Эпик

1.Тринадцать лет

Тринадцать лет. Возраст, когда мир за окном кажется размытым, а мир внутри – единственно настоящим. Лев сидел за столом, копошась в клеммах от старого магнитофона. Пахло паяльной канифолью и пылью. В голове крутилась навязчивая мелодия, и он пытался понять ее ритм.

Внезапно звук внутри головы стал громче звука снаружи. Мелодия превратилась в нарастающий, пронзительный звон, как будто кто-то провел смычком по стеклянной струне, натянутой у него в черепе. Воздух запах сладковатой гарью, хотя ничего не горело. Лев моргнул – и мир перевернулся.

Не он упал. Нет. Это комната исчезла.

Его не было за столом. Он парил в потоке чистого света. Не было ни верха, ни низа, только бесконечное, сияющее пространство. Он не видел своего тела, но чувствовал его – легким, невесомым, частью этого сияния. Это не было похоже на сон. Сны – блеклые и обрывистые. Это было реальнее самой реальности. Он ощущал каждую вибрацию света на каком-то глубинном, клеточном уровне. Это было похоже на… возвращение домой. Туда, где тебя ждали.

Длилось это всего одно сердцебиение. Или целую вечность. Понятия времени там не существовало.

Он пришёл в себя на полу. Лев медленно «собирал» комнату вокруг себя: узор на ковре, свет от лампы, трещина на потолке. Он физически здесь, но мысленно – ещё там. Откуда-то сверху доносился испуганный, прерывистый голос:

– Сынок! Лёва! Господи, что с тобой?!

Он медленно поднял голову. Над ним стояла мама, бледная, с широкими от ужаса глазами. Она трясла его за плечо.

– Мам? – его собственный голос прозвучал хрипло и странно. Во рту был привкус меди – он прикусил язык. – Что… что случилось?

– Ты упал! Прямо со стула! Ты меня слышишь? Ты в порядке?

Лев сел, опершись спиной о ножку стола. В голове была пустота и легкий звон, как после громкого концерта. Он оглядел комнату. Все было на своих местах. Магнитофон, клеммы, паяльник.

Он не помнил падения. Последнее, что он помнил – это запах гари и… и что-то еще. Что-то очень важное и яркое. Ощущение полета, света, безграничного покоя. Оно уплывало, как дым, оставляя после себя лишь смутную, щемящую тоску.

– Наверное, встал резко, – неуверенно сказал он маме. – Голова закружилась. Бывает же.

Он искренне так думал. В его картине мира не было места «приступам» и «потере сознания». Было странное головокружение, а потом – провал в памяти и падение. Самое яркое и реальное пережитое – тот сияющий мир – его мозг, пытаясь найти объяснение, уже отнес к категории «предполуденного сна» или «галлюцинации от недосыпа».

Мама смотрела на него с нескрываемым страхом. Она видела припадок. Судороги, закатившиеся глаза, пену у губ. Он же видел только итог: себя на полу и ее испуг. Их реальности в этот момент разошлись кардинально.

– Нет, это не просто головокружение, – качая головой, сказала мама, и в ее голосе была сталь решимости вести его к врачу. – Со мной такого никогда не бывало.

Лев кивнул, чтобы ее успокоить, но внутри он был с ней не согласен. С ним не случилось ничего плохого. С ним случилось что-то удивительное. Он просто не знал, что это было. И ему страстно хотелось понять, как вернуться туда.

2. Диагноз

Конечно же, на следующий день мама повела сына к врачу.

Стеклянная дверь поликлиники закрылась за ними с глухим щелчком. Мир снаружи, с его красками и звуками, остался за стеклом. Здесь же царил другой порядок – порядок белых халатов, тикающих часов и приглушенных голосов.

В кабинете невролога было светло и пахло антисептиком. На столе – громоздкий компьютер, а на мониторе Лев с мамой наблюдал модель своего мозга в разрезе.

Лев сидел на жестком стуле, вжимаясь в спинку. Он чувствовал себя породистой собакой на выставке. Врач медленно листала его историю, изредка поглядывая то на него, то на маму. Мама сидела рядом, сжав сумочку так, что костяшки пальцев побелели. Ее страх был почти осязаем, он висел в воздухе тяжелым облаком.

