Грустная книжка

Тридцать лет, как я ушёл из геодезии за руль автобуса. Перестройка-мачеха тем и славится, что конкретно меняла жизни. Попал в 14-й автобусный парк. А помню сердцем только одного человека из моего первого четырнадцатого – Саньку. И как ни спасаюсь от гоняющихся за мной вопросов, никогда мне не спастись от самого избитого: о добре как «о само собой разумеющемся», как у Саньки. А мой вопрос к богам всегда со мной: «Как ты, т а м, Сань? – ты т а м рулишь на новеньком «Икарусе?»

Сколько их, Иванушек-дурачков! И в сказках, и реально… Санька – весь в золотых завитушках, кроткое из кротких созданий Бога, но и с золотыми руками. Что б и ни поездить на этом сочетании? – так вот и решали свои трудности наши начальники, за которыми гонялись в лихие годы с автоматами уже другие решалы. Радоваться этому зверству не приходится. Но и понятно, что я – совсем о другом: о светлом и простом. Как Санька.

Оно уже вечное – простое и незабвенное, и самое обыкновенное воспоминание: полночь, подоконник в парке, мы уже сдали путёвки. Я сижу с Санькой… и только через сто лет до меня дойдёт, что я сидел не на подоконнике, а на облаке, с будущим ангелом. Санька, абсолютно-иконный, простенько по-житейски делится со мной бедами своей семьи, сетует, что ни разу в жизни у него не было новой машины, а я согласно киваю, абсолютный придурок, типа, что ему сочувствую. Ничего не предчувствуя… Никого не ругающие, ждущие просто сопереживания, слова о неполучающейся жизни проскальзывают мимо моих ушей – и так и утекают в мою бездушную вату… Я же не ангел, я ж совсем обыкновенное незамысловатое земное создание, с обыкновенными мозгами наизнанку.

Но я помню его лик, уж извините, святой, безобидный – просто он недоумевал, почему ему Господь не даёт новый «Икарус»? Я, дрессированная обезьяна за рулём, сто три раза получал новенькие автобусы. Потом. Такое время потом пришло, до которого ты не дожил, святая душа, когда этими новенькими автобусами были забиты все захватки. Тебе в ум не приходило подмазать начальство, продать своё мастерство, продать любовь к своим «больным» – к неисправным, загнанным к забору и вычеркнутым из жизни механизмам. Ты их любил. Наивная душа, ты ждал, что вот-вот – и за твои труды по реанимации калек тебе дадут новенький аппарат! Угу!.. А я получил новый «283-й» «Икарус» ещё в четырнадцатом: беленький, с «гармошкой»! Но уже после твоей неожиданной смерти. Получил… Как же! Просто, наконец, мне, не только дрессированной, но и хитрой обезьяне, допёрло, как надо правильно помогать спасать людей в их «маленьких простительных слабостях». Понятно, что такой новый автобус тебе, небесная и доверчивая душа, не снился и не мог присниться. Ты хотел настоящий, свой.

Не жить нам с ангелами. Разные миры. Но, может, из-за нас, что нам не до их заоблачных, заветных желаний, которые они нам доверили, они так спешат улететь туда, где им точно дают новые автобусы, где всё ладно в семье? Наша земная обидная околесица: тот, кто знает до винтика весь смысл машины, которая так весело переносит людей в пространстве, того вычёркивают из подданных ласкового солнышка, а таким приматам, как я, ещё сто раз дадут новый и сверкающий на этом же солнце «Икарус». …! …! …! …! – о великий и могучий, непечатный и горький…

Я верю только в ту справедливость, которая существует только там, где ты садишься, Санёк, за руль новенького «Икаруса», машешь нам – и выезжаешь на линию, на своём новом автобусе! А мы бесимся и орём вдогонку: «Давай, Сань! Счастливого тебе дня! И не забудь проставиться, счастливчик!»

…Иногда, когда я гляжу на облачка, мне представляется, что это Санька, там, радостный, даёт газу на своём небесном «Икарусе». И я машу ему: «Ну, чё, Сань, хороший аппарат достался?»

