Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе?

Возможно, я ничего не понимаю, но, читая русских классиков, заметила, что практически во всех произведениях прослеживается мысль, что человек должен заботиться, переживать за каких-то незнакомых ему людей, но считаю, что прежде всего он должен переживать за своих близких. А это все происходит потому, что в этом жестоком мире действует закон “каждый за себя!” И это не эгоизм, не стремление возвыситься над окружающими, вовсе нет. Это просто-напросто попытка выжить в ситуации, которую мы, люди, создали.

Я думаю, что для того, чтобы принять и понять русских классиков и их идеи, мы должны изменить этот мир, в котором живем. Но прогресс, как известно, идет вперед, и это становится невозможно: чем дальше идет развитие мира, тем дальше человек уходит от тех догм, которые были приняты во времена русских классиков. Поэтому я считаю, что изменить нам себя уже не удастся, потому что изменить надо и устои, и культуру, и общество, и личные интересы каждого человека. А все это преодолеть человечество не сможет. Это утопия. Те же слова “для”, “ради” (обо всех этих словах шла речь на уроке, где я рассказывал о Ницше. – Л. А.) для нас не существуют. Не для всех, конечно, но для большинства. Прожить правилами классиков уже невозможно. Именно поэтому мне кажется, что идеи русской классики устарели и их нельзя применять к современной жизни. Но это не значит, что читать ее не надо. Надо! Хотя бы для общего развития, для того, чтобы иметь возможность помечтать. Помечтать! И только. Ведь время не повернешь вспять, и изменить положение не сможешь. Приходится мириться с тем, что есть. А почему? Судьба такая…»

Кто скажет, что во всех этих размышлениях (еще раз напомню, что Александр Блок поставил рядом «порывы юных лет» и «крайность мнений») нет момента истины? Скажу лишь о двух вещах.

Все время читаю, слышу: «новые педагогические технологии», «новые технологии преподавания литературы». Как будто суть дела в технологиях (хотя и в них во многом). Все упирается в основы, фундаменты. А мы всё толкуем о возведении величественных зданий новых школ, хотя порой строим-то на песке. Можно, конечно, использовать и Интернет, и телевидение, и интерактивные доски. Но что делать, если главные нравственные первоосновы русской литературы, ну хотя бы те «чувства добрые», о которых писал Пушкин, не стыкуются с реалиями нашей сегодняшней жизни?

«Мы говорим и пишем на том языке, что Толстой и Достоевский, но в самосознании так же далеки от них, как сегодняшний афинянин от Сократа или нынешний египтянин от Клеопатры»[4 - Вайль Петр. Стихи про меня. М., 2006. С. 171.].

Существуют объемистые комментарии к «Преступлению и наказанию». В них можно найти объяснение слов, за которыми реалии той жизни. Но достаточно ли лишь объяснить смысл слов «совесть» и «покаяние»?

И еще. Через несколько месяцев после того, как я прочел эти сочинения, я штудировал статью Бориса Дубина… Приведу из нее большую выдержку: слишком серьезно то, о чем тут идет речь. Не о чтении только, не о чтении столько, а том новом отношений к культуре и к жизни, которое все больше утверждается в нашем быте и бытии.

«И нет сегодня границы между гламурным чтением, проблемной литературой и социальной критикой. Граница проходит не здесь. Важно лишь – модная книга или нет. Немодная книга что делает? Она грузит. А если книга грузит – она не попадает в круг модного чтения. Ее последствие не должно быть слишком сильным, слишком длинным и глубоким, слишком болезненным и так далее. Прочел – забыл. Это как сериал. Модус для существования модной литературы сейчас задает сериал. Не посмотрел вечером сериал – неважно, потом соединишь. Появляется другой тип зрителя и другой читатель: не полностью включенный, но и никогда не отключенный полностью. Классика перестала играть роль скрепы для разных культурных групп, она работает либо как остаточная величина, либо как пособие для школы и вуза… культура становится более развлекательной…»[5 - Дубин Борис. The New Times, 10.09.2007.]

И тут дело не только в уроках литературы в школе и не только в самой литературе. Нечто подобное происходит в кино, театре, особенно на телевидении. Культура упрощается, девальвируется, прагматизируется, утилитаризируется… Недаром с таким большим беспокойством говорят о деинтеллектуализации нашей культуры да и нашей жизни в целом.