– Итак, – доктор отложила бумаги и сложила руки на столе. – Результат ЭЭГ показал наличие эпилептической активности.

Слово прозвучало как выстрел в тишине. Э-пи-леп-сия. Лев слышал его раньше, в фильмах, обычно в контексте чего-то страшного и неизлечимого. Мама тихо ахнула и поднесла платок к губам. Для нее это слово было равноценно приговору, клейму, крушению всех ее надежд на «нормальную» жизнь для сына.

3. Таблетка и замок

Но в голове у Льва происходило нечто иное. Слово не испугало его. Оно… заинтересовало. Оно было странным, медицинским, холодным. Но оно было названием. Названием для того таинственного портала, что на мгновение открылся ему в прошлый раз.

– Это… это лечится? – дрогнувшим голосом спросила мама.

– Мы говорим не о лечении, а о контроле, – поправила ее доктор. – Правильно подобранная терапия позволяет свести приступы к минимуму, а часто – и полностью их подавить.

«Подавить». Это слово Лёве не понравилось. Оно было грубым, разрушительным. Как если бы редкий и прекрасный цветок вытоптали сапогом.

Доктор стала объяснять про триггеры: недосып, стресс, мерцающий свет. Для мамы это был список опасностей, которых нужно избегать. Для Льва – это звучало как инструкция. Своего рода рецепт. Возьми недосып, добавь немного стресса, и… дверь откроется.

Потом врач выписала рецепт на противосудорожный препарат.

– Это поможет предотвратить повторение приступов, – сказала она, протягивая маме бумажку.

Мама взяла рецепт с благоговением, как священную реликвию, ключ к спасению. Лев смотрел на этот маленький листок и видел в нем не ключ, а замок. Замок на той самой двери.

Когда они вышли из кабинета, мама обняла его, и в ее глазах стояли слезы облегчения – теперь был план, был враг, с которым можно бороться.

Лев шел молча. Он не чувствовал облегчения. Он чувствовал смятение. Врач и мама говорили о болезни, о проблеме. А для него это было не проблемой. Это было… открытием. Его личным, самым главным открытием. И теперь все силы взрослого мира были направлены на то, чтобы это открытие «подавить».

Он посмотрел на маму, на ее влажные от слез глаза, и впервые в жизни почувствовал непреодолимую стену непонимания. Он не мог сказать ей: «Мама, не плачь, это не болезнь, это дар». Она бы не поняла. Ее мир был миром диагнозов и таблеток. Его мир только что раздвоился. В нем появилась официальная, серая реальность больного эпилепсией мальчика. И тайная, сияющая реальность путешественника, для которого слово «эпилепсия» было не диагнозом, а паролем. Лев понимает, что его истинные переживания не разделить ни с матерью, ни с врачом. Он остается с этой тайной один на один.

4. Жизнь в тени

Прошел год после первого и пока единственного приступа.

Год – это целая вечность, когда тебе четырнадцать. За это время можно научиться играть на гитаре три аккорда, поссориться и помириться с лучшим другом, впервые влюбиться в одноклассницу с косичками и понять, что мир не крутится вокруг тебя одного.

Для Льва тот странный вечер с «головокружением» и падением постепенно превратился в размытое пятно памяти. Врачи сказали «эпилепсия», мама произносила это слово шепотом, с опаской, но за целый год болезнь так ни разу и не проявилась. Утром он исправно глотал маленькую белую таблетку – это стало таким же рутинным ритуалом, как чистка зубов. Неприятным, но незначительным.

Он даже почти забыл то самое ощущение. Та вспышка света, то чувство полета. Иногда оно приходило к нему во снах – обрывками, как приходит что-то давно забытое. Но утром, под звонок будильника, эти обрывки растворялись в суете сборов в школу.

Его жизнь была наполнена другим. Настоящим. Он с друзьями гонял мяч во дворе до темноты, спорил о музыке, тайком курил за гаражами, испытывая странную смесь восторга и стыда. Он влюбился в Лизу из своего класса, и весь мир заиграл новыми красками – но это были земные, понятные краски: румянец на ее щеках, цвет ее голубой кофты, зелень листьев в парке, где они иногда встречались.

