Перуну слава! Коловрат против звезды

– И охотиться будем, – улыбнулся Святослав. Глеб расцвёл:

– Тогда и правда, ну их в болото, тех немцев! Только ты не обманывай, ладно? – просительно добавил он, уже поворачиваясь к дверям. Князь улыбнулся успокаивающе вслед, и Глеб, окончательно повеселев, выбежал из гридни чуть не вприпрыжку.

Небо за окнами гридни посветлело.

Святослав прошёл вперёд – человек-ошкуй встрепенулся, но, не видя никакого знака от опустившей лицо на переплетённые пальцы госпожи, мешаться в разговор сына с матерью не осмелился. Князь присел на ступеньку деревянного возвышения. Помолчал. Потом заговорил тихо:

– Матушка, ты что, и впрямь настолько от власти утомилась, что решила, будто я на Глебку руку подыму? Мы ж не в Царь-городе, матушка, и хоть ты Еленой нареклась, да я-то остался Святослав, а не в Константина-братоубийцу перекинулся![4 - Елена – христианское имя Ольги. Еленой звали мать первого императора-христианина Константина, убившего нескольких родственников, в том числе братьев.] Или…

Князь помолчал и добавил ещё тише, но уже совсем другим голосом:

– Или ты решила младшего сына своим единоверцам немецким в заложники отдать? Чтоб они, с ножом у его горла, проще в Киев войти смогли? Так ли?

Княгиня вдруг страшно, сухо всхлипнула за переплетением тонких пальцев. Потом, не отнимая их от лица, заговорила:

– Я плохая христианка, сын… ты меня моей верой попрекаешь, а я и в ней некрепка… когда Глеба родила – мне сон был. Суженицы[5 - Славянское подобие скандинавских норн или греческих мойр, воплощения Судьбы, часто являющиеся к колыбели младенца, чтобы предсказать её.] над нашим ложем встали. Первая сказала – быть младенцу добрым сыном и матери послушным. Вторая прибавила – быть ему князем в Киеве. А третья, младшая, отозвалась – умереть ему от братней руки. Знаю, что тот, кто снам верит, с самим Врагом проклят будет, и каюсь в том ежедённо, и знаю, что в пророчества верить нельзя, грех и суета… а выкинуть из сердца – не могу…

Невзирая на рассвет, в гридне словно потемнело и повеяло ночным холодком. И мало кому не померещилось, будто он сам стоит там, в княжьей повалуше, сам видит три тонкие тени – тени без тел – протянувшиеся по бревенчатым стенам, по плахам потолка над ложем княгини и её маленького сына, слышит жужжащие голоса, похожие на звук вращения огромного веретена…

– Ведь и впрямь, – шептала Ольга, и шёпот раскатывался по всей гриднице, – и впрямь же Глебушка сыном добрым да почтительным вырос. И впрямь в Киеве княжил… Поклянись! – Ольга вдруг вскинула голову, ухватив за рукав поднимающегося на ноги старшего сына. – Слышишь, поклянись и правь себе, если хочешь, володей, слушай своего одноглазого стервятника с гусляром-вурдалаком, уйду сама, мешать не буду, только поклянись, сын, идолами своими поклянись, что на брата руки не подымешь! Поклянись, а не то прокляну, слышишь?!

– Не всякий сон в руку, матушка, – почтительно, но твёрдо произнёс Святослав, осторожно стараясь освободиться от дрожащих, но цепких пальцев матери. – Да ты сама на Глебку посмотри, у кого б рука поднялась, его ж, поди, и комар кусать постыдится!

Вот с этим Мечеслав Дружина бы поспорил. Одну руку, готовую подняться на младшего в княжьем семействе, он мог назвать прямо сейчас – свою собственную. Уж больно обожгло это беззаботное – «Расскажешь мне про хазар, а?»

Про что тебе рассказать, князь Глеб? Про вырезанный княжеский род потомков Вятко? Про лютую Бадееву рать, память о которой незаживающей раной пролегла через ночное небо над Окой? Про семьдесят лет страшной и позорной дани? Про то, каково ходить своей же землёй из тени в тень, жить в лесах и болотах? Про разрубленную колыбельку в доме кузнеца Зычко? Про парня младше твоего, тянущего на плечах судьбу осиротелого рода? Про мёртвую весь и пятипалую лапу, впившуюся в деревянное лицо её хранителя?

Убить не убить, а поучить перевязью, как непутёвого отрока, на которого князь Глеб более всего и походил, руки чесались у вятича отчаянно.

