Жизнь солдата

– Где же твоя мама?

– Вот тут, – ответил я, указывая на закрытую дверь.

– Значит, твоя мама работает в хлебопекарне?

– Да, – подтверждаю я, переставая плакать.

– Ох, ты бедненький мой, – запричитала тетя. – Ведь ты мог здесь совсем замерзнуть, двери-то эти совсем не открываются. Пойдем, я покажу тебе вход в хлебопекарню.

И она повела меня дальше по улице, завернула за угол на улицу Базарную, и здесь оказались раскрытые широкие ворота, а за ними сторож в длинной шубе и валенках. Тетя подвела меня к нему и сказала, что я ищу маму, которая здесь работает. Он спросил:

– Как зовут твою маму?

– Роня, – ответил я.

– Роня, – повторил он, – знаю я твою маму. Ее все у нас знают, – добавил он уважительно, и мне стало вроде теплее от его слов. – Послушай-ка, – остановил он проходившего высокого дядю, – отведи мальчика к Роне – это ее сын.

– Хорошо, – согласился мужчина и, взяв меня за руку, повел через весь длинный двор опять к тому кирпичному зданию, в наружные двери которого я стучался. Теперь мы вошли туда со двора. Пройдя темный коридорчик, мы вошли в большой высокий светлый зал. Вдоль стен, на маленьких толстых ножках, стояли длинные ящики, в которых мужчины в белых халатах и колпаках месили руками тесто. Прямо напротив, за одним их этих ящиков, была та самая арочная дверь, в которую я так безуспешно стучался. Слева стояли две широкие, двухэтажные печи, а напротив печей стояли длинные столы, за которыми работали женщины в белых халатах и белых платках. Они быстро выкатывали из теста длинные, змееподобные, гладкие веревки, отрывали небольшие кусочки и моментально превращали их в баранки, а затем бросали их в котел с кипящей водой.

Здесь было очень тепло, и приятно пахло румяными булками, как это бывало иногда у нас дома, когда мама что-нибудь пекла. Мамы среди женщин не было. Я забеспокоился: неужели опять придется выходить на мороз? А здесь так тепло! Мужчина, наверно, почувствовал мое беспокойство. Он нагнулся надо мной и спросил с улыбкой:

– Что, не находишь маму?

Я только мотнул головой, потому что думал, что стоит мне раскрыть рот, как я тут же заплачу от огорчения.

– Ну-ну, – ободрил меня мужчина, поняв мое состояние, – сейчас мы найдем твою маму.

Он взял меня за руку и повел ко второй от дверей печи, и тут я увидел, наконец, свою маму. Да, это была она, хоть и не похожа на себя: в белом халате и белом колпаке, как у мужчин. Она стояла в глубокой яме, у нижней печи, и на длинной лопате вынимала из печи румяные баранки и ловко сыпала их в стоящие внизу большие плетеные корзины. Мама стояла ко мне спиной и не видела меня. Мужчина, приведший меня, крикнул ей:

– Роня! Принимай своего сыночка!

Мама обернулась и вдруг переполошилась.

– Левочка, – ахнула она, – как ты сюда попал? В такой мороз! Кто тебя привел? Что-нибудь случилось дома?

От неожиданности моего появления баранки у мамы посыпались мимо корзины на пол ямы. Я стоял и молчал. Такой маму я не видел еще никогда. Вся светлая, румяная. Она показалась мне совсем молодой и очень красивой. Она дала мне горячий баранок, усыпанный маком и наказала стоять здесь и никуда не ходить. А сама стала быстро вынимать баранки из печи. Ей было не до меня – баранки пеклись, пока печь горячая.

Мама вынула все баранки из печи, передала корзины с баранками мужчине, поднялась наверх, положила на яму несколько досок и открыла верхнюю печь. Там остывал жар. Мама стала выгребать большой кочергой горячие угли. Они сыпались прямо в яму. Вокруг стало нестерпимо жарко, наверно, как в Африке. Я вспотел и забыл, что на улице мороз. Хорошо, что одна женщина догадалась снять с меня пальто и шапку, а то бы я вообще спарился. Теперь-то я воочию убедился, как маме жарко на работе. Но она делала свое дело как ни в чем не бывало, как дома – хорошо и быстро. Очистив верхнюю печь от горячих углей, она положила под ноги еще несколько досок, плотно сдвинув их, приготовила длинную узкую лопату и, ловко подхватывая на палочку десятки вареных в котле баранок, быстро раскладывала их один за другим на лопате и отправляла в печь. Работа у нее спорилась так, что я не успевал следить за ней.

