Оттепель. Новый этап в отечественном кино. Творчество Марлена Хуциева

Наш визит в крохотную комнатку недалеко от Гоголевского бульвара, где обитала учительница, внезапно нарушил её муж. Он вообще всегда появлялся внезапно. Часто в меховых унтах, лётном шлеме – откуда-то прилетал, куда-то улетал. Лишь позже выяснилось, что он участвует в ещё никому тогда не ведомых первых космических запусках, под началом ещё тогда никому неизвестного Королёва. Если прежде он заставал у себя дома нашу компанию, то обычно под тем или иным предлогом деликатно куда-нибудь исчезал.

Но в этот раз, узнав причину сбора, мрачно нахмурившись, без обиняков сказал: «Нашли время!» Мы сочли за благо тут же ретироваться. А он впоследствии, особенно после ставших всеобщим достоянием разоблачений «культа личности», не раз казнил себя за то, что сморозил тогда этакую глупость.

На следующий день, день похорон, мы примерно в том же составе и опять же во главе с нашей учительницей пытались попасть в Дом Союзов, Дом «Скорби и Прощания». Выстояли огромную очередь, начинавшуюся где-то у одного из Московских бульваров. Если память меня не подводит – где-то у Рождественского бульвара. Всё свободное от очереди пешеходное пространство вдоль бульварной решётки на склоне скользящего вниз пригорка было усеяно немыслимым количеством потерянных калош.

А без того узкая улица, ведущая от Бульварного кольца к Дому Союзов, была поперёк перегорожена танком. И в эту-то горловину мы старались втиснуться.

Но – безуспешно.

Ибо того же хотела несметная толпа, которая в каком-то бешеном азарте и безумии топтала друг друга. В нас тоже взыграл азарт. Но безумная толпа не позволила ему проявиться, отбросив нас в сторону. Может быть, и к счастью! Трудно сказать, где бы мы были сегодня, если бы этого не случилось…

А где-то вскоре после сталинских похорон Абрам Евгеньевич в очередной раз приехал в Москву. И тут самое время сказать, что его дочь Лора и, соответственно старшая сестра Вити, после школы училась в медицинском институте. В дальнейшем стала крупнейшем рентгенологом, доктором наук (ныне живёт в США).

В институте она подружилась со своей однокурсницей Витой Гельштейн. Родная сестра Виты (юная Майя) была замужем за знаменитым актёром театра и кино Михаилом Ивановичем Жаровым.

Отца сестёр, профессора медицины Илиазара Марковича, во всеобщем ажиотаже врачебных гонений зимними месяцами 1953-го арестовали. А Вита не всегда оставалась в большой квартире на Ленинградском проспекте, ночевала у подруг, у сестры. Кстати, её муж Жаров, будучи парторгом Малого театра, тем не менее, во всей этой ситуации вёл себя в высшей степени достойно.

В самом начале апреля друг мой Витя, придя в школу, торопливым, взволнованным шёпотом рассказал следующее. Прошедшей ночью, часа в три, раздался в их квартире телефонный звонок. К телефону подошёл отец. Кто-то назвал его по имени-отчеству, спросив, не у них ли Вита. Со сна толком ничего не поняв, а может и плохо расслышав, осторожный Абрам Евгеньевич в весьма повышенном тоне потребовал от «телефона» немедленно прекратить безобразные провокации, и бросил трубку.

Но через секунду снова раздался звонок.

И Илиазар Маркович Гельштейн своим реальным голосом сказал, что это именно он. Что его и всех остальных арестованных и выживших врачей только что официально освободили из тюрьмы. И что он разыскивает дочь, которой не оказалось дома.

Совершенно обескураженный волнующей новостью, Абрам Евгеньевич объяснил Илиазару Марковичу, что его дочери у них нет (она в ту ночь ночевала у Жаровых).

А 4-го апреля в газетах появилось сообщение о реабилитации «дела врачей». Это был первый, уже вполне конкретный отголосок того «подземного гула» перемен, который до сих пор лишь неясно предчувствовался, а теперь ясно свидетельствовал: происходит действительно что-то небывалое!

Раньше просто невозможно было представить, чтобы на свободе оказалась сразу целая группа недавно посаженных людей. Какие-то слухи о подобных, и не групповых, редких фактах иногда возникали и раньше. Известно было, например, что освободили будущего маршала Рокоссовского, ещё некоторых генералов.