– Ну нравом ты меня считаешь за зверя, так хоть разумом не считай, – продолжал тем временем успокаивать матушку князь. – Что ж мне надо, чтоб меня мой же народ вон выгнал, как Краковича[6 - Старший сын легендарного польского князя Крака убил брата ради захвата власти и был изгнан поляками, власть перешла к дочери Крака Ванде.], или мышам на съедение оставил, как Попеля?[7 - Попель, он же Хотышко, – последний представитель родовой знати на польском престоле. Прославился тем, что по наущению жены – немки-христианки – отравил собравшихся на пир родичей (см. ниже Попель Братогубец), после чего был, вместе с супругой, съеден мышами. В стране в первый, но далеко не в последний раз воцарилась анархия, прекратившаяся лишь с избранием на престол Пяста.]

– Поклянись! – хрипло и требовательно повторила Ольга. Все другие слова киевская правительница, видать, позабыла, а увещеваний старшего сына не услышала вовсе. Она подняла лицо, заглядывая в глаза Святославу своими, широко распахнутыми и побелевшими, от глаз княгини по щёкам, размывая белила и румяна, проложили борозды слёзы. Свободную руку она держала на груди под ключицами, будто прижимая что-то сквозь одежду. – Поклянись, или прокляну!

Святослав обречённо прикрыл глаза – как все дорожащие своим словом люди, лишних клятв и обещаний он не любил. Потом князь открыл глаза, вздохнул, уже грубым рывком стряхнул с рукава пальцы матери и отошёл на середину гридни. Потом рывком повернулся к Ольге – та поднялась с престола и даже сошла с возвышения вслед за ним. Змеёй прошипел выхваченный из ножен меч – стражники с топорами качнулись вперёд, а человек-ошкуй с нежданною резвостью стронулся влево, загородив казавшуюся рядом с его тушей маленькой и хрупкой правительницу Киева. Но Святослав подхватил острый конец харалужного клинка левой рукою и поднял его над головой.

– Клянусь! – произнёс он, и всё в гридне замерло. – Я, Святослав, князь Русский, сын Игоря, князя из рода Сынов Сокола! Клянусь перед Богами рода русского, перед Перуном, Богом своим, и Велесом, Владыкой Зверей! Перед престолом предков моих клянусь! Перед людьми моими клянусь! Перед мечом, от отца мне завещанным! Клянусь не поднимать руки на младшего брата моего, князя Глеба! Если отвернусь я от этой клятвы, пусть удача ратная от меня отвернётся! Если порушу я эту клятву, пусть разрушится всё, что я сделал! Если предам я эту клятву, пусть род мой меня предаст!

С закатной стороны вдруг донёсся глухой грозовой раскат. Ольга и несколько стражников перекрестились, остальные стражники и воины молодого князя осенили себя Громовым Молотом – благо движения похожи, и перепутать легко. Один Святослав остался стоять с поднятым мечом к потолку гридни, расписанному, как стало видно в алых лучах встающего солнца, изображениями рогатого месяца по ту сторону возвышения с Соколиным престолом, самого солнца – между возвышением и дверями – и звёзд с кудлатыми облаками по бокам. Потом неторопливо и торжественно убрал меч в ножны.

– Прошу прощения государей, – все в гридне вздрогнули и обернулись к стоящему на её пороге Синко, – такие клятвы надлежит оглашать в присутствии биричей. И лучше бы – посоветовавшись с ними.

– Я и огласил её при тебе, – хмуровато ответил князь, всё ещё недовольный вырванной у него клятвой.

– Потому что я пришёл сюда сам, – настойчиво продолжал гнуть своё старейшина киевских биричей. – А следовало бы позвать меня. И лучше – прежде, чем давать клятву.

– Я как-нибудь разберусь со своими клятвами без тебя, ученик Стемира, – князь нахмурился ещё больше, а княгиня нетерпеливо добавила: – Ты сюда пришёл только попрекать моего сына данной без тебя клятвой, Синко? Или у тебя есть что-нибудь поважнее для нас?

Синко поклонился в ответ – странно, будто пустому месту между князем и княгиней:

– Я в затруднении, государи, ибо не знаю, начинать с добрых вестей или с дурных.

– С добрых, – устало сказала Ольга.

– Солнце взошло, – произнёс Синко Бирич, глядя в окно гридни, и замолчал.

– Это что, все добрые вести? – не выдержала первой княгиня, старавшаяся не поворачиваться к Синко превращённым слезами в скоморошью личину лицом. – Мы и так это видим, а если ты решил возвещать об его восходе, обвяжись перьями, сядь на забор и кукарекай!