Скоро вся печь была заполнена баранками и у мамы появились несколько свободных минут. И не только у мамы: все как будто решили сделать перерыв, чтобы осмотреть меня и похвалить перед мамой. Но мама прервала их восторги:

– Ну, согрелся, – то ли спросила, то ли подтвердила она, – а теперь беги домой.

Она одела меня, вывела в темный коридор и наказала, чтобы я шел домой и нигде не останавливался. Я бодро бежал домой очень довольный, что побывал у мамы на работе, совершенно забыв про печальное начало этой прогулки. Тепла пекарни мне хватило на всю дорогу, и я особенно не чувствовал, что на улице сильный мороз. Голова моя была занята совсем другими впечатлениями. Вот так я впервые побывал у мамы на работе. С тех пор я часто по своей инициативе навещал маму на работе, хотя она не всегда была довольна моим приходом. А мне нравилось там бывать.

После того, как хлеб стали отоваривать рабочим в пекарне, я охотно бегал к маме за хлебом. Заодно я смотрел, как мама работает на новом месте. Теперь она отправляла в печь не баранки, а жестяные формы с хлебом. Это в десятки раз труднее, чем печь баранки. Здоровые мужчины удивлялись ее выносливости. Сколько тетя Сарра ни уговаривала ее перейти на другую работу, она ни в какую не соглашалась.

– Трудно, конечно, – говорила мама, – но здесь я при хлебе, и дети всегда с хлебом: на другой работе этого не будет.

И она была права. Дело в том, что как-то раз, когда мама вынимала хлеб из печи, я заметил, что на жестяных формах остаются кусочки подгоревшего теста. Я оторвал такой кусочек и попробовал. Он оказался съедобным, хрустел на зубах, как сахар. Я спросил у мамы, можно ли их собирать в корзину. Мама спросила разрешения у главного мастера, а тот – разрешил. Все равно, мол, очищать формы каждый раз приходится. И я стал собирать. Правда, попадались такие прогоревшие кусочки, как уголь. Их приходилось выбрасывать. Мама говорила, что из этих «сухариков» (так я их называл) делают квас для рабочих. Она повела меня в темный коридорчик, где в углу стояли две бочки. В них-то и был квас. Квас мне совсем не понравился. Язык немного щипало, как от кваса, но вкус был неприятный. Ни капельки сладости! Первый раз, когда я собрал почти полную корзинку с «сухариками», мама проводила меня до ворот, объяснила вахтеру что я несу, и он пропустил меня без проверки. В следующие проходы я уже выходил один с моими "сухариками".

Вначале сухари всем понравились дома. Даже тетя Сарра и дядя Симон пробовали. Мы с Сашей целыми днями хрустели ими. Правда, когда попадались насквозь горелые сухарики, то приходилось долго плеваться – такой неприятный вкус был у них. Одним словом, на недостаток хлеба мы не жаловались в это время. Но через некоторое время сухари всем надоели. Всем, кроме меня. У меня, наоборот, они получили новое направление. Я набивал ими полные карманы и угощал товарищей на улице. В компании хрустеть ими было гораздо приятней и вкусней, чем дома. С сухарями я стал самым желанным гостем соседских мальчишек. Меня превратили в какого-то хлебного бога. Мне это так понравилось, что я однажды отправился в хлебопекарню второй раз за день. Мама прогнала меня, чтоб я не жадничал. Наверно, это было некрасиво с моей стороны. Мама знала, что я все сухарики раздаю соседским детям и, по-моему, была этим довольна. Но дважды в день приходить за ними запретила.