В эти моменты он был просто подростком. Не пациентом, не «особенным». Он был частью стаи. И это чувство принадлежности было сильнее любого мимолетного видения.

Мама постепенно успокоилась. Ее взгляд стал менее тревожным. Она даже начала шутить: «Главное – таблетки не забывай, а то опять голова закружится». И он кивал, не вдаваясь в подробности. Для них обоих «эпилепсия» свелась к этой утренней таблетке. К диагнозу в карточке, который не подтверждался жизнью.

Тот другой мир, Ирреал, если его можно было так назвать, уснул. Он стал похож на самую красивую, но самую неясную сказку, которую тебе читали в раннем детстве. Ты помнишь, что она была волшебной, но уже не можешь вспомнить ни имен, ни сюжета.

Лев не стремился вернуться. Зачем? У него здесь была Лиза, друзья, первая бас-гитара, на которой он пытался подобрать аккорды. Его жизнь была здесь, в этом шумном, пахнущем асфальтом и весной мире. Мире, который был хоть и не идеален, но был его миром.

Он и не подозревал, что дверь, которую он случайно приоткрыл год назад, была не заколочена наглухо. Она просто ждала своего часа.

Лев взрослел. Он был полностью интегрирован в подростковую жизнь. Его компания активно «исследует» запретные плоды. Это была его первая настоящая вечеринка. Не день рождения у кого-то дома под присмотром родителей, а настоящая, почти взрослая тусовка в заброшенном гараже на окраине. Пахло бензином, пылью и свободой. Кто-то притащил колонки, из которых гремел брутальный рэп, кто-то – бутылку дешевого вина, а лучший друг Серёга – много банок пива.

Лев чувствовал себя первооткрывателем. Он затянулся сигаретой, сдерживая кашель, и сделал глоток горького, теплого пива. Ему не нравился вкус, но нравилось ощущение: он был как все. Он был своим. Рядом хохотала Лиза, и ее плечо касалось его плеча. В этот момент он был готов выпить хоть уксус, лишь бы это чувство принадлежности не заканчивалось.

Он вернулся домой под утро, пахнущий дымом и весельем. Мама, конечно, устроила сцену, но даже ее крик не мог испортить эйфории. Он был не просто Лёвой, «мальчиком с таблетками». Он был крутым. Он был живым.

Его мир, реальный мир, был окрашен в цвета лихих 90-х. Они жили в многоэтажке, в квартире, где обои отходили углами, а по вечерам пахло жареной картошкой и дешевым табаком его отца. Телевизор показывал два канала, и оба – бесконечные сериалы про бандитов или тревожные выпуски новостей. На стене в комнате висел ковер с оленями, который мама называла «богатством». Богатством были и банка кильки в томате на ужин, и новые кроссовки, купленные на последние деньги.

Жизнь была серой, неустойчивой, полной тревожных разговоров взрослых о задержках зарплаты, дефолте и приватизации. Быть подростком в такое время означало жаждать ярких красок любой ценой. И эти краски он нашел ночью в гараже, а наутро – в совершенно ином месте.

5. Первый триггер

Сознание вернулось к нему не через сон, а через удар. Резкий, болезненный толчок, будто все его тело кто-то выдернул из розетки и воткнул обратно.

Он лежал на полу в ванной. Щека прилипла к холодному кафелю. Из-за двери доносился панический крик матери. Голова раскалывалась, но это была не обычная головная боль после вечеринки. Это была боль возвращения. Во рту снова был знакомый привкус меди.

И тут его накрыло волной памяти. Не памяти о падении, когда он чистил зубы. А памяти о том мире.

Когда наутро мир в ванной поплыл перед глазами и погас, это не было потерей сознания. Это был переход. Резкий, как щелчок выключателя, и мгновенный.

И вот он уже не падал. Он стоял по колено в волнах. Но это были не водяные волны. Это было море из высокой, поющей травы цвета ультрамарина. Каждая травинка излучала мягкий свет и издавала едва слышный, мелодичный звон, словно хрустальная струна. Воздух был упругим и вкусным. Он пах так, как будто можно было вдохнуть саму радость: сладковатый аромат неведомых цветов смешивался со свежестью после грозы и пряной теплотой спелого персика.

Лев поднял руку и увидел, что его пальцы тоже светятся изнутри легким золотистым сиянием. Он чувствовал каждую частицу этого мира каждой клеткой своего существа. Это было настоящее. Более настоящее, чем холод кафеля под щекой, к которому он вернется позже. Здесь не было понятия «вспомнить» или «подумать» – было только чистое, безмысленное переживание. Вселенское, абсолютное счастье, сравнимое разве что с ощущением полного принятия, возвращения в лоно, где тебя любят и ждут просто за то, что ты есть.

Где-то в отдалении парили острова из розового кварца, а по небу, которого не было видно, но чье присутствие ощущалось как ладонь на голове, плыли облака, похожие на капли жидкого серебра. И он знал, что не один. Рядом было чье-то дружественное, теплое присутствие. Без формы, без голоса – просто чувство, что тебя ведут, тебе рады.

Длилось это вечность, растянутую в одно мгновение. А потом – рывок. Боль. Холод. Резкий, грубый свет лампочки в ванной. И оглушительный крик матери, врывающийся в ту тишину, что была секунду назад.

Мама вломилась в ванную, заплаканная, с телефоном в руке.

– Скорая едет! Господи, сынок, я же говорила! Я же говорила про режим!

Но Лев ее почти не слышал. Он смотрел в потолок, и по его лицу текли слезы. Но это были не слезы боли или страха. Это были слезы потрясения от утраты.

Он вспомнил. Он вспомнил то самое ощущение из прошлого раза, которое за год стало казаться сном. И он понял, что это не сон. Это было реальнее, чем вчерашняя вечеринка, чем вкус пива и сигаретный дым.

Врач скорой помощи, а потом и мама, были единодушны: «Алкоголь. Недосып. Триггеры. Нарушил режим». Для них это была причинно-следственная связь: грех → наказание.

Для Льва, который сидел, закутавшись в одеяло, и смотрел в окно, вырисовывалась другая цепочка.

Грех (нарушение запретов Реала) → Награда (возвращение в Ирреал).

Он впервые задумался не о том, как избежать приступа. Он подумал о том, как его повторить. Пиво и недосып были не причиной наказания, а… ценой за билет. Дорогой, болезненной, но ценой.

Он посмотрел на маму, которая с упреком и страхом ставила перед ним стакан воды и новую таблетку. И впервые в жизни он смотрел на этот маленький белый диск не как на спасение, а как на барьер. Преграду, которая целый год отгораживала его от самой удивительной тайны его жизни.

Лев понял, что доступ к Ирреалу требует жертв в Реале. Это основа для будущих трудных решений.

Теперь у Льва есть мотивация. Он больше не пассивный пациент. Он становится исследователем, готовым ставить эксперименты над собой. Видимо, серость и неустроенность тех лет объясняет, почему побег в яркий, идеальный мир так притягателен для него. Это не просто болезнь, это реакция на среду.

Последующие годы стали для Льва временем великого раздора. Но раздора не с кем-то извне, а внутри себя. Ирреал манил. После того второго, яркого приступа, память о нем не угасала, а тлела где-то в глубине сознания, как уголек. В самые серые дни, когда за окном моросил осенний дождь, а дома пахло капустой и напряжением из-за вечных споров родителей о деньгах, он ловил себя на том, что мысленно ищет тот самый сладковатый привкус гари, предвестник перехода. Он смотрел на мерцающий экран телевизора дольше, чем нужно, почти надеясь, что это спровоцирует головокружение. Это была тихая, навязчивая мелодия, звучащая фоном к его жизни.

Но заглушить ее было несложно. Потому что Реал в 15 лет оглушал своими собственными симфониями. Главной из них была Лиза. Не Лизка из его класса, а Лиза, с которой он сидел за одной партой уже год. Их влюбленность была не мимолетным подростковым флиртом, а чем-то серьезным, выстраданным. Они вместе писали сочинения в школьном классе, и под столом их пальцы сплетались в единый, липкий от волнения узел. Лев ловил ее взгляд и думал: «Вот он. Мой человек. Моя будущая жена». Он строил планы: поступят в один институт, съедут от родителей, у них будет своя квартира. Эти мечты были такими же яркими и реальными, как видения Ирреала. Они пахли не сказочными цветами, а ее духами и пылью с библиотечных книг, и были от этого не менее ценными.

