По ту сторону холма

– Увидите…

На следующий день привалили новые заказы, и с ними было столько возни, что даже в субботу кузнецам не удалось уйти пораньше. Только в воскресенье утром, побрившись и надев свой лучший костюм, Зайончковский пошел к Нарбутасу.

Увидев его, старик буркнул раздраженно:

– Хвастаться пришел?

Стефан посмотрел на него сурово и сказал:

– Не хвастаться пришел я, Антанас, а помочь тебе, старому дурню. Посмотри на себя: где тот орел? Куча мусора!

– А ты что, в черти завербовался? К христианской душе приторговываешься? Что ж, я загнал бы, пожалуй. Только учти, по дешевке не отдам, – сказал Нарбутас насмешливо.

– А я скупкой старья не занимаюсь, – в тон ему ответил Зайончковский. – Нет, кроме шуток, ты знаешь, что тебе нужно?

– Ну что? – нехотя спросил Антанас.

– Пойдем, – коротко ответил Стефан…

Они миновали центр и вышли на улицу, подымавшуюся в гору. Нарбутас узнал место: это были так называемые Острые Ворота, или Остробрама. Поперек улицы, на высоте второго этажа, протянулась арка – остаток древней крепостной стены. В толще ее помещалась часовня со знаменитой католической святыней, образом Остробрамской богоматери. Сквозь большие окна нежно поблескивал золототканый занавес, покрывавший икону. По фронтону арки шли латинские слова: «Mater raisericordiae! Sub tuum praesidium confugimus».

Нарбутас не однажды проходил мимо Остробрамы. Но никогда не обращал внимания на эту надпись. Сейчас слово «praesidium» удивило его своей современностью. Он слабо улыбнулся.

Зайончковский строго посмотрел на него и перевел:

– Всемилостивейшая матерь! Под твою защиту прибегаем мы.

Они вошли в часовню и, поднявшись по крутой лестнице, приблизились к иконе. Молящихся было еще немного. По бокам небольшого алтаря висели доски с приваренными к ним серебряными сердцами. Под иконой, все еще завешенной, матово мерцал изогнутый, как лук, серебряный полумесяц.

Зажглись свечи, занавес раздвинулся, сверкнул золотой убор на иконе, и Нарбутас увидел смуглый склоненный лик девы Марии. Раздалось стройное пение.

Стефан прошептал:

– Это к царице небесной, значит, заявился архангел Гавриил и информирует ее о воплощении Спасителя. Соображаешь?

Антанас не слушал. Он смотрел на Марию. Как она прекрасна! Но в ней нет ничего небесного. Нет, это земная красота. Слишком земная! Черт побери, можно понять бога! Девически чист миндалевидный овал лица и ослепительный стебель шеи. Но в горделивом изгибе тонких бровей, и в огромных глазах, опущенных с дразнящей скромностью, и в капризной складке прекрасного рта есть потаенная страстность.

Между тем часовня наполнялась прихожанами. Некоторые опускались на колени. Другие окунали пальцы в сосуды со святой водой. Старушка с потертым кошельком на ремне, какие носили сборщики подаяний, подобралась к цветочному горшку у алтаря. Она сорвала астру и нюхала ее со сладострастным благоговением. Седоватый крестьянин в домотканой куртке застыл перед иконой. Он молитвенно сомкнул ладони и вперил в божественную красавицу влюбленные глаза.

В алтаре появился ксендз, облаченный в белый стихарь. Это был старичок с важным и добрым лицом.

– Сам клебонас нынче служит! – обрадованно шепнул Зайончковский.

Нарбутас покосился на товарища и подумал: «А мы не знали, что Стефан и в самом деле такой святоша…»

Клебонас раскрыл молитвенник с золотым обрезом и звучно заговорил по-латыни. В то же время он проделывал целый ряд вещей, которые, по-видимому, имели отношение к обедне: раскрывал шкафчики в алтаре, что-то переливал из одного сосуда в другой, вдруг звонил в колокольчик, раздавал облатки и прочее.

По воспоминаниям детства Нарбутас знал, что все это были знаки каких-то священных смыслов. Но хотя он давно забыл содержание церковных обрядов, все же непонятные слова и движения священника были ему сейчас приятны. Нахлынули сладостные картины детства. Где она, та безмятежная пора, когда он, держа за руку мать, стоял под низкими сводами сельского костела и веровал со всем пылом мальчишеской души! Нарбутасу вдруг до боли стало жаль себя и своей тающей жизни. Глаза его наполнились слезами.

Зайончковский посмотрел на него и сказал удовлетворенно:

– Я же знал, Антанас, что в тебе не все погасло.

Нарбутас, недовольный тем, что его уличили в чувствительности, прикрылся грубоватой насмешкой:

– А ты, Стефан, оказывается, вовсе не черт, а, наоборот, чем-то вроде сверхштатного ангела на этом предприятии…

Когда обедня кончилась, ксендз удалился и занавес снова закрыл икону. Часовня быстро опустела. Двинулся к дверям и Нарбутас, но Стефан удержал его. Вернулся клебонас. На нем была сейчас старенькая, затрапезная риза, и вся важность слетела с него. Теперь это был просто маленький приветливый старичок. Он дружелюбно кивнул кузнецам.

Зайончковский почтительно поцеловал ему руку и сказал:

– Отец мой, это тот самый Антанас Нарбутас…

В Антанасе проснулась подозрительность. «Хотят охмурить меня», – подумал он.

Несколько мгновений ксендз и Нарбутас молча смотрели друг на друга. В глазах клебонаса засветилось сострадание, Он положил руку на плечо кузнецу и сказала

– Сын мой, не вооружайтесь внутренне против меня.

Нарбутас даже вздрогнул от удивления, что священник так здорово разгадал его состояние.

А тот чуть улыбнулся, не отводя маленьких умных глаз от Антанаса.

– Да, я понял вас, – сказал он. – Но в этом нет ничего чудесного. Двум старикам нетрудно понять друг друга.

Он говорил сейчас не тем звучным, торжественным, как бы органным голосом, каким служил обедню, а усталым, теплым, домашним говорком:

– Я вовсе не хочу вовлечь вас в лоно церкви. Я просто хочу успокоить ваше исстрадавшееся сердце. Вы для меня не заблудшая овца. Вы несчастный, измученный человек. Все, что я хочу, – это вернуть вашей душе мир и покой.

Кузнец насторожился. «Что ж, мир и покой – это подходит», – подумал он.

– А мир и покой, – продолжал ксендз, – это и есть бог.

«Ну, понес свою муру», – снова насторожился Нарбутас.

– Я знаю, вам странно слышать это. Но скоро вы сами поймете, что это так. И вам станет хорошо. Да, сын мой, вы постигнете, что жизнь вечна, ибо смерти-то, в сущности, нет.

Нарбутас встрепенулся.

– Нет? – переспросил он.

– Нет, – отозвался, ласково улыбнувшись, ксендз.

– Но…

– Нет, – твердо повторил ксендз. – То, что мы называем смертью, есть переход в другое состояние, более совершенное, более возвышенное, более счастливое…

Стефан значительно посмотрел на Антанаса. Тот впал, казалось, в глубокую задумчивость.