Детей мама жалела. И не только своих, но и чужих. Когда она была еще совсем молодая и работала в частной пекарне на церковной улице (ныне улица Либкнехта), за ней ухаживал взрослый парень по имени Моисей. Однажды она увидела в окно, как он шлепает по мягкому месту мальчишку за какую-то провинность. Будущая моя мама очень рассердилась на него. Открыв окно, она закричала:

– Зачем ты обижаешь маленьких детей?! Чтоб тебе не дожить собственных детей бить!

Теперь, когда она вспоминает об этом пророчестве, она тяжело вздыхает и тихо говорит:

– И зачем я тогда это крикнула?! Надо же было такому случиться: мое страшное пожелание исполнилось. Кто бы мог подумать!

И, действительно, как все получилось до удивления точно. Мать вышла замуж за этого самого Моисея. И ему так и не пришлось наказывать своих детей. После рождения дочери его призвали в царскую армию. Потом – первая империалистическая война. Домой он вернулся после февральской революции. Через год в ноябре семнадцатого года родился у них сын, а в восемнадцатом году Моисей добровольно записался в Красную армию, хотя имел право не идти на фронт. В 1921 году он вернулся с гражданской войны, а в первых числах мая 1922 года появился я, и буквально через неделю отец опять ушел, теперь уже навсегда. Он умер одиннадцатого мая 1922 года, и ему так и не пришлось принять участие в воспитании своих детей. Вот над чем и почему так часто задумывалась моя мама, когда проявляла заботу о чужих детях…

Итак, каждый день я с большим желанием бегал в хлебопекарню за сухариками, чтобы раздавать их моим друзьям. Через них я ближе познакомился с семьей Ивановых, которые жили близко от нас, посередине первомайского переулка. Только вход у них был со двора, а не с улицы, как у всех домов. Их было два брата и сестра: Ваня, Саша и сестра Катя. Катя была самая младшая. Очень красивая девушка, лет шестнадцати, но казалась еще моложе. Все мечтала стать артисткой. Вообще-то я их всегда побаивался.

Матери у них не было. Отец и старший сын всегда ходили какие-то угрюмые, мне казалось очень злые. Говорили, что после смерти матери жизнь у них пошла не в лад. Отец все чаще стал прикладываться к бутылке, а сыновья не всегда находили себе работу. Но младший из братьев, Сашка, был, наоборот, веселым, добрым и общительным парнем. И лицом он был светел и приятен. Он был похож на сестру Катю. Наверно, мама у них была красавица. Одним словом, как говорили соседи, жили они бедно и впроголодь. Однако парни были крепко сбитые, а Катя не выглядела худощавой.

Однажды, набив карманы сухарями, я выскочил на улицу и, как говорится, нос к носу столкнулся с Сашкой Ивановым. Увидев в моих руках сухарики и оттопыренные карманы, он улыбнулся и сказал:

– Дай-ка и мне попробовать твоих знаменитых сухариков.

Я с удовольствием дал ему пару сухарей. Дело в том, что у Ивановых, как и у Клетецких, была своя лодка. Сашка часто разрешал мне покататься на ней. Правда, весло он забирал домой, почему-то не доверял мне его, но я находил в нашем сарае дощечку и орудовал ею не хуже, чем веслом. Кататься на лодке было для меня большим удовольствием. Вся душа у меня пела, когда я скользил по реке на лодке. Поэтому я готов был отдать Сашке все сухари, чтобы хоть чем-то отплатить ему за то, что он разрешал мне кататься на лодке. Сухарики ему понравились.

– Знаешь что, – предложил он, – пошли к нам домой, посмотришь, как мы живем.

Я согласился, ибо ни разу не был у них. Правда бывать у них я опасался из-за пьяного отца. Но с Сашкой я не боялся. Я чувствовал его расположение ко мне. На мое счастье ни отца, ни Ивана дома не было. Как потом выяснилось, Иван помогал отцу на работе. В доме у них была довольно мрачная обстановка. Везде царил полумрак. Еще бы, у них было всего два маленьких окна. Катю я увидел только тогда, когда Сашка позвал ее есть сухари. Она лежала на печи, свернувшись калачиком. Мне показалось, что она в плохом настроении, потому что она ответила недовольным тоном, что не хочет есть. Мне было жаль, что она не сойдет к столу – хотелось посмотреть ее вблизи, а то я ее всегда видел издали и мимоходом. Я, конечно, выложил все сухарики на стол, и Сашка разделил их на всех поровну, о чем предупредил Катю. Но Катя промолчала. "Возможно, что ее кто-нибудь обидел, – подумал я, – недаром же говорят, что у нее полно кавалеров". Смотреть у них в доме было не на что. Стены пустые, бревенчатые, не заштукатуренные. Как в поговорке "сапожник ходит без сапог", так и у них получалось – у штукатура дом без штукатурки. Отец у них был каменщик и штукатур.