24.05.2018

Равенство треугольников

Памяти Саньки Кувычко

Математикой я был сражён – или поражён? – ну, что-то в этом роде – ещё в детском садике, на первой линейке в школе. А запудрила мне мозги и завербовала их на веки вечные вдохновенная от безысходности речь завуча – её великая и полная копия речи Робеспьера в Конвенте! И её гневный клич, что математика в опасности «из-за таких, как Яланский», переполошил навсегда мои тёмные извилины и затаил в них осторожное любопытство. Но героический отпор непонятному и загадочному школьному предмету нашего знаменитого хулигана Вовки Яланского заставил меня уважать и Вовкину непокорённость, и его самого страшного врага – «функции». Все мои нейроны сжались тогда в сладко-испуганную пружину от предчувствия нового в моей жизни: «Сколько ж страшных тайн в этих „функциях“! Вон, Ялану, и то от них достаётся!»

И всё же моя будущая любовь к математике дважды при всём честном народе была обречена на позор! До сих пор помню и ту задачку на вычисление площади участка вокруг дома, и ту систему уравнений с двумя неизвестными, и ту «небесную кару»: «Жуган – и не может решить?!» – когда умудрился озадачить своей неожиданной тупостью наших математичек. Но каждый раз, потом, когда уже мои р'одные детишки проходили равенство треугольников, я вновь и вновь горел от давнего внутреннего стыда за свою соображалку, за мои способности к абстракции: ну никак не мог два одинаковых деревянных облупленных треугольника в руках Лилии Ивановны представить равными! Физический мир во мне упёрся ногами и руками и не давал абстрактным образам бессмертного Евклида даже прикоснуться до моих шариков и роликов: «Да пока эти хитрые треугольные деревяшки с ручками трутся друг об друга, пока „ищут“ соответствующие свои вершины, сколько ж уже атомов покинули их „равность!“ Бред какой-то! Нетушки, хоть Евклиду видней, но кто контролирует перемещение, до самого последнего электрона?» Представляю, что читалось в моих выпученных глазах, неверящих в происходящее – в этот фокус, где меня пытаются облапошить за подписью Евклида, что воображаемое, то бишь абстрактное, можно потрогать руками нашей Лилии Ивановны. И вот тут-то меня тогда и сразил он, Санька, Санька Кувычко.

Так для меня это и осталось «равным»: Санька – и бессмертное равенство треугольников. Натыкаясь по жизни на равенство этих волшебных треугольников, я сразу же вспоминаю только его, Саньку. А когда так или иначе встречаю в памяти Саньку, то сразу передо мной возникают его, только его равные треугольники, чью заколдованную равность он доказывал у доски – и расколдовал мою спящую на физическом диванчике абстракцию. Так уж случилось, что именно он первым отвечал урок на эту тему, без запинки, и было видно, что ему самому интересно бодаться с доказательством. Но почему-то мелу в его руке я поверил! А учебным пособиям в руках учительницы – нет. Но ведь мела ни в руке Сашки, ни на доске я уже не помню, а Сашка так и остался моим переводчиком материального мира в идеальный. И разинутые рты в классе: «Так всё просто оказывается!», и витающая радость, что пронесло и не вызовут уже другого, наверно, тоже помогли подружиться с товарищем Евклидом. И всё же здесь спряталось ещё одно «но».

Да, потом, позже, Саньке всё же наскучила математика, а тогда, хоть он строчил формулы в сто раз почище, чем я, первым по математике был не он, а наш «профессор Ханс», Сашка Рогоза. Но если бы вызвали к доске Ханса пообломать руки и ноги этим треугольникам и вынудить их сознаться в равенстве, то я бы не поверил «профессору». Он в пять секунд бы справился, но кто внутри себя верит отличникам? Они такие правильные, со всем согласные, что им ни скажут учителя, и что бы ни было написано в учебниках. Да они за пятёрки портрету этого доисторического Евклида в учебнике и улыбаться будут, и поддакивать – и утром, и когда спать ложатся! Не, только не Хансу – пусть он хоть и со всей вселенской математикой бы справился. Нет, не нашему великому Хансу было по силам в тот исторический момент разбудить во мне абстрактное. Покажите мне отличника, люди добрые, который пририсовывает в учебнике очки и усы Жаннам д'Арк и Ньютонам, – что, фигушки? Да они пылинки будут сдувать со своих аккуратно обёрнутых хрестоматий и арифметик! Да я сам потом, когда принёс похвальный лист за 9-й класс, весь в пятёрках, когда я уже был приручён к абстрактному миру великих треугольников и «стал отличником», вспомнил ли моего «учителя», кто повернул ко мне мир другой, идеальной стороной? А тогда, когда мои мозги, все в занозах и из последних сил держались за деревянные математические пособия, тогда они могли поверить в этом вопросе только такому же неотличнику, как Санька Кувычко.

И ещё, наверно, в этой магии от реального к абстрактному, было важно то, что Санька был тогда, как помню, самый маленький ростом в классе. И вот он – он смог начёркать на доске самого Евклида! И никто и не вспоминал при этом, что его два старших брата-близнеца как «двое из ларца»! И что те, сказочные двое из ларца, вмиг утёрлись бы только при взгляде на Санькиных братьев!

А наскучили Сашке геометрии и алгебры в 8-м классе, наверно, по той же причине, что и мне в 10-м. За 10-й класс папа и мама не дождались моего похвального листа в золотых пятёрках.

«Но как, друзья, забыл быстрее света

Все те законы, что любил напрасно?

Хоть никогда не измышлял советов,

Ньют'оны, бойтеся Елен Прекрасных!»

– такой «умный» совет через пять лет после школы я давал самому себе, незадавшемуся Ромео и неполучившемуся бухгалтеру звёзд. Понятно, в чём дело.

И всё же сохранилась память о Санькиных равных треугольниках – и не только в моей баламутно-математической башке! Сохранился целый и самый удачный эпизод из нашего школьного игрового фильма: Санька на фоне классной доски, где он когда-то ровнял эти несчастные треугольники, весёлый, со скрещенными руками над головой, отбивается от учебников и бумажных самолётиков во время буйной переменки. Вот такой кадр был бы лучшей афишей к фильму. Как помню своей давно дырявой памятью, фильм назывался «Время, время, время».

Вот это время и унесло по своим безразличным и неподвластным никому волнам нашего Саньку… Но оно не унесло память о нём, не унесло и мою память о Сашке, как о самом маленьком друге Евклида, подружившего меня с доказательствами об абстрактном в этом мире. В этом мире… где осталась недоказуемая никем необходимость когда-то уходить нам насовсем в совсем абстрактный и непостижимый другой мир, где опять нас ждёт всё тот же вечный Евклид. Интересно, а там бывают равные треугольники? Вот Санёк это уже там знает, а я опять отстаю от его знаний…

И Сашка первым показал мне не только отвлечённый космос, но и реальный. Мы купили телевизор в 70-м или позже, а у Саньки дома он был уже в 69-м году. 16 января 1969 года Санька пригласил меня к себе (или я напросился?) посмотреть первую стыковку пилотируемых космических кораблей! И мы ещё в тот вечер наржались с «Бременских музыкантов»! Космические корабли становятся всё лучше и фантастичней, а «Бременских музыкантов» так и не переплюнули. Не всё сравнимо под луной. И надо родиться Евклидом, чтобы навечно прописать человечеству равенство треугольников! И надо было родиться Саньке Кувычко, чтобы и я мог смириться с великим абстрактным равенством – и не путался бы больше под ногами у прогрессивного человечества.

1. 06. 2018

«Пиастры!»

Памяти Саньки Клочихина

Про самый знаменитый пиратский крик в литературе самого знаменитого в мире попугая, нахально прижившегося на плече у самого знаменитого «друга» самого знаменитого пирата, знают по мультикам все с самого садика. Но вот глажу я свою кисяву Глашку, мою третью кошачью любовь, сижу с ней на крылечке и с полным стаканчиком, и вдруг доходит мне, старому пеньку, переживающему за свою усатую Дульсинею, что про эту не так-то простую парочку – про зелёного пернатого автора бессмертного крика и его одноглазого хозяина на костыле (прототип был одноглазый!) – я всю жизнь думал неправильно, как нас учили: это «отрицательные герои», буки и бяки. А ведь они-то и оказались самыми счастливыми в романе!

Они были неразлучные – потому и дал им Стивенсон шанс любить друг друга до гроба. Только Долговязого Джона Сильвера и его попугая Флинта Стивенсон втихаря, двумя строчками, отправил в конце романа прямым ходом навеки в «рай»: к их навечно любимой чернокожей женщине, чтобы «жили они в своё удовольствие»! …А переживать было за что: «Вот помрёт и Глашка. Кто же там, за высокими и невесомыми облаками приютит её? И к кому там прибилась Стешулька моя? И – моя Прошечка?» Но пока лилась-заливалась горькая водичка, я уже был спасён, уже небо меня успокоило: «А к кому ещё им там идти, бедным, как ни к Саньке? Только один Сашка точно не бросит новенького, прибывшего и прибившегося к нему горемыку, и обласкает и моих усатых-полосатых чудиков! И нальёт им небесного молочка! Уж он братьям по разуму никогда ничего не жалел!» Вот с такой мыслью, освободившей меня от моих больных шкурных вопросов, я вертаю на место пустой стаканчик и опять успокаиваюсь. Почему опять?

Я был на Камчатке в экспедиции, когда хоронили Саньку, и мой отец и за меня бросил землю в его могилу. Но судьба потом распорядилась так, что могила отца оказалась рядом с могилой Саньки. И такая тягомотина была на сердце, пока не спилили в этом году накренившуюся, длиннющую и толстенную иву, падающую прямо на памятник Сашке! А она выросла внутри оградки могилы моих отца и бабушки, прямо впритык к памятнику отцу. Хух, гора с плеч! И что бы мне потом, там, сказал бы Санька, когда бы эта ива рухнула на памятник его мамы, который рядом с его памятником? И так вышло, что вокруг все стелы тёмные, а Санькина из светлого камня… Ещё бы! Он был самым добрым хозяином и другом своих маленьких пиастриков, всего живого и хвостатого, ищущего заботы и защиты. И в школьном живом уголке, мне почему-то казалось, что лапки и мордочки его шустрых подопечных веселей всего тянулись именно к Саньке, моему однокласснику, к Саньке Клочихину.

А я с детства был прохладен к зверушкам, и совсем не любил кошек, так получилось по жизни. У отца в детстве умерла годовалая сестрёнка Алиса от царапины кошки – и как было любить этих пушистиков, если мы с Галкой двойняшки? Она же моя сестрёнка! И только под полтинник я впервые влюбился в свою Стешку, которая приехала прямо в ремзону в школьном автобусе, – в забытую детьми пушистую, серую, дымчатую, с чёрной головой чёрта мою самую любимую и гениальную кошку! Только увидел – понял: это только моё сокровище, моя Джульетта, моё счастье, и без её хвостика и усиков мне не жить! И она мне день в день на полтинник прямо за спиной на диване родила потом Прошку, мою вторую любовь, мудрейшую и мудрющую мою муську, и мы с ней прожили двенадцать лет как в сказке, только что ни померли в один день. Только про усатых и хвостатых моих джанечек уже сляпал пять опусов – да в рифму, да пьесами – разве только что кантат да ораторий не сочинял для них под луной. Ума полоумному хватило б, да на моём музыкальном слухе природа решила сэкономить. Но вот смотрю опять на полный стаканчик – и снова грустная тень проскользнула по закоулкам моих извилин: «А почему всё, собственно, так устроено, а? Братьям нашим меньшим их ушедшие им до лампочки, а ушедшие от нас помнятся и мы не мы без памяти о них? Не, просто, без Сократов и Дарвинов, – какой должен быть на этот вопрос простой и, может даже быть, неприглядный ответ? Без генетик, в двух словах?..» Но… тут полный мой стаканчик совсем запутывает мою мысль.

