Из жизни у моря

– Гори сам, сучья вражина,– пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.

* * *

А Жуков стал генералом победы. И в военных кампаниях никогда не разлучался с гармоникой, на которой, подобрав, иногда наигрывал романс "Гори, гори моя звезда…"

январь, 2000 год

ЛЮБОВЬ ВЕЛИКОГО ФИЗИКА

– Гони на Карантинную! – с сорвавшимся на фальцет голосом крикнул юноша.

Наверное, поэтому этот приказ не вызвал в вознице должной реакции. Обычно ушлые местные извозчики, заслышав – «Гони!»– отчаянно срывали с места лошадей и с неистовым безумством гнали их по узким улочкам Баку. Фаэтонщик медлил. Очень уж медлил. И тут мальчика окликнули.

– Львуша, ты куда? Живо домой! Через час поезд.

– Через час… Но навсегда, папа.

– Навсегда…

Дебелый и черный, как ворон, фаэтонщик наконец повернулся к своему седоку.

– Тибе отес завьёт, малчик, – осклабился фаэтонщик.

– Всё пройдёт, сынок, – стаскивая его с повозки, добавил отец.

…И прошло время. И тот мальчик стал выдающимся физиком. Лауреатом Нобелевской премии. И имя ему было Лев Давидович Ландау. А в день, когда стукнуло ровно 45 лет, как семья Ландау покинула Баку, в Москве произошла автокатастрофа, потрясшая весь мир. Машина, в которой ехал академик, в один миг превратилась в груду дымящегося железа…

Его извлек оттуда лейтенант ГАИ. Ландау открыл замутившиеся глаза и, глядя в упор на милиционера, сорвавшимся на фальцет голосом выкрикнул:

– Гони, проклятый ворон!… Гони на Карантинную!

Позже один из родственников пролил свет на странную просьбу умиравшего учёного.

– Это он о Баку. Там на улице Карантинной жила первая Львушина любовь…

Лучшие светила медицины вернули академика к жизни. Чуть ли не заново сшили. И каково же было их удивление, когда, придя в себя, он сказал:

– Зачем?.. Мне было там хорошо…

МИСТИФИКАТОРЫ

– Пётр Иванович, – явно чем-то раздосадованный, говорил Киров, – донимает меня наш друг – подавай ему Персию, и всё тут. Он же – из другого мира, где не знают, что есть такие штучки, как политика, формальности… Жизнь для него – Божья песня. А это по твоей части. У меня своих забот хватает…

– Если позволите, Сергей Миронович, – по-заговорщецки, вполголоса сказал Чагин, – я организую ему персидскую сказку. Тут же кругом Персия!

И Чагин в подробностях изложил, как он намерен это сделать.

– Ну, и когда вы собираетесь отправиться туда? – спросил он

– Можно даже сегодня в полночь. От клуба моряков. Там сейчас в честь него банкет.

– Поедете на моей машине, – распорядился Киров. – Так мне будет спокойней. Шофёра о маршруте проинструктирую сам.

Много времени ушло на разговоры и уточнения деталей в Театре русской драмы. Многое зависело от мастерства актеров, которым идея понравилась, и они тут же выдавали импровизации и сыпали экспромты. Развернувшееся действо так увлекло Чагина, что он едва поспел к концу банкета, где в здании бывшего дворянского собрания чествовали поэта…

– Петя, ждём только тебя! – завидев вошедшего друга, вскричал на весь зал Есенин.

Он был в изрядном подпитии.

– Вставай, Сережа, – зашептал он ему на ухо. – Едем в Персию. Прямо сейчас. Нелегально.

Выезжали из города через ущелье Волчьих Ворот. Здорово трясло. Прильнув к холодному стеклу, Есенин во все глаза смотрел в темноту.

– Камни… Камни… Да сухие дерева, – с тоскою в голосе сказал он и уснул.

В пятом часу утра, после долгих изнурительных кругов по окраинам города, когда машина выехала на более или мене накатанную дорогу, ведущую в Мардакяны, их остановили «пограничники». После долгих препирательств с Чагиным к рыжеусому майору, пошатываясь, вывалился Есенин.

– В кои времена, служивый, русский поэт собрался в Персию, а ты не пускаешь.

Рыжеусый козырнул и, обернувшись к солдатам скомандовал:

– Открыть шлагбаум! Это – Сергей Есенин!

– Петька! – по-детски радостно голосил он. – И здесь, на краю света, меня, рязанского парня, знают. А тебя, редактора «Бакинского рабочего», – знать не хотят.

В «Хорасане» Сергей чуть было не полез в драку с «чайханщиком», который не допускал свою «сестру» Лалу к их столу и на своём непонятом для Есенина языке, ругал её. Сценка была сыграна так мастерски, что он, обернувшись к Чагину, крикнул: «Петя, у персюков всё не по нашенски, не по русски!»…

Вышла и накладка. Сломалась машина. Пришлось на два дня задержались в апшеронском глухом селе Шаганы. Туда приехали поздно ночью. На веранде дома, закутанная в цветастый платок-келагай, стояла изображавшая сельчанку актриса по имени Сона… Ночь была дивной. И село, облитое золотом луны, казалось сказочным. И сказочно красивой была Сона.

– Как зовут эту красоту? – выдохнул Сережа.

– Шаганы, – ответила девушка, полагая, что он интересуется названием села.

И влюбился он. И пролилась любовь его бессмертными стихами. И хотя «персиянка», нареченная им Шаганэ, не разделила с ним любви, он всё равно был счастлив…

А «по возвращении» Сергей много дней провел в Мардакянах, на чагинской даче. И там он прочел «Прощай, Баку…» Одна из строф его выгравирована на памятнике поэту, стоящим ныне в самом центре Мардакян:

Прощай,Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму…

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму…

РАССТРЕЛЯННЫЙ ДВАЖДЫ

– Милая, меня не казнят. Москва не сдаст. Кроме того, вспомни, что я рассказывал тебе, – крепко обняв жену, прошептал он.