Я сам себе дружина!

– А отрок называется так не потому, что может говорить что захочет, а потому, что не заговаривает без особой нужды, особенно со старшими. Понял? Когда я тебя спрошу, будешь говорить. А пока ты будешь исполнять мои слова – и молчать. Надо научиться молчать, чтоб твои слова услышали. Надо учиться подчиняться, чтоб потом твои приказы выполняли. Понял?

Мечеслав подумал, потом снова поглядел вую Кромегостю в лицо и помотал головой.

– Кое-что все же понял, – улыбнулся тот. – А остальное поймешь со временем.

Высокий парень, которого вуй Кромегость назвал Бармой, подмигнул Мечеславу, кивнул себе за спину. Тот, насупясь, подошел к человеку, которого уже нельзя было называть чужаком или гостем, а как надо было – никто не сказал. Примостился за спиной – налучь и колчан взявший его передал спутникам.

– Ты, отрок, вот о чем подумай, – произнес Барма хрипловатым ломким баском, выпрямляясь во весь свой немалый рост. – Ты ж на лыжах раньше не ходил?

Он скорее почувствовал, чем увидел, как Мечеслав снова помотал головой.

– Ну вот. Пока к тебе приноравливаться станем – засветло не дойдем. Так что уж съезди еще разок на закорках…

Теперь Барма почувствовал, как Мечеслав кивнул.

Подумал, стоит ли напомнить отроку, что даже умей он ходить на лыжах, за старшими ему всяко не угнаться. Припомнил, полюбилось бы самому услышать такое в годы названого родича, и решил смолчать.

Даже болото зимой выглядело непривычно. Под ногами лежал ровный ковер из пушистого снега, но Кромегость ступал уверенно, оставляя за собой сырые черные следы на белом пуху. По этим следам ставили ноги и остальные. Под кожаными, пропитанными кабаньим жиром пошевнями почавкивало и хрустело.

Когда вереницу путников обступили высокие, крепкие деревья, люди остановились, надевая лыжи. Барма на время ссадил Мечеслава со спины:

– Попрыгай покуда. Попрыгай-попрыгай, успеешь замерзнуть-то.

Прыгать пришлось недолго. Вскоре он снова взгромоздился на закорки Барме, цепляясь за широкие плечи, за ремни, крест-накрест перехватывавшие зимний кожух. Руками его Барма больше придерживать не мог, в руках было то самое копье – его тыльной стороной Барма отталкивался от снега, то справа, то слева.

Шли ровным волчьим шагом между голых дубов, между сосен в снежных богатых шапках и закутанных в белые шубы елей. Снег шуршал под полозьями лыж. Мечеслав забыл о недавнем своем возмущении, и теперь только вертел головою, разглядывая обернувшийся незнакомым ликом лес. Сугробы испятнали синие цепочки следов, по большей части мелких, но Барма на ходу тыкал пальцем, показывая ехавшему за его спиною Мечше следы лосей, кабаньего гурта, рыси. Медведи зимой спали – как и многие звери помельче.

– Раньше, – проговорил вдруг шедший сразу за вождем – он выглядел даже старше Кромегостя. – Раньше каждый, дошедший до этих лет, уходил в чужой род. Каждый. Подальше от мягких рук бабья. Чтоб рос мужчиной. А теперь только дети вождей, да и то не всех…

– А еще раньше, – отозвался Кромегость, – небо было так близко к земле, что с Богами здоровались за руку, и покуда глупая баба не повесила на край неба стираные порты сушиться, так и оставалось. Что ж теперь, каждый день жалеть об этом?

Вслух над старшим не засмеялся никто, но даже Мечша, поспешно сунувшись в воротник Бармина кожуха, как-то почувствовал, что все заулыбались.