Летом 2007 года режиссеры театров размышляли о современном зрителе. Один из них вспомнил Михаила Ульянова:

«Он чувствовал расхождение с новой эпохой, с ее безжалостным радикализмом и не скрывал растерянности, вызванной тем, что театр утратил свойство быть властителем дум».

Валерий Фокин:

«Ведь в театр пришли люди, которые имеют деньги и хотят за них получить удовольствие, хотят, чтобы все было приятно и просто».

Кирилл Серебренников:

«Зритель платит за билет, чтобы получить максимум удовольствия. Сегодняшний массовый российский зритель, вкусивший все плоды общества потребления, точно знает, чего он хочет… Публика, полностью сформированная законами этого общества, вошла во вкус своих прав и ведет себя так, как ведет себя в ресторане, магазине, парикмахерской – как заказчик».

Юрий Любимов:

«Человек, который хочет понравиться, не может быть проводником идей. Он будет кокетничать, стремиться подсластить ту мысль, которую необходимо донести до зрителя».

Тогда не согласился со всеми только Олег Табаков[6 - Московские новости, 2007, № 12.].

Литература, которую мы сегодня изучаем в школе, воспринимается в другом социальном, нравственном, эстетическим контексте. Ведь тот зритель, о котором говорили режиссеры, тот читатель, о котором писал Дубин, тот факт, что сегодня 50% наших сограждан в год не прочитывают ни одной книги, – все это характеризует и родителей наших учеников. И сегодня отношение наших учеников к литературе во многом отражает время. Так что тут дело не только в преподавании литературы. Но и в нем, конечно.

3. ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ

2 декабря 1984 года Центральное телевидение показало «Балладу о солдате» Григория Чухрая: страна готовилась к сорокалетию победы, фильм отмечал свое двадцатипятилетие. Заранее договорились, что фильм будут смотреть все ученики старших классов.

А накануне три класса, в которых я работал, – два десятых и один одиннадцатый – сдали мне домашние сочинения о том, как война прошла через их семьи. Только несколько человек сказали, что не смогут написать на эту тему: все связи с войной в их семьях порваны. Я читал эти сочинения, и не со страниц исторических исследований, не из сводок Совинформбюро – со страниц школьных тетрадей, на которых запечатлелось пережитое родными, близкими, вставала История: «Погиб под Смоленском», «Погиб при форсировании Днепра», «Погиб в сражении на Курской дуге», «Умер в блокадном Ленинграде», «Уничтожен в Освенциме»…

Приведу только три эпизода из этих сочинений.

«Мой дед был кузнецом. Самая русская и самая мужская профессия. Ничего особенного он не делал: только с четырех утра и до неопределенного времени стоял у наковальни. Работать с женщинами было нелегко. Вплоть до того, что отчаявшиеся вдовы презрительно называли его тыловой крысой. А что бы он мог им ответить? Знал, что каждая женщина думает: “Почему не мой муж (сын, любимый)?” Сохранилось заявление деда с просьбой отпустить на фронт и отказ».

«Зимой, когда на полях работы становилось меньше, часть женщин отправляли на лесозаготовки. Бабушка рассказывала, что деревья пилить ручной пилой было очень тяжело. Болели руки от непривычной работы. После, обрубив сучья спиленного дерева, к бревну привязывали веревку и тащили его по снегу к штабелю, затем поднимали это дерево на верх штабеля. Ныло все тело, каждый сустав болел от перенапряжения».

«Когда дед приехал домой на фронт после госпиталя буквально на час, то увидел следующее: дети худые, жена усталая, на ногах не стоит. Мой отец рассказывал, что, хотя он был маленький, но запомнил в тот день одно: когда деда посадили за стол и дали ему щи из лебеды, то он ел, хвалил, а у самого текли слезы, когда он смотрел на детей. Он говорил: “Как вкусно… ” А сам плакал».

На обсуждение «Баллады о солдате» приехал Григорий Чухрай (у меня тогда училась его внучка). Так я показал ему сочинения. Потом он прислал мне письмо:

«Взволновало меня то, что ваши ученики, сами того не сознавая, показали, как глубоко, как органично живет в них память о прошедшей войне. Некоторые шедевры из их сочинений взволновали меня до слез. Какие точные, какие емкие детали отобрала народная память! (Например то, как отец ел суп из лебеды, хвалил, а сам плакал. Такого не придумаешь, хоть проглоти перо!)

Задание, которое вы дали своим ученикам, помогло им задуматься, что значит для них – для них лично – история их страны. Многие из них поняли, что она не абстракция, что она восходит к ним от родителей, а от них перейдет к детям…»

С авторами этих сочинений я встретился через двадцать лет после окончания школы в том же самом кабинете литературы, где мы с ними проводили уроки. Перейдет ли от них к их детям (а у одной их уже четверо) то, что перешло к ним от их родителей вот так же личностно? Да и нужна ли сегодня эта память о былом?

Вот Леонид Радзиховский считает, что

«внучек и правнучек должны интересоваться девочками, мотоциклом и институтом, а не делами прабабушки. А если внучек занят только тем, что ходит вокруг прабабушки и спрашивает: “Что ты делала 65 лет назад?” – то это психически больной внучек. Это несчастье для семьи»[7 - Новая газета, 2009, № 281.].

Но ведь собираются каждый год петербуржцы на Мойке около дома Пушкина, чтобы почтить день и час его смерти. А он от них куда дальше, чем пра-, пра-, пра-… И отмечают же французы 14 июля, хотя уже давно ушли от революционных страстей тех лет. А японцы – день и час Хиросимы. И миллионы христиан всего мира каждый год вновь сопереживают Рождество Христа и Воскресение Его. И, в конце концов, ведь читаем же мы и сегодня «Войну и мир», «Тихий Дон», «Доктора Живаго», «Реквием», «Один день Ивана Денисовича», «Василия Теркина», «Жизнь и судьбу». Почитайте как-нибудь сочинения современных школьников со всех концов страны, которые они присылают на конкурс «Мемориала», про этих самых пра-, пра-, прабабушек и дедушек.

А забывать по них опасно. Об этом сильно сказано в легенде о манкуртах в романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день».

Да, конечно, историческая память истончается, и восстановить разорванную связь времен бывает трудно, тем более когда ее то и дело рвут из конъюнктурных соображений, которые и сами по себе постоянно рвутся и исчезают.

Года два назад я провел с собой такой вот мысленный эксперимент. Вот сейчас у нас 2009 год. Война закончилась в 1945-м. Между моими сегодняшними учениками и годом окончания войны 64 года. Я окончил школу в 1948 году. Вычтем из этой даты эти же 64 года. Получим 1884. На троне Александр III. Еще не родились Ахматова, Цветаева, Маяковский, Пастернак, Есенин, Шолохов, Чехов еще не написал свои великие пьесы. Еще нет Художественного театра. Лев Толстой еще не написал «Воскресение» и «Хаджи-Мурата». Еще нет такого писателя – Максима Горького. Ленину четырнадцать лет. Сталину – пять. Октябрь будет через 33 года. Подумайте, каким должно быть для меня и моих одноклассников это время.

И все-таки, и все же, и тем не менее я не могу смириться с тем, что уходит из жизни, – я имею в виду реальную, а не официальную жизнь, какие-то даты, рубежи, святыни.

Кончается 2007/2008 учебный год. Позвонила знакомая учительница из Подмосковья. В разговоре она упомянула, что у них 22 июня выпускной вечер.

– Как двадцать второго июня? И в этот день ученики будут веселиться, петь, танцевать, развлекаться? Кто это так назначил?

– Директор школы.

На другой день у нас в школе большая группа выпускников защищала рефераты по литературе. Это лучшие ученики. Перед экзаменом спрашиваю: «Но почему в нашей школе так неудачно назначали выпускной вечер: на понедельник двадцать третье? Не лучше ли было бы для ваших родителей воскресенье двадцать второе?» – «А, наверное, на двадцать второе уже все места в ресторане были заняты». – «Так ведь во всех школах Москвы выпускной вечер будет проходить двадцать третьего…» Молчат растерянно. А я вспоминаю стихи Константина Симонова: