Красные озера

Красные озера
Лев Алексеевич Протасов

В отдаленной северной глуши жизнь течет подобно реке – медленно, размеренно и однообразно. До тех пор, пока внутри горы рядом с поселком не начинается строительство медеплавильного завода. Поистине мистические перипетии ждут жителей после загадочной гибели грачей, десятилетиями обитавших в этих местах. В этом и многих других невероятных событиях пытаются разобраться герои романа: Лука и его друг Петр Радлов – первопроходец и инициатор строительства…Содержит нецензурную брань.В оформлении обложки использована иллюстрация автора.

…все равно истины нет на свете или, быть может, она и была в каком-нибудь растении или в героической твари, но шел дорожный нищий и съел то растение или растоптал гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и тело его выдул ветер в ничто.

Андрей Платонов, «Котлован»

Часть первая. Лиза

Глава первая. Севернее

Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.

Но на земле жили.

Жили какие-то жалкие люди с лошадиными спинами и обветшалыми лицами – притирались друг к дружке вплотную от немого одиночества, копошились у каждого строения, серые как тени. А откуда-то сверху шел дым – невесомостью ложился на плечи да гнул к земле.

__________________________

Селение выглядело столь плачевно далеко не всегда. Оно появилось вокруг озера Шонкар плотным кольцом времянок еще в ту далекую пору, когда крестьяне получили возможность переселяться по своему усмотрению, и впоследствии разрослось даже в небольшую, но вполне благополучную деревушку.

К слову, озеро носило свое имя задолго до появления деревни. Шонкар, как известно, с башкирского наречия – кречет, сокол. Однако в здешних краях ни кречетов, ни башкир никогда не бывало – можно лишь предположить, что некий путешественник, впервые обнаруживший водоем, подарил ему название на языке своих предков, отсюда вся неразбериха. Впрочем, достоверно это никому неизвестно, а уж как случилось на самом деле – кто знает, прошлое вообще туманно.

Селение основали крестьяне, сошедшие с насиженных мест в поисках лучшей жизни. Да и пришли-то, вероятно, с близлежащих разоренных поместий, где с голоду помирали.

Лучшей жизни бродяги, конечно, так никогда не увидели, но, по крайней мере, обустроились не хуже ранешнего.

Неизвестно, почему выбор их пал на местность настолько сомнительную – озерцо, как водица на дне стакана, плескалось на дне земляной язвы, пробуравленной временем и ветрами в центре старой разрушенной горы. Оно питалось от обильных подземных вод, которые просачивались наружу и наполняли собой все впадины и ямы. Там, где вода стояла подолгу, образовывались небольшие ставки?. Всюду кругом них горбились зубчатые холмики, а поверхность была каменистая да нищая.

Хотя были и кое-какие преимущества. Склоны старой горы защищали от ветров и приходящих с ветрами напастей – вроде резких заморозков или чересчур обильных осадков. И пришлые люди выбрали участок под пашню, поближе к реке, впадающей в озеро, очистили тамошнюю почву от камней, научились правильно ее обрабатывать и удобрять – со временем урожай всходил сносный. Выращивали картофель для себя да мелкую пшеницу для скотины.

Вообще жизнь в поселке у озера текла скучная, размеренная, ничего толком не происходило. Разве что лет двадцать назад нашли медную жилу на склоне разрушенной горы. Говорили о создании медеплавильного завода, даже котлован под фундамент вырыли, пригнали строительные машины. Но машины стояли мертвым грузом в тени холмов, словно как бы смущенные своим бездельем, а широкая рытвина под будущий завод пустовала да, подобно прочим углублениям, медленно заполнялась сочащейся из-под земли водой, вперемешку с песком и грязью.

Жители такому раскладу только радовались – не хотелось им завода. То были люди степенные, молчаливые, от многих веков тяжкой жизни угрюмые, ибо угрюмость эта по наследству передается, от отца к сыну – у крестьян все передавалось от отца к сыну, так принято. Оттого держались они привычного уклада, держались крепко, а поскольку всякое строительство, как известно, прежнюю жизнь разрушает – медеплавильному производству противились.

Выделялся-то на общем фоне, пожалуй, один лишь Лука. И за добычу меди ратовал, и уклад не вполне принимал, и вообще выглядел нелепо со своей вечно улыбчивой физиономией да чудаковатыми рассуждениями посреди общественно одобряемой скуки. Впрочем, соседи к нему относились благосклонно – немудрено, Лука ведь единственный в целом селении занимался починкой обуви, а куда на полевые работы в рваной обуви! Прозвище только дали ему – «счастье» – вроде как с издевкой, чтоб улыбался поменьше.

Увы, поменьше улыбаться он, на свою беду, не мог. Да и не улыбка то вовсе – так, уголки рта кверху вздернуты, с правой стороны особенно. В детстве, лет в шесть, Лука упал в один из замерзающих по осени ставков, пробил своим туловищем хлипкую ледяную корку и начал тонуть. Его тут же вытащили, откачали да через весь поселок понесли домой. А одёжка-то насквозь вымокла, потому мальчик не только подхватил воспаление легких, но и застудил себе лицо да какой-то внутри лица крошечный нерв.

От воспаления ребенка дедовскими методами кое-как излечили, на ноющую же боль в голове внимания никто не обратил. Застуженный нерв впоследствии сыграл с несчастным злую шутку – рот его на всю оставшуюся жизнь застыл этакой легкой усмешкой, глаза сощурились, словно кожа вокруг них резко обмякла да сморщилась, вдобавок при каждом приеме пищи слезы сами собой наворачивались и текли без остановки.

Побороть блаженную ухмылочку Лука вполне умел, прилагая к тому страшное мышечное усилие. Правда, схватки с собственным лицом изматывали донельзя и применялись крайне редко, ради исключительно грустных событий – к примеру, когда Лука жену схоронил, потом три дня почти с каменной челюстью на всех озирался, до судорог себя довел.

Местные жители с медициной, ясное дело, не дружили, в терминологии не разбирались, втолковать им про застуженный нерв не вышло – потому ухмылку незадачливого соседа чаще всего воспринимали как признак насмешливости и высокомерия.

Что до его чудаковатых рассуждений – Лука-счастье читал иной раз книги, даже в город за ними ездил, да любил вечерами уходить как можно дальше от поселка, вглубь леса или вниз по берегу реки, и не для сбора ягод или охоты, а так, знаете ли, природой любовался или архитектурными красотами (на юго-востоке от деревни как раз высилась громада старинного С-кого монастыря – здание хотя обветшало, а человеку непосвященному было на что поглядеть).

Подобные душевные упражнения вызывали в нем приятную меланхолию и развязывали язык, и рассуждал тогда отщепенец о мире, о месте в нем человека, о том, зачем люди на свет появляются, куда после уходят… ему, конечно, отвечали – на кладбище, мол, уходят – да вопрошавшему иного ответа хотелось, а какого именно, того не только жители не ведали, но и сам он не ведал и мучился недосказанностью.

Жена померла лет десять тому назад от неустановленной болезни, похоронили ее на местном кладбище, у самых болот, от прочих могилок немного в сторонке. Лука туда совсем редко ходил – в груди щемило всякий раз да как будто жить не хотелось (и ведь действительно не по-настоящему, а только как будто не хотелось). Мыслей же подобных следовало избегать, потому хотя бы, что изгой по смерти супруги остался с малолетним сыном на руках, по имени Илья. Сына надо было кормить, обучать, воспитывать – не до праздных фантазий о смерти.

Теперь мальчик вырос и превратился в высокого тощего юношу двадцати двух лет. На своего рослого, физически крепкого отца, у которого, окромя поврежденного нерва, болезней никаких не наблюдалось во всю жизнь, юноша не походил совершенно – нездорового вида, непригодный к тяжелому труду, мягкий, как женщина, с хлипкими ручками да скошенным, безвольным подбородком. Деревенские, на него глядя, только руками разводили. Впрочем, девушкам молодой человек нравился – за большие выразительные глаза и отсутствие грубости в поведении.