Но веселье вышло недолгим. Вскоре после того, как сердито засопел и смолк старший, за спиной раздался, сперва тихий, а потом нарастая все громче и громче, тоскливый многоголосый зов. Мечша раньше уже слышал этот хор, далеко разносившийся над лесами и болотами – голос охотящейся волчьей стаи. Надо сказать, он всегда слушал его хоть и с некой тревогой и теснотой в груди, но настоящего страха не испытывал. Не говоря уж о том, что от стай его до сего дня отделяли болота и стены городца, он много раз видел шкуры волков и их зубастые черепа, привык причислять себя к роду много более опасных хищников, чем серые охотники.

То, что оставалось от человека, попавшегося зимою голодной стае, сын вождя Ижеслава ни разу не видал.

– Ходу! – крикнул Кромегость, с силой отталкиваясь древком своей рогатины. – На лугах, у Меньшицы взять хотят! Надо раньше пройти!

Рогатины замелькали в руках людей из Хотегощ, шелест лыж стал похож на свист, но он растворился в накатывавшемся сзади скорбном многоголосье. Вой, словно попутный ветер, придавал маленькому отряду скорости – но когда впереди расступился лес, такие же рыдающие голоса раздались с той стороны реки.

Из леса на другом берегу сыпанули, как горох между несжатых пальцев, серые. Сзади уже хрустел снег под лапами другой половины стаи.

– Влево! К обрыву! – крикнул Кромегость, и все повернули за ним. Мечеславу казалось, что это весь мир ходил вокруг ходуном.

К обрыву на правом берегу реки они не успели. Их взяли в кольцо на льду. Вождь крикнул:

– Барма, пасынка в середину! Истома, к нему!

Мечеслав очутился в снегу – едва не плюхнулся в него позорно, носом. Рядом встал мальчишка лет на семь старше его, в одной руке топорище чекана, другая обмотана плащом, глаза горят. Мечша огляделся вокруг – только укрытые плащами спины да тылья взятых наперевес копей-рогатин. Рядом грудою лежали спешно скинутые лыжи.

– Не видно ж ничего! – возмущенно вскричал Мечеслав, забыв в этот миг о наставлениях вуя Кромегостя и поправляя съехавшую шапку.

– Молчи, сопля! – зло и хрипло одернул его Истома. – Кабы не ты…

Что было бы, кабы не Мечеслав, старший мальчишка сказать не успел. Трубно взвыла одинокая волчья глотка – и стая пошла на приступ ощетинившегося рогатинами живого острога.

Рычание набегающей серой волны – и столь же лютый человеческий рык в ответ. Клацанье зубов и влажный шелест пропарывающих крепкую волчью плоть перьев рогатин. Взрыки, срывающиеся на визг, оплывающие в предсмертный скулеж.

– Не волки вы! – прокатился над ними голос Кромегостя. – Псицы! Не мы ль вас досыта хазариной кормим? Не мы ль от каждой добычи долю вам оставляем?

Снова короткий вой – и всплеск боевого рыка.

Огромное, мохнатое, светло-серое, с разверстой алой пастью в клубах пара, рушится сверху. Гремят лыжи. Мечеслав отпрыгивает, вытаскивая нож, но прежде чем он даже успевает подумать об ударе в один из желтых глаз по ту сторону белозубой пасти, между этих глаз обрушивается удар чекана Истомы. Волк роняет голову, дергает лапой, пар над рядами острых зубов все реже – и только тут мальчишки замечают, что брюхо у волка распахано пером рогатины, потроха пестрым дымящимся ворохом выкатились на снег, да и они оба с ног до головы забрызганы вишневым. Пахнет тяжко, ржаво и пряно.

– Живы? – окликает их голос Бармы.

– Чего нам будет? – отзывается Истома, глаза у него белые и пустые, потом оживают, зацепившись за железный лепесток ножа, торчащий из Мечеславовой рукавицы. Истома подмигивает пасынку, смеется, смеется в ответ и Мечеслав.