Убираю одним глотком «помеху» – и сразу ответ готов: «Польза! личная польза!» Ну, ладно, соглашусь: и личная польза. Как ни вертись, – личная, и только человеческая: животные об ушедших не помнят. Естественно, можно украсить этот человеческий эгоизм и терминами из биологии, и цитатами из духовных учений, было бы чем прикрыть эту нашу «невинную корысть».

Но и чего тут стесняться по большому счёту? Вспоминаешь добрых людей, какие здесь и кого уже нет, – и сразу понимаешь, сколько ж ещё в тебе «пыли и шума». Польза? – польза, даже для окружающих. А убаюкивать слабую, затерявшуюся в вечных, пугающих нас категориях, неспокойную душу всесильным небом – польза? Да, – и ещё какая! Я и за родных спокоен, и за своих кошек теперь, и за себя – любые сказки в мире материальны, когда полезны. И всё ж верчусь, как шашлык на шампуре, – так со всех сторон жарко: знать, всё ж присутствует во мне невосполнимый дефицит простого натурального добра, раз память ищет опоры в прошлом, в ушедших: им, уже небесным, не поменяться – и только им мы здесь верим до конца.

Санька ушёл совсем молодым, ему, наверно, не было и двадцати пяти. Ну никак его сердце не могло успеть очерстветь. И Санька там, конечно, самый главный – в том заоблачном живом уголке. Да я и сам был бы только рад очутиться там, хоть белым и пушистым, хоть в полосочку и облезлым, если в другой жизни окажусь котом, но с одним условием: лишь бы – любыми путями! – но попасть там в хозяйство Сашки.

Завидую обаятельному головорезу Сильверу и его клюватому другу. Они друг друга знали как облупленные, и в их сердцах жило полное доверие и вечная любовь друг к другу. И после ещё одного стаканчика я вдруг радостно вздрогнул: костыль – ну, пусть, палочка – у меня уже есть! глаз в детстве из рогатки шпулькой подбили! и очень даже серьёзно – месяц провалялся в областной больнице! а вместо говоруна Капитана Флинта, вон, греется у меня на пузе любимая котяра! – чё? почти Сильвер! И Джанечка моя крутобёдрая вон: поливает грядки, уже загорелая вся! – чем ни «чернокожая»?

«И дорога а ля Стивенсон в вечный рай любви – вся моя!»

Даже крикнул с крылечка! Аж три раза! «Пиастры! Пиастры! Пиастры!»

Джанечка моя покрутила пальцем у виска, а я снова вздрогнул, но… уже с вопрошающей надеждой, туда, к кучеряшкам в небе: «Как ты там? и твой маленький любимец на твоём плече? Сань? Он там тоже признаётся тебе в любви: „Пиастры! Пиастры! Пиастры!“?»

5. 06. 2018

Неботаник в очках

Памяти Юрки Еперина

Даже бессонной ночью мне снятся только цветные сны. Но всё чаще и чаще нахожу под подушками виноватые, пристыженные хвостики этих снов: «Везёт же тебе, неблагодарный счастливчик: беды на твоём совсем несвятом пути кто-то старательно выметает на обочины, самые наглые просьбы, самые настырные и незаслуженные желания кем-то педантично и пунктуально исполняются, и уже иногда боишься не найти своего отражения в зеркале – на земле ли я? – столько падало кирпичей на шляпу – и мимо! А каждый второй кирпич, ещё не долетев, уже тихо, извиняясь, улетал обратно. Даже для патологического удачника это явный перебор и что-то не сходится с теорией вероятностей. Столько мармелада на одну душу, наверно, полагается только там, безгрешным, а мне кто-то раз за разом выдаёт чужую пайку. Выворачивай карманы, паренёк, и признавайся, где хапнул столько везения?»

А я с детства положил глаз на везуху! А чего вы от меня хотели? Только повезло родиться – уже должен был помереть! Врачи так подумали – и так прямо и брякнули маманьке. Только повезло выжить – чуть не отвалилась голова! Повезло – не оторвали, пока кидали с рук на руки младенца с мотающейся моей головой и пока, наконец, ни забросили в уходящий вагон и меня, и мою голову. Вот так жизнь с самого начала приучила меня ловить всеми жабрами удачу, а потом, поняв, что везение я проглотил вместе с соской, просто включила автомат: живи, радуйся, раз не поперхнулся!