Но это были единичные случаи, во многом объяснимые трагическими ситуациями начального периода Великой Отечественной войны. Серьёзных, знающих своё дело командиров Красной Армии в те дни катастрофически не хватало. Их, с подачи «гениального вождя», перед войной большой массой перебили. В основном, осталась серая бездарь, хотя в генеральских и даже маршальских званиях.

Но, чтобы вот так сразу выпустили, как теперь, целую когорту «вчерашних преступников» – подобного никогда прежде не бывало.

Вскоре лишили ордена Ленина и Лидию Тимашук. Правда, спустя какое-то время её, без особой помпы, без всякой шумихи, в общем, большом списке наградили другим, менее громким орденом. Особые заслуги, как говорится, не должны быть забыты!

Через какое-то время июльским вечером я с родителями отправился на спектакль довольно известного самодеятельного театрального коллектива (потом коллектив стал Народным театром) паровозостроителей из подмосковной Коломны. Руководил самодеятельными артистами друг родителей по их совместному до войны Московскому Современному театру (был в то время такой) Абрам Самойлович Лавут.

Спектакль по знаменитой пьесе Вс. Иванова «Бронепоезд 14–69» показывался на основной сцене МХАТа в проезде Художественного театра. Шёл спектакль неторопливо и закончился далеко за полночь. Мы вышли из театра. Над нами сияла необыкновенно тёплая, звёздная ночь. Она тут же настроила на обсуждение того, что все тогда обсуждали – политические новости. Правда, новостей-то особых не было. Но по-прежнему продолжало будоражить предчувствие необыкновенных грядущих перемен. Лавут высказывался в том смысле, что вот умер Хозяин, но хотелось бы понять, кто теперь. Хрущёв? Его поставили во главе партии. «Но, – говорил Абрам Самойлович в духе Петербургской актрисы Шуберт, – как-то не солидно после такого-то “колосса”.

Потому хотелось бы знать: кто?»

Вразумительного ответа ни у моих родителей, ни, тем более, у меня не имелось, хотя обсуждать животрепещущий вопрос можно было, тасуя варианты, бесконечно. Разошлись, когда уже забрезжил рассвет. Чёрная ночь стала синеть, а потом и белеть. Метро уже давно закрылось. Троллейбусы не ходили.

От проезда Художественного театра мы шли домой на Арбат пешком – мимо Кремля, мимо Манежа, мимо университета, мимо здания «Военторга» и Морозовского, в «мавританском духе», особняка на улице Калинина. А от угла ресторана «Прага», с его на втором этаже кинотеатром «Наука и знание», свернули на свою улицу.

Наш дом с бывшей дедовской квартирой располагался недалеко от Смоленской площади с огромным, на углу площади, гастрономом. Одним боком дом выходил на Арбат, другим на улицу Веснина, ныне Денежный переулок, как он и назывался до революции. На углу дома помещалась «Аптека». Наш подъезд был первым с переулка прямо перед глубокой аркой, ведущей во двор. Мы уже подходили к дому.

И в это мгновение мимо нас на огромной скорости по пустынной улице промчалась, скрежеща моторами, одна за другой длинная кавалькада правительственных лимузинов. Они шли от Кремля в сторону Кунцевских дач.

В принципе, ничего удивительного в этом не было. Арбат был «правительственной трассой», по которой днём, не взирая на светофоры, запретительные знаки и ограничительные полосы, пролетала какая-нибудь машина. Всё движение замирало, ожидая, когда она освободит дорогу. В это же время напружинивались «топтуны», стоявшие по всей улице на примерно равном расстоянии друг от друга. Все они были одеты в одинаковые пальто и имели одинаково стёртые выражения лиц. В остальное время, когда не было «правительственных проездов», они исподлобья наблюдали за порядком и, если иной пьянчужка начинал слишком дебоширить, они в какой-нибудь подворотне стремительно приводили его в чувство.

Но обычно все «верховные» лимузины пролетали по Арбату днём. И не очень часто. А тут – то ли в слишком уже поздний час, то ли в слишком ещё ранний. Да к тому же в таком количестве!

Отец, привыкший ко всяческим метаморфозам, задумчиво произнёс: «Это неспроста. Что-то случилось!».

И действительно, «что-то случилось».