Я уже собирался уходить домой, когда Сашка сказал Кате:

– А с Сенькой больше не ходи, а то я ему морду набью!

На что Катя зло ответила:

– Не твое дело! Еще молод, чтобы в мои дела вмешиваться!

Она неожиданно легко поднялась и спрыгнула с печи, подошла к Сашке, зло и осуждающе посмотрела ему в глаза. Сашка отвернулся. А она, мило улыбнувшись, показав свои ровные белые маленькие зубки, села рядом с ним и стала есть сухари. По дому распространился хруст сухарей и приятный запах хлеба. Катя действительно была красивая девушка. Наверно, ни один молодой человек не смог бы пройти мимо нее, не обратив внимания на ее почти округлое лицо с румяными щечками, с маленьким ртом и носиком, с выразительными синими глазами. Будь она моей ровесницей, я бы наверняка в нее влюбился. И пусть злые языки говорят о ней, что хотят, все равно, милее ее нет на нашей улице. По мере того, как сухари таяли на столе, лицо у Кати прояснялось. Она развеселилась и даже похвалила меня:

– Молодец, что зашел к нам в гости, – сказала она, улыбаясь во весь ротик с красными губками, – вкусные сухари. Где это ты их набрал?

Я рассказал, где я их собираю.

– Знаешь что, – говорит Сашка, – давай завтра сходим в лес, ягод наберем, грибов! Только сухарей захвати!

Предложение было заманчивое. Мы с друзьями редко выбирались в лес, а если и ходили, то далеко вглубь не заходили: боялись заблудиться. А с Сашкой бояться было нечего, он ведь почти взрослый. И я дал согласие, хотя и подумал, что мама может не пустить. Но мама, узнав, что я хочу идти в лес с Сашей Ивановым, сразу же согласилась. Очевидно, она тоже была хорошего мнения о нем. Я собрал сухари, какие нашлись дома, мама еще добавила несколько коржиков, кусок хлеба и колбасы.

На следующее утро, ровно в четыре часа, Сашка постучал в нашу ставню. Мама всполошилась: "Кто это к нам так рано стучит?" Она, наверно, со сна забыла, что мы сегодня идем в лес. Я тоже проснулся от стука в ставню и напомнил маме, куда я иду. Мама предупредила меня, чтобы я далеко от Сашки не отходил. Мама всегда напоминала мне об осторожности. Когда я вышел на улицу, то оказалось, что Сашка был с братом. Саша взял у меня корзину, и мы пошли вдоль улицы в сторону моста.

Везде было тихо. Все еще спали. Сырая прохлада холодила тело. В конце нашей улицы мы свернули в переулок Клары Цеткин и вышли на Циммермановскую – главную улицу городка. Она единственная вымощена булыжником от начала до конца. Напротив моста – как ущелье – Нижегородский переулок. Когда-то давным-давно на этом месте был наполненный водой глубокий ров, преграждавший путь к крепости. Наверно, когда решили строить мост, ров засыпали. Теперь вдоль бывшей канавы стоят дома Геровского, Каток и Фельдмана, дети которых учатся со мной в одном классе. Рядом с мостом, на высоком берегу Днепра, возвышается каменный белый замок. О нем ходят всякие легенды. Рассказывают, что здесь когда-то жила польская или литовская царица, а также, что из замка был прорыт под Днепром и до самого леса подземный ход. Старики рассказывали быль о том, что раньше здесь была обыкновенная деревянная крепость, а этот каменный замок построили, как они говорят, совсем недавно, при Екатерине II – была такая царица в России. Сто шестьдесят лет это для них совсем недавно.