Другой громкой симфонией были серость и нищета тех лет. Конечно, Лев не думал об экономических или социальных проблемах, он видел всё это в людях, которые спивались, недоедали и т. д. Небольшая часть толпы выглядела ярко и модно, но их число меркло перед остальными.

Ненавидя эту пустоту, он в то же время чувствовал в ней жар жизни, которого не было в стерильном покое Ирреала.

И вот маятник качался.

Один вечер: он с Лизой в парке, они целуются, и мир сужается до точки тепла ее губ. И Лев думает: «Зачем мне какой-то другой мир? Весь мой рай – здесь».

А на следующий день он готов выпить, не спать, сделать что угодно, лишь бы дверь в сияющий мир распахнулась.

Он жил на грани. Иногда он исправно пил таблетки, боясь потерять Лизу, боясь выглядеть «тормозом» или больным в ее глазах. А иногда, в моменты отчаяния или просто из любопытства, он «забывал» выпить их, подолгу крутился перед зеркалом, чтобы закружилась голова, и ждал. Пока безуспешно.

Дверь в Ирреал не открывалась по первому требованию. Она была капризной, непредсказуемой. И эта непредсказуемость сводила его с ума. Он разрывался между двумя реальностями, и каждая тянула его к себе, обещая свое, уникальное счастье. Он еще не знал, что скоро ему придется выбирать. И что любой выбор будет похож на ампутацию части души.

6. Война матери

Второй приступ стал для матери не случайностью, а началом войны. Если первый раз можно было списать на странность, единичный сбой, то повторение означало одно: болезнь никуда не ушла. Она затаилась и теперь показала свою настоящую сущность.

И мама Льва объявила ей тотальную войну.

Белые таблетки из поликлиники были лишь первым, самым очевидным рубежом обороны. Когда они не принесли мгновенного и абсолютного результата (а приступ повторился), мама пошла в наступление по всем фронтам.

Поиск «светил». Начались паломничества по платным медицинским центрам. Они ездили в душных электричках и поездах, чтобы попасть к «самому лучшему» неврологу, профессору с многолетним стажем. Тот просматривал кипу бумаг, качал головой, менял дозировку или выписывал новый препарат. Мама платила за приемы последние деньги, а потом с надеждой в глазах смотрела на Льва: «Этот доктор точно поможет. Он очень известный».

«Народные целители». Параллельно шел тайный, полустыдливый маршрут. Кто-то из соседок порекомендовал «бабку» в близлежащей деревне. Мама тайком от отца, который фыркал на такое «мракобесие», везла Льва в старый, покосившийся дом. Бабушка, пахнущая травами и дымом, шептала над водой, водила по его голове яйцом, которое потом разбивала со вздохом: «Сглаз сильный, но я сниму». Мама слушала ее с благоговением, более искренним, чем у кабинета профессора, и платила за пакетик сушеных трав, которые потом тайком зашивала Льву в подушку.

«Церковь». Отчаявшись найти ответ в медицине и магии, мама обратилась к Богу. Она, никогда не будучи особо верующей, стала ходить в церковь. Ставила свечки у каждой иконы, шепча заученные молитвы о здравии. Она привела Льва к батюшке после службы. Тот, усталый и добрый, положил руку ему на голову и сказал: «Терпи, чадо, Господь испытывает тех, кого любит». Мама слушала эти слова, и в ее глазах была та же надежда, что и у двери целительницы.

Для Льва все это превратилось в бесконечный, изматывающий ритуал. Он был пассивным объектом, живым полем битвы, по которому мама вела огонь из всех орудий. Ему было жаль ее. Он видел, как она худеет, как ее глаза всегда на мокром месте. Он покорно глотал новые таблетки, пил горькие отвары из бабушкиных трав и стоял с опущенной головой в церкви.

Но внутри у него рос протест. Потому что все они – и профессор, и бабка, и батюшка – говорили об одном и том же: как избавиться от приступов. Как закрыть дверь. Никто, даже в страшном сне, не мог предположить, что для него эта дверь была не проклятием, а сокровищем. Он не мог сказать матери: «Мама, остановись. Мне не нужно избавление. Мне нужно научиться этой дверью управлять».

Ее отчаянная, слепая любовь возводила между ними стену. Чем больше она боролась за его «нормальную» жизнь, тем сильнее он ценил те мгновения аномальной, потусторонней жизни, которые она так стремилась уничтожить.

И в самые тяжелые дни этой «войны», после особенно унизительного визита к очередному знахарю, его тайное желание вернуться в Ирреал становилось только острее. Там не было ни врачей, ни бабушек, ни свечек. Там был только покой, красота и тишина. И он начинал понимать, что бегство туда может быть не просто мечтой, а необходимостью.

7. Раздвоение

Два последних школьных года стали для Льва временем сосуществования. Он уже не был тем мальчиком, который забыл про приступ, но еще не стал тем, кто готов был сжечь мосты. Он научился жить в подвешенном состоянии, не выбирая стороны.

Реальный мир по-прежнему был серым с вкраплениями разноцветных красок. Его отношения с Лизой углублялись. Это уже была не просто влюбленность, а настоящий союз. Они прятались от всех на чердаке ее пятиэтажки, слушали «Кино» на касетнике и строили планы уехать в мегаполис, подальше от серого родного города. Эти планы были такими же реальными и осязаемыми, как учебник по алгебре в его руках. Лиза была его якорем, и он цеплялся за нее в те дни, когда тоска по Ирреалу становилась особенно острой.

Но именно в эти годы стали происходить странные вещи. Магический реализм начал проступать сквозь трещины обыденности.

Однажды на уроке литературы, когда учительница читала стихи Блока о Прекрасной Даме, Лев на секунду отвлекся, глядя на солнечный луч, падающий на парту. И ему показалось, что не пылинки танцуют в свете, а крошечные, светящиеся частицы, точно такие же, как фиолетовая трава в Ирреале. Луч на миг стал гиперреальным, и по классу пробежал тот самый сладковатый запах гари. Сердце его екнуло, но видение исчезло так же быстро, как и появилось. Лиза, сидевшая рядом, спросила: «Ты чего вздрогнул?» Он только покачал головой.

Как-то раз Лев стоял на балконе. Ночь была беззвёздной, город засыпал. И вдруг ему показалось, что вдалеке, за силуэтами заводских труб, на секунду вспыхнул и погас не огонек, а целое сияние, знакомое и манящее. Он простоял так полчаса, замерзший, вглядываясь в темноту, но больше ничего не повторилось. Это было похоже на мимолетную улыбку того мира, промелькнувшую в этом.

Иногда, засыпая, он слышал тот самый гармоничный гул, музыку Ирреала. Она доносилась не извне, а из самой глубины его памяти, как настройка канала на старом радиоприемнике. Он научился не пугаться этого, а ловить этот звук и пытаться удержать, но всегда проваливался в сон. Эти моменты не пугали его. Они волновали. Они были как тайные знаки, подтверждающие, что он не сошел с ума, что тот мир реален и где-то рядом. Он не рассказывал об этом никому. Как объяснить, что иногда видишь в пылинках другой мир? Все бы решили, что он шутит или, что хуже, что с ним что-то не так.

Мамина «война с болезнью» продолжалась, но стала фоном. Он уже автоматически пил таблетки, ездил к врачам и даже помогал маме ставить свечки в церкви. Это была цена, которую он платил за спокойствие в семье, за возможность быть с Лизой, за видимость нормальной жизни.

К концу одиннадцатого класса он стоял на распутье. Впереди была реальная, осязаемая цель: выпускные, экзамены, поступление в университет, новая взрослая жизнь. Но параллельно с этим росло и тихое, навязчивое знание, что есть и другой путь. Не горизонтальный, в другой город, а вертикальный – вглубь себя, в тот сияющий сон наяву, который все чаще подмигивал ему из-за завесы реальности.

Он еще не делал выбора. Он просто видел перед собой две широко расходящиеся дороги. И пока что шел по обеим одновременно.