Эпик

8. Третий прорыв

Третий приступ случился незадолго до выпускного. Не в драматичный момент стресса или бунта, а в самый обычный будний день. Лев сидел у себя в комнате, перебирал стопку потрепанных аудиокассет, выбирая, что записать на вечернюю прогулку. Солнце заходило, заливая комнату оранжевым светом.

И снова тот же предвестник – сладковатый привкус паленого провода на языке. Только теперь Лев не испугался. Он его узнал. Сердце не сжалось от страха, а наоборот, странно и радостно екнуло: «Опять?»

Мир поплыл, звук щелчка перематываемой пленки растянулся в долгий, звенящий гул. И потом… переход. Уже не шокирующий, а почти привычный. Как перешагнуть порог родного дома.

На этот раз Ирреал предстал перед ним в ином качестве. Он оказался не в эпическом пейзаже, а в чем-то похожем на бесконечную, уютную библиотеку. Только стеллажи были сделаны из живого, светящегося дерева, а вместо книг на полках пульсировали и переливались сгустки чистого знания и чувств. Он не читал их, а ощущал – прикосновение к одному из них дарило воспоминание о незнакомом, но до боли родном запахе дождя в чужом мире, к другому – обрывок мелодии, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно. Здесь было безопасно, тепло и безмятежно. Это было похоже на возвращение в самое светлое детство, которого у него никогда не было.

Он шёл между стеллажами, и они начинали терять чёткость, превращаясь в переливающиеся линии и узлы. Вскоре он осознал, что стоит не в библиотеке, а в сердце гигантской, многомерной сети или полотна… Он видел каждые линии, нити и узлы связывающие этот Эпимир (как впоследствии он его назовет).

Перед ним простиралась бесконечная, переливающаяся Ткань со сложными узорами из переплетённых нитей. Где-то вдалеке он увидел образ человека, который и состоял из таких узлов и нитей.

Возвращение в Реал было уже не таким болезненным. Он обнаружил себя лежащим на полу рядом с разбросанными кассетами. Голова гудела, во рту был знакомый привкус. Но паники не было. Была лишь легкая досада, как при пробуждении от самого прекрасного сна, сюжет которого уже ускользает.

В дверь постучали. На пороге стояла мама с тарелкой бутербродов. Она взглянула на него, на кассеты на полу, и ее лицо исказилось ужасом.

– Сынок! Опять?! – она чуть не уронила тарелку, бросилась к нему, начала ощупывать его голову, заглядывать в глаза.

Лев медленно сел.

– Мам, все нормально. Просто голова закружилась, упал. Отлежусь – и все пройдет.

Он говорил это спокойно, почти автоматически. Он видел ее страх, видел, как у нее дрожат руки, но внутри себя он не разделял эту тревогу. Для него только что произошло нечто удивительное. Для нее – повторился кошмар.

– Нет, это не нормально! – почти кричала она, и в ее глазах стояли слезы. – Я сейчас позвоню доктору, мы увеличим дозу…

Лев лишь покорно кивнул, позволяя ей хлопотать над собой. Внутри же он чувствовал растущую пропасть. Они говорили на разных языках. Она – на языке болезни, страха, борьбы. Он – на языке… путешествий. Эти «приступы» не были для него симптомами. Они были состояниями. Краткими, драгоценными отпусками из серости и