Мы только заснули, ещё не увидев первый сон, как в дверь мягко постучал квартирный сосед. Это был очень милый, тихий человек. Вместе с женой-парикмахершей и сыном Гришей он недавно поселился в комнате напротив нашей, которую прежде занимал ответственный работник редакции «Правды», получивший квартиру, естественно, на улице «Правды». Наш новый сосед работал в той же «Правде» шофёром. А его «крупногабаритный» и уже достаточно взрослый сын Гриша в детстве перенёс, бедненький, менингит. И был он приветлив, но слабоват на головку. От своего диспансера Гриша где-то трудился, таская всякие грузы, чему способствовала его недюжинная сила, выраженная в крутых бицепсах.

А, кроме того, он с детской истовостью обожал кино. Постоянно ходил в соседний, через два дома от нашего, кинотеатр «Арс». Когда я его спрашивал: «Как фильм?» – он всегда отвечал: «Наши победили». И я в этом нисколько не сомневался. Может его отец был оттого тих и незаметен, что сын был, во всяком случае, внешне, уж слишком заметен.

По ночам сосед отвозил на аэродром во «Внуково» матрицы «Правды», с которых в областных центрах печатались свежие номера главного газетного рупора страны.

И вот, постучав к нам ранним утром, он просунул в приоткрытую дверь только что отпечатанный номер газеты, сказав: «Почитайте!» И добавил: «Берию арестовали». Мы вскочили, сон как рукой сняло. Стало понятно, после чего мчалась по Арбату кавалькада правительственных авто.

И это был следующий, после внезапного освобождения врачей, «отголосок» начинавшихся перемен.

Позже по Москве гуляла то ли байка, то ли реальная история. А, скорее всего, некая смесь того и другого.

Словом, шёл какой-то правительственный приём в Кремле или на Воробьёвых горах. Между прочим, расположившийся на этих горах «посёлок» руководящих партийных деятелей из каменных дач за высоким каменным забором жители насмешливо называли «Заветы Ильича».

Так вот: во время приёма, утверждала досужая молва, Никита Сергеевич, разгорячённый не только лёгким подпитием, а и присутствием каких-то зарубежных гостей, вдруг принялся рассказывать о том, как на заседании Президиума ЦК проходил арест Берия.

Этот его рассказ в пересказе многих звучал примерно так: мне, говорил Никита Сергеевич, было очевидно, что с Лаврентием надо что-то делать. После смерти Сталина власть «органов», самого Берия над страной, над партией, над всеми нами по-прежнему оставалась практически безграничной. Я посоветовался с Молотовым. Он со мной согласился. Потом с Егором Маленковым. Он тут же спросил: «Что думает Молотов?» – «Он согласен». Егор сказал, что тогда тоже согласен. Поговорил ещё с Жуковым. В этом деле очень могла понадобиться помощь армии. Но вообще особо не распространялись. Лишние языки и лишние уши тут ни к чему.

Были найдены в архивах документы, которые свидетельствовали о причастности Берия к кавказским дашнакам и мусаватистам. После них он и вступил в партию большевиков.

Решили так. В конце ближайшего заседания Президиума ЦК, в «разном», я поставлю перед Лаврентием вопрос, как он мог оказаться в компартии после участия в организациях дашнаков и мусаватистов? В это же время Егор немедленно нажмёт на своём столе кнопку. Сразу войдут офицеры Жукова и арестуют Берия, не дав ему опомниться. А перед этим, по приказу того же Жукова, кремлёвскую охрану из МГБ заменит охрана из верных армейских частей.

Заседание шло к концу, пошло «разное». И тогда я сказал, что хочу в «разном» поставить вопрос о Берии.

Он, видимо не ожидал, спрашивает, какой ещё вопрос, в чём дело?

Я, как договорились, задаю ему свой вопрос: «Скажи, Лаврентий, как ты оказался в болыпевицкой партии?».

А надо сказать, что держался он хорошо, без суеты, только пенсне на миг сверкнули. Говорит: «Документы – в архиве. Там всё сказано».

А я в это время так выразительно, со значением посмотрел на Егора: «Мол, твоя очередь!»

Смотрю на него, а Егор…кнопку не жмёт!

Тут я жутко разозлился, грохнул, что было сил, кулаком по столу: «Нет, ты всё-таки скажи, Лаврентий, как оказался в нашей партии после того, как якшался с дашнакским и мусаватистским отребьем? Мы располагаем соответствующими документами!

А сам смотрю, смотрю на Егора.