И так мне везло и везло, пока ни повезло наткнутся ещё на одного землянина на моей правильно вращающейся для меня земле. Вы уже поняли, что моему режиму автоматического везения пришло время удачи для встречи с Юркой, Юркой Еперином.

Почти полстолетия убежало в песок с той первой встречи с ним, и почти столько же после последней. И сколько ни смотрит на меня солнце, я не забываю, что именно Юрка очень здорово поддал оборотов моему «везушному автомату», и, пока мы радовали и огорчали школьную программу, поставил его «на оптималку» на всю оставшуюся мою жизнь.

«Постой! – зашевелятся тут мои братаны-астрологи. – Ты забыл, что ли, про свой „третий“ дом? У кого ещё так всё там при параде, всё в благоприятных аспектах? Ну, и объясни нам, дружок, почему это вдруг твою хвастливую удачу и неожиданную бесплатную в этом деле помощь советского школьника Юрия Еперина ты интерпретируешь не третьим домом, а втираешь людям про какой-то автомат чуть ли ни счастья и делаешь вид, что звёзды сами для себя развесились, ты их не видел и не знаешь, а мы, получается, нагло жуём свой хлебушек?» Не, они ничего, они очень весёлые ребята, мои братья по звёздному оружию! Я сам такой чудик без медицинского присмотра. Ну, любят поиграться в свои кубики из звёзд – а что с этими звёздами ещё прикажете здесь делать? Но договорить спокойно до конца толком никогда не дадут ни одному клиенту: им некогда, у них столько ещё не посчитанных звёзд! Вы сами видели: перебили меня – и побежали дальше распутывать звёздные лучи, спасать запутавшихся в них однопланетян-землян.

Конечно, Юрка – яркая звезда третьего астрологического дома моего гороскопа. В том числе дома коммуникаций (и вагонов!) и школьной учёбы, и школьных товарищей в первую очередь. Потому звёзды ему и доверили в самом главном мою беспечность. Но хочется и с благодарностью погреться светом ушедших от нас – и Боже избавь меня замучить добрых людей «всё знающими» цифрами. Потому вот леплю до бумаги буковки – и вспоминаю нашего Юрку печальной улыбкой, а приплетать циферки – чуть, да боюсь. Но они важны для моего разговора про Юру. Звездочёты все с приветом. Но привет звёзд бывает таким ошеломительным! И не в моих силах удержаться, и в память о Юрке привожу временную развёртку символических дирекций «1 градус – 1 год» моего гороскопа. Кто знаком с астрологией, может, и покосится с интересом: «Врёт-то, хоть, складно?» И небо тоже увидит, что не для красного словца пользуюсь его звёздными возможностями.

Короче. Вот: 1972-й год, 10-й класс. Юрка на всю катушку, сам того не подозревая, по полной программе и спокойно «учит» нас оптималке при пользовании нашей бренностью: Луна (выживание как адаптация) секстиль Солнце (3-й дом) 1971,34 г., Меркурий (3-й дом) тригон 8-й дом (выживание как экстрим) 1971,68 г., Марс (3-й и 8-й дом) соединение Луна 1971,63 г.

А вот 1955-й, когда я назло всем решил не подыхать в роддоме и когда мне пытались оторвать башку при погрузке на поезд: Луна тригон Сатурн (в Скорпионе, самый высокий к МС, в 8-ом доме, 9-й дом дальних переездов) 1954,84 г., Марс квадратура 1-й дом (физическое тело) 1954,87 г., Нептун (12-й дом, больницы) квадратура Юпитер (удача, везение как окончательный синтез) 1954,97 г.

Вот такая упрощённая картина и причина моих полных карманов с моей «звёздной» везухой. И вы теперь знаете, чем занимаются люди, когда им нечего делать. И чем занимался я когда-то целых десять лет, чтоб в выходные, когда не за рулём «Икаруса», мог себя побаловать коньячком от моих клиентов, обретших заново свою машину или мобильник.