Лука в сыне души не чаял. Жену-то он не сберег, так хоть отпрыску, перенявшему все черты матери, мечтал обеспечить достойное будущее. Ни о каком будущем в поселке речи не шло – тут ведь не жизнь, а натуральное выживание. Нет, Лука лелеял мысль отправить сына на учебу в столицу, для чего деньги старательно копил: вот сошьет десять пар сапог, поедет в какое-нибудь соседнее село, на рынке распродаст, а всё, что выручил, в подпол положит – до копеечки.

Однако, когда нужная сумма наконец собралась, ехать в город Илья отказался. Он любил местную девушку по имени Лизавета, немногим его старше, та отвечала довольно горячей взаимностью, и бросить их не очень умелые, но страстные игры юноша не посмел.

Лука Лизавету знал близко, даже принимал участие в ее воспитании, и против такого союза нисколько не возражал. И все же уговаривал Илью уехать, настаивая на том, что если тот сумеет выучиться и закрепиться в столице, то избранница с гораздо большей охотой пойдет за него замуж.

Лиза была дочь Радловых, Петра и Тамары. А если не грешить против истины, то исключительно одной Тамары, так как Петр являлся лишь отчимом. О настоящем отце сведений не имелось, кажется, даже у матери девочки – то она рассказывала, что соблазнилась приезжим музыкантом, который затем обокрал ее и улетучился подобно ветру, то упоминала о связи с каким-то высоким чиновником, открестившимся от неудобной семьи, то вовсе указывала на кого-нибудь из односельчан шутки ради. Впрочем, Лизавете уж двадцать шесть лет почти, стоит ли с таким рвением выискивать мимолетное увлечение ее родительницы, приключившееся четверть века назад.

Лука в Тамару некогда был сильно влюблен, до женитьбы еще, женщина тоже относилась к нему благосклонно, однако на предложение замужества ответила категорическим отказом и вскоре закрепила союз с более зажиточным Петром Радловым – он, мол, по здешним меркам богат и ребенка сумеет обеспечить. Многие в деревне считали родным отцом Лизы именно Луку, надо сказать, ошибочно – на момент их с Тамарой встречи у последней дочка уже родилась на свет. Тем не менее, чудак к чужому ребенку прикипел и помогал с ней на протяжении долгих лет, и даже до сих пор привязанность эта сохранилась.

Петр, тамарин муж, был мрачный, грузный, но совсем незлобивый. В положение Луки он вполне вник и всегда был рад видеть незадачливого соперника у себя в гостях. Так отщепенец сделался другом семьи и для Лизы почти наставником, этаким добрым дядей. Ни после женитьбы, ни после рождения сына (Лизе на тот момент три года исполнилось) родительское чувство его к чужому дитя не охладело, потому, несмотря на плодившиеся в селении неприятные слухи, Радловых он навещал весьма часто.

Девятого марта Лука тоже к ним направлялся, дабы обсудить возможное будущее Елизаветы и Ильи. Ноги его мерно вышагивали по блеклой, мерзлой поверхности у края котлована, а вокруг простиралось скучное, серенькое селеньице, зажатое со всех сторон обломками древней горы. Дома громоздились деревянные, приземистые и совершенно убогие…

…но были ли эти дома черны в тот день?

Нет.

Они еще не были черны.

Глава вторая. Царица

Тамара Радлова в девичестве была Колотовой и происходила из далеко не самой бедной семьи в поселке.

Отец ее, смолоду не сумев найти подходящее занятие в родных краях, часто ездил на заработки в другие города и невесту тоже привез из большого какого-то города, с юго-запада. Звали девушку Инна. К сельскому быту она была совершенно не привыкшая, однако ехать согласилась – уж больно приглянулся ей Колотов значительной своей силой да покладистым характером.