– Нет, не все, княгиня, – невозмутимо промолвил Синко Бирич. – Вот ещё хорошая весть – половине подольской стражи удаётся пока удерживать толпу, кричащую…

Он выудил из-под плаща кусок берёзовой коры и скользнул по нему карими глазами.

– …Кричащую, что государь Святослав велел крещёных бить, а дома их грабить. А другая половина подольской стражи сумела разнять драку у соборной церкви Ильи Пророка на Руче…

– А там-то что?! – охнула правительница.

Синко пожал неширокими плечами под плащом.

– Половина собралась с крестами и образами встречать немецких гостей. А вторая стала кричать, что латиняне…

На свет явилась вторая береста.

– …Что латиняне хуже поганых[8 - Окончательный разлад между римской и константинопольской церквями произойдёт только веком позже, но враждебность в отношениях проявилась задолго до появления на свет моих героев – «латинян» обличал ещё патриарх Фотий, современник Оскольда и Дира.], и обзывать первую половину вероотступниками и двоеверцами, а также бросать в них камни и палки. Убитых всего пятеро, дюжина покалеченных, трое взято стражниками на месте за убийство, остальных будем искать. Исков поступило четырнадцать…

В гридню вбежал встрепанный отрок, отвесил земной поклон невесть кому – видимо, всем сразу, – сунул Синко кусок бересты, поглядел шальными глазами, отвесил поклон и умчался.

– Теперь уже двадцать, – безмятежно сообщил Синко. – И ещё один из побитых скончался.

– Это добрые вести? – приподняв золотистую бровь, уточнил Святослав. Синко Бирич молча поклонился.

– Что-то мне уже не хочется спрашивать о недобрых… – произнёс князь. – Только ты ведь без спросу скажешь.

– Я бы никогда не осмелился…

– Да говори уже! – в один голос прикрикнули на старейшину биричей мать и сын. Синко снова поклонился:

– Дружинники княгини, – высокая шапка Синко наклонилась в сторону Ольги, – открыли северные ворота Подола людям епископа Адальберта. Узнав про это, толпа, собиравшаяся бить крещёных, наполовину разбежалась, а другая половина обложила немцев и чехов у Туровой Божницы и не собирается пропускать их дальше. Возглавляют толпу, кстати, пришлые дружинники из ляхов во главе со слепым воеводой Властиславом.

Глава III. «Мешко, мальчик мой, Мешко!»

Тиха летняя ночь. Смолкли соловьи, ячменным зернышком поперхнулась кукушка, печальная вестница Живы[9 - Жива – богиня жизни и долголетия у поляков и полабских славян. Кукушка была ее священной птицей. Именно от этого поверья пошло общеизвестное «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось». После середины лета кукушка замолкает – ячменным зернышком подавилась, по старинному присловью.].

Стелется под копыта дружинных скакунов сухая, утоптанная земля дороги. Дороги, ведущей в Гнезно. На Купалу миновали всадники Быдгощ и снова в седла, ночевать у костров, кутаясь в гуни, или во дворе гостеприимного кмета – как придется.

Спешит воевода, торопится пан Властислав Яксич в Гнезно. И не за тем даже спешит, чтоб доложить грозному крулю Мечиславу, что воля его, милостью Световита, исполнена: сестра круля, ясноокая Свентослава[10 - Свентослава – сестра Мечислава. Она же Сигрид Сторрада. Жена Эйрика Победоносного, короля свеев (т. е. шведов). Судя по всему, не восприняла религиозных увлечений брата, поскольку ее вторым мужем стал Свейн Вилобородый – не просто убежденный язычник, но и ярый враг христианства.], отныне жена Эйрика Победоносного и государыня свеев…

Спешит воевода повидать самого круля Мечислава… Нет, и не круля, и не Мечислава – мальчика Мешко, что заменил старому пану родных сыновей, полегших в сырую поморскую землю под мечами кашубов. Мальчика Мешко, которого он, седоусый дядька Власта, учил сидеть в седле, пускать стрелы, которому дарил он коней, гончих и соколов, которого прикрывал щитом от кривых мадьярских сабель в его первой битве. Ненаглядного, дорогого мальчика Мешко… Никого, кроме Мешко, нет у старого воеводы. Родные сыновья погибли, дочери вышли замуж, жены ушли к Световитову престолу струями дыма погребальных костров. Вот и торопится в Гнезно пан Властислав, истосковавшийся по мальчику своему Мешко.

– Пан воевода! – это стремянный Микл нагнал хозяина, поехал справа, почтительно приотстав. – Скала рядом. Не заночевать ли?