– Ладно… – голос Бармы гаснет в рыке новой волны. Сколько ж их там… впрочем, об этом думает Истома – Мечеславу пока такие мысли не по летам. Не по летам замечать, что кольцо спин вокруг смыкается все теснее, что дыхание новых сородичей тяжелеет.

Вдруг звуки сражения разрывает новый, словно несколько длинных кнутов хлопнуло враз, короткий высвист – тоже на несколько голосов – и взрыв визга за стеною плащей. Хлопки. Свист. Визг. Мечеслав узнает звуки – так бывает, когда молодые воины упражняются в стрельбе. Мечеслав смотрит на Истому, видит, как тот вглядывается куда-то ввысь, поверх не только невеликого роста самого Мечеслава, но и шапок сородичей. Там, за ними – высокий берег, к которому торопился и не успел вождь Кромегость. На берегу между соснами стоят люди – незнакомые, но одеты так же, как люди Кромегостя или жители городца, в котором рос до сих пор Мечеслав. В руках у них луки, и незнакомцы щедро посылают в стаю, окружившую людей Кромегостя, стрелы.

Спины в плащах расступились, и в открывшиеся промежутки видны стали волчьи трупы – взъерошенные серые груды на поалевшем снегу – не одна дюжина… и даже не две. Остатки стаи опрометью неслись на левый берег, к устью впадавшей в большую реку Меньшицы.

– Куда ж они так заторопились, а? – раздался с высокого берега звонкий голос из самой середины строя стрельцов. – Свадьбам волчьим вроде еще не скоро срок.

Говоривший был молод. То есть, на взгляд Мечеслава он был одним из «больших», но он понимал уже, что этот большой младше отца или вуя Кромегостя, хоть и заметно старше, скажем, Истомы. Усов у него толком не было – так, топорщащаяся на пухловатой еще верхней губе, под вздернутым носом, прозрачная пшеничная поросль.

– Не думал, что скажу это, но – рад видеть тебя, Лихобор сын Бранибора, – медленно проговорил вуй Кромегость. Он глядел на спасителя своего отряда снизу вверх, чуть наклонив голову влево.

– Не могу ответить тебе тем же, Кривонос, – голос стоявшего на берегу звучал так весело, что Мечеслав не сразу понял, что тот сказал. Лица спутников Кромегостя закоченели. Те, кто стоял на берегу рядом с Лихобором, не торопились опускать луки, и стрелы лежали на тетивах.

– Меня называют Кромегостем, – голос вуя помрачнел.

Лихобор подался вперед, даже наклонился, словно собирался поведать вождю Кромегостю что-то тайное. Он по-прежнему улыбался, а чтобы обратить внимание на выражение глаз, Мечеслав был еще мал.

– Я стою на своем берегу, Кривонос. И на нем я решаю, кого и как мне называть, – сказал он, доверительно понизив голос. – А вот скажи, сделай милость, что тут делаешь ты?

– Я не на твоей земле, Лихобор, – отвечал вуй Кромегость; говорил он спокойно, но даже Мечеславу стало вдруг будоражаще ясно, что мирно они с этими людьми не разойдутся. – Я стою на льду реки, а она ничья.

– И поэтому ты со своими людьми стоишь, Кривонос, а не лежишь вместе с этими, – Лихобор кивнул на меховые груды, из которых неподвижно торчали пернатые древки – по стреле на зверя, стрелки Лихобора били один раз и не промахивались. – Но ты подошел вплотную к моему берегу и за это тебе придется ответить.

Кромегость шумно вздохнул:

– Назначай день и место, вождь Лихобор. Сегодня мне недосуг меряться с тобой силами – надо засветло довести до моего гнезда сестрича-пасынка.

Мечеслав, слыша, что речь идет о нем, даже смутился, и ему вновь пришлось давить в себе порыв попятиться, а то и вовсе нырнуть за спину к угрюмо зыркавшему на Лихоборовичей Истоме. Но Лихобор и не повел глазами в сторону мальчишки, сегодня впервые севшего на коня.