Кондуит. Три страны, которых нет на карте: Швамбрания, Синегория и Джунгахора

– Я вам ставлю единицу, лодырь. Марш к стенке!

– Слушаюсь! – рапортует Мартыненко и по-военному застывает у стенки.

Классу совсем весело. Перья поют.

– Мартыненко, убирайтесь вон из класса! – приказывает педагог.

Мартыненко командует сам себе:

– К церемониальному… равнение на кафедру… По коридору… арш!

– Это что за шалопайство! – вскакивает преподаватель. – Я вас запишу в журнал! Будете сидеть после урока!

– Чубарики-чубчики… – доносится в форточку. – Как стоишь, черт? Три часа под ружье… Чубарики-чубчик…

Первое орудие, чхи!

Бац!!! За доской выстрелила печка… Трррах!!! Та-та… Кто-то, зная ненависть Самлыкова к выстрелам, положил в голландку патроны. Учитель, бледнея, вскакивает. По классу ползет вонючий дым. Учитель бежит за доску. По дороге он наступает на невинный комочек бумаги. Класс замирает. Хлоп!!! Комочек с треском взрывается. Педагог отчаянно подпрыгивает. Едва другая его подошва коснулась пола, как под ней происходит новый взрыв. Класс, подавившись немым хохотом, сползает со скамеек под парты. Взбешенный учитель оборачивается к классу, но за партами ни души. Класс безлюден. Мы извиваемся, мы катаемся от хохота под скамейками.

– Дрянь! – кричит в отчаянии учитель. – Всех запишу!!!

И он осторожно, на цыпочках, ступает к кафедре.

Подошвы его дымятся. Он достает с кафедры табакерку – надежное утешение в тяжелые минуты, но в табакерку, которую он перед уроком оставил на минуту на подоконнике в коридоре, нами уже давно всыпан порох и молотый перец.

Гнедой Алексев втягивает взволнованными ноздрями понюшку этой жуткой смеси. Потом он застывает с открытым ртом и вылезающими на лоб глазами. Ужасное, раздражающее ап-чхи сотрясает его.

Класс снова становится обитаемым. Парты ходят от хохота. Мартыненко, подняв руку, командует:

– Второе орудие, пли!

– Гага-аап-чхи!!! – рявкает несчастный Самлыков.

– Третье орудие…

– Чжщхи!.. Ох!

Дверь класса неожиданно растворяется. Мы встаем. Входит директор. Пальба в классе, хохот и орудийный чих педагога привлекли его.

– Что здесь происходит? – холодно спрашивает директор, оглядывая багрового педагога и великопостные рожи вытянувшихся гимназистов.

– Они… Ох!.. Ао!.. – надрывается Гнедой Алексев. – Чжихи!.. Ох!.. Чхищхи!..

Тогда дежурный решается объяснить директору:

– Ювенал Богданыч, они все время икчут и чихают…

– Тебя не спрашивают! – говорит, начиная догадываться, директор. – Скверные мальчишки!.. Геннадий Алексеевич, будьте добры ко мне в кабинет!

Чихая в директорскую спину, Алексев плетется за Стомолицким.

Больше в класс он уже не возвращается.

Мы избавились от Гнедого Алексева.

Классный командир и ротный наставник

– Время пахнет порохом! – говорят взрослые и сокрушенно качают головами.

Запах пороха пропитывает гимназию. Классы огнеопасны. Каждая парта – пороховой склад, арсенал и цейхгауз. Кондуит ежедневно регистрирует:

У ученика IV класса Тальянова Виталия, пытавшегося бежать «на войну», отобран г. надзирателем, при задержании на пристани, револьвер системы «Смит и Вессон» с патронами и краденый чайник, принадлежавший старьевщику и им опознанный. Вызваны родители.

У ученика II класса Щербинина Николая обнаружены в парте: один погон офицерский, темляк от шашки, пакет с порохом, пустая металлическая трубка неизвестного предназначения. Изъяты из ранца: обломок штыка, револьвер «пугач», шпора, кисет солдатский, кокарда, рогатка с резинкой и ручная граната (разряженная). Оставлен после уроков дважды по три часа.

Ученик V класса Маршутин Терентий якобы неумышленно выстрелил в классе на уроке из самодельной пушки, выбив стекло и осквернив воздух. Лишен права посещения занятий в течение недели.

У гимназистов гремящая походка: карманы полны отстрелянных ружейных гильз. Мы собираем их на стрельбище, за кладбищем. Просторный ветер играет на кладбище в «нолики и крестики». Из-за пригорка видны заячьи морды ветряных мельниц. На небольшом плоскогорье скучает военный городок. В его дощатых бараках размещен 214-й пехотный полк. Ветер доносит запах щей, махорки, сапог и иные несказуемые ароматы армейского тыла.

Между нами, воспитанниками Покровской мужской гимназии, и рядовыми 214-го пехотного полка, царит деловая дружба. Через колючие проволочные ограждения военного городка взамен наших бутербродов, огурцов, моченых яблок и всяких иных штатских яств мы получаем желанные предметы армейского обихода: пустые обоймы, пряжки, кокарды, рваные погоны. В особой цене офицерские погоны. За один замаранный смолой погон прапорщика каптенармус Сидор Долбанов получил от меня два бутерброда с ветчиной, кусок шоколада «Гала-Петер» и пять отцовских папирос «Триумф».

– И то продешевил, – сказал при этом Сидор Долбанов. – Так только, по знакомству, значит. Как вы, гимназеры, по моему размышлению, тоже на манер служивые, все одно, как наш брат солдат… и форма, и ученье. Верно я говорю?

Сидор Долбанов любит говорить о просвещении.

– Только, брат, военная наука, – философствует он, уписывая нашу колбасу, – военная наука вникания требует, а с ней ваше ученье и не сравнять. Да, это что там арихметика, алгебра и подобная словесность… А ты вот скажи, если ты образованный: какое звание у командира полка – ваше высокородие аль ваше высокоблагородие?

– Мы этого еще не проходили, – смущенно оправдываюсь я.

– То-то… А что, хлопцы, классный командир у вас шибко злой из себя?

– Строгий, – отвечаю я. – Чуть что – к стенке, в кондуит и без обеда.

– Ишь, истукамен! – посочувствовал Сидор Долбанов! – Выходит, дьявол, вроде нашего ротного…

– А у вас есть ротный наставник? – спрашиваю я.

– Не наставник, а командир, съешь его раки! – важно поправляет Долбанов. – Ротный командир, его благородие, сатана треклятая, поручик Самлыков Геннадий Алексеич.

– Гнедой Алексев! – изумленно выпаливаю я.

Братики-солдатики

Старшие гимназисты гуляли по Брешке с прапорщиками. Хотя это и нарушало правила, однако для доблестного офицерства делались исключения. Рядовые козыряли. Гимназистки кокетливо щипали корпию.

Мы завидовали.

Однажды во время урока в класс вошел инспектор. Борода его выглядела умильно и почтительно.