с собаками: они смотрят на говорящего всепонимающими сочувствующими глазами, не перебивают, не задают вопросов и не рассказывают о своих болячках. Генерал принадлежал к числу таких людей.

Собачка успокоилась, потянулась черным носом к протянутой руке, но рука застыла в воздухе. У Старика часто-часто забилось сердце. Плита, полки с посудой, скамейка куда-то исчезли, и перед глазами осталась только рыженькая собачка, намокшая длинная шерсть, черный блестящий нос и хвост веселым бубликом.

«Не может быть, не может быть, не может быть», – вдруг забормотал вполголоса хозяин. Рука его опустилась и погладила крутой лобик. Пес изловчился и лизнул руку влажным теплым языком. «Ах ты, господи». Слов не нашлось, ничего, кроме неясного шепота «ах ты, господи» и «не может быть…» Собаку это странное поведение человека, казалось, ничуть не удивило. Пока он тыкался, как слепой, от стены к стене по тесной кухоньке, собака присела, полизала шерстку, осмотрелась и уже уверенно, без заискивания подошла к Генералу и подняла мордочку. Сквозь начавшую подсыхать и расправляться шерсть блеснули чуть выпуклые умненькие глаза. Это был не щенок, а молодая сука довольно редкой породы, называвшейся апсо и происходившей из Тибета.

В тибетских храмах в нишах загадочно улыбаются каменные Будды, крутятся под руками паломников медные молитвенные барабаны, курятся сизым дымком благовонные палочки, молятся бритоголовые, в оранжевых широких одеяниях ламы. Ночью храмы пустеют, с высочайших гималайских вершин спускается леденящий холод и вместе с ним идут в долины, в обиталища людей злые демоны. Снаружи храмы оберегают большие черные с сединой собаки. Внутри в лабиринтах переходов, закоулков, пещер день и ночь священную службу несут чуткие маленькие сторожа – апсо. Именно они издалека чувствуют приближение демона, отпугивают его звонким лаем, будят дремлющих монахов и возвращают их к нескончаемой молитве.

У тибетского терьера, у апсо, у яка-дзо, у самих тибетцев длинная густая челка закрывает глаза, защищая их от нестерпимого блеска вечных снегов под вечным солнцем. Ни одно живое существо не может долго видеть это сияние, не ослепнув.

Генерала привела в смятение, разумеется, не редкость породы, хотя, приоткрывая дверь, он ожидал увидеть столь обычную для наших мест дворнягу – животное ничуть не менее приятное и понятливое, чем многие его породистые, холеные сородичи. Приблудная собачка была точной, до мельчайших деталей, вылитой копией того существа, которое давным-давно и, увы, недолго было любимым и избалованным членом семьи Генерала. Сходство было разительным, вот почему и дрогнула рука, остановилась в воздухе, вот почему замерло и забилось сердце.

Все происходящее надо было осмыслить, но собака казалось голодной, да и самому Старику хотелось есть. Он подошел к полке, выбрал блюдце побольше, положил туда остатки макарон с мясом, подумав, что надо бы их слегка подогреть, поставил блюдце на пол. Ему почудилось, что гостья посмотрела ему в глаза, прежде чем приняться за еду. Миска быстро опустела, рыжая мордочка повернулась к хозяину (хозяину?), уставилась на него черным носом, из-под высохшей челки светились блестящие глаза. Пришлось выложить на блюдце то немногое, что еще оставалось на сковороде. «Ничего, сделаю себе бутерброд», – утешился Генерал, налил в мисочку поглубже холодной воды и поставил ее на пол. Собака ела спокойнее, выбирала крохотные кусочки мяса, поглядывая на хозяина, оторвалась наконец от блюдца и завиляла лихо закрученным пушистым хвостом: ну, что, мол? Что дальше?

Дальше надо было бы поесть самому, но Генерал как-то забыл про голод. Он опять погладил собачку, легонько свистнул и пошел в свою комнату – к письменному столу, вороху одежды на стене, постели, огляделся, не нашел ничего подходящего, снял с крючка синий потрепанный свитер, постелил его на полу у изголовья, похлопал по нему ладонью: иди сюда, ложись, спи!

Собака не спешила принять приглашение. Она неторопливо обошла комнату, проследовала под стол и ткнулась носом в ножку стула. Этот стул жил в семье с незапамятных времен, еще с квартиры в Кузьминках, но не скрипел и не шатался, лишь ободралась на нем обивка. Запах собачку, кажется, удовлетворил. Она задержалась под тряпичным ворохом, принюхалась и легонько фыркнула. После этой инспекции, на которую смотрел с замирающим почему-то сердцем Старик, она подошла к расстеленному свитеру, внимательно его понюхала, глубоко вздохнула, как умеют вздыхать собаки, и легла, свернувшись калачиком.

«Кто ты, кто, о гость случайный?» – продекламировал вполголоса уже с легкой усмешкой Генерал. Ирония была призвана, как обычно, скрыть подлинные, отнюдь не смешные чувства. Ошеломление, вызванное внешностью и манерами нежданной гостьи, проходило, разум быстро перебирал все мыслимые реалистические варианты происходящего: из соседнего поселка прибежала и заблудилась… соседские ребята упустили… Какие соседские ребята, Старик? На дворе поздняя осень, дождь со снегом, соседские ребята появлялись здесь только раз, в августе, и с ними была здоровенная овчарка!

Собачка устраивалась поудобнее на синем свитере, но еще не спала.

Генерал в свое время читал Эдгара По, откуда и выплыл «гость случайный». Любил лемовский «Солярис», помнил Дж. Б. Пристли, огромного блоковского пса в туманном кабинете – «перед гением судьбы пора смириться, сэр». Все это был плод фантазии довольно благополучных (кроме По, разумеется) талантливых людей. Читать их было интересно, зачаровывала благородная необычайность ситуаций, вымышленные ими призраки вызывали умиление.

Жизнь Старика складывалась в общих чертах таким образом, что он не верил ни в Бога, ни в черта, посмеивался над экстрасенсами и парапсихологами, не переживал ни кошмаров, ни видений и к приметам относился, как уже было сказано, не вполне серьезно. За каждым непонятным явлением стояли либо живые люди, либо непреложные законы физики и химии. Если вещь не могла быть объяснена немедленно ни тем, ни другим, а рассказывал ее кто-то из подчиненных, следовало вежливо посоветовать ему пойти проспаться и зайти с докладом на свежую голову. Положим, ты нажал на тормоз на скользкой дороге. Твою машину развернуло, пронесло мимо встречного грузовика, выбросило через обочину буквально в сантиметре от бетонного столба, перевернуло, и она вновь оказалась на колесах, даже не помятая, а ты как был, так и остался на водительском месте, судорожно вцепившись в баранку. Весь этот головоломный путь укладывается в цепочку формул, жестких, как земное тяготение, и даже намека на чудо, на спасшую тебя сверхъестественную волю здесь нет. Повезло. В следующий раз не повезет, вот и вся мистика. Такую же или примерно такую шутку могут устроить и люди: слить, скажем, тайком тормозную жидкость, и ты расшибешься в лепешку строго по законам физики, и в этом не будет ничего потустороннего. Кто-то из приятелей, возможно, скажет потом в горюющем дружеском кругу: ах, я чувствовал, что с ним случится беда, не надо было ему тогда ехать… И в этом предчувствии не будет ничего необычного, оно возникло после события, но подсознание перевернуло его во времени. Хотя, если припомнить… Шел однажды Генерал по тегеранской улице в революционное смутное время, вдруг спохватился, что надо бы зайти в аптеку, развернулся, прошел сотню метров, услышал за спиной ухнувший, глухой взрыв и увидел падающую плашмя на тротуар двухэтажную стену. Стена накрыла пяток автомобилей и примерно столько же прохожих, одним из которых должен был быть он.