Девушка была мила, но не была красива, и привлекла будущего мужа отнюдь не внешними данными. Сыграла роль скорее ее заботливость – есть такие натуры, коим непременно нужно о ком-то заботиться, и отдаются они этому со всей страстью, проявляя подчас неуместное рвение. С подобными-то натурами можно ощутить себя «как у Христа за пазухой». Быстро оценив все выгоды, Колотов не стал слишком тянуть, сделал девушке предложение да увез к себе.

По прибытии Инна обнаружила еще одну черту своего характера – практичность, столь необходимую для ведения хозяйства. Муж лишний раз убедился в правильности выбора, женщина же с удовольствием принялась обустраивать дом, облагораживать участок вокруг него, наводить порядок – одним словом, вить гнездышко. Многого не умела как человек городской и оттого неприспособленный, но соседки, видя у приезжей неподдельный интерес к здешнему быту, помогали ей да вскоре всему обучили. Так в новоиспеченной семье и сложилось – жена занималась домашними делами, муж мотался по округе в поисках заработков. Надо сказать, заработки он всякий раз находил, причем неплохие, так что Инна жила в достатке. Увы, деньги не очень-то помогли, ибо когда редкие семейные радости поутихли, а пелена любовного опьянения спала с томных глаз, женщина вдруг обнаружила себя не только в беспросветной глуши, но и в одиночестве, и для укрепления на ладан дышащего союза спешно озаботилась рождением ребенка.

Ребенок не преминул появиться, вроде как от мужа, хотя у некоторых местных на этот счет возникали справедливые сомнения – муж-то в поселок приезжал редко, а приехав, проявлял по отношению к супруге особую холодность, при которой беременность никоим образом невозможна.

Впрочем, от мужа или нет, родилась на свет хорошенькая девочка с черноволосой аккуратной головкой и большими, на все в мире с недоумением смотрящими глазами. Мать, не долго думая, назвала дочку Тамарой – то ли по наитию, то ли внезапно вспомнив свои грузинские корни, мимолетно затесавшиеся где-то в начале родословной и сделавшие волосы новорожденной черными, как смоль. В шутку Инна нередко говорила дочери: «ты у меня красива, как царица Тамара», хотя красота той царицы по нынешним меркам, мягко говоря, сомнительна.

Однако появление ребенка семью не спасло. Ни ревности из-за распространившихся по деревне слухов, ни особенной любви к чаду Колотов не проявил – по-прежнему он надолго куда-то уезжал, привозил домой деньги да тут же уезжал вновь.

А однажды не вернулся совсем. Правда, средства к существованию для жены и нежеланной дочери еще около полугода высылал почтой, как бы сообщая, что не погиб, не сгинул в неведомых краях, а всего лишь обзавелся новой возлюбленной, под боком – оно под боком-то всегда удобней.

Инна, оставшись одна в практически чужом для нее месте, стала понемногу замыкаться в себе, будто защитной скорлупой покрывалась. Впрочем, дочь обожала чуть ли не до умопомрачения – баловала, как умела, тяжелому труду не обучала да потакала любым прихотям. И даже как будто не просто потакала, но искала хоть малейшую возможность прихоти эти выискать, угадать да утолить задолго до того, как ребенок сам их озвучит. Девочка росла посреди этого болота материнской любви изнеженной да жутко капризной.

Но шли годы, Инна черствела, забота ее потихоньку перерастала в неустанную опеку, а позже – запреты и ограничения. А Томочка слова «нет» с детства не слышала, потому родительницу начала откровенно ненавидеть, почти рефлекторно сопротивляясь ее воле. Много было наделано глупостей тогда: уходы из дома, прогулы в школе, мелкое воровство, и ведь не ради удовольствия даже, а исключительно вопреки – мол, если мать сказала так, то непременно надо все силы положить на то, чтобы вышло наоборот.

Уж тогда и мать стала на Тамару злиться – за собственную загубленную жизнь, фактически принесенную в жертву ради ребенка, за неблагодарность, а больше за то, что этот самый ребенок теперь бездарно уничтожал придуманное для него же большое будущее, совершенно к нему не стремясь.

Потом была попытка вывести дочь в люди – потратив все накопления, Инна отправила девушку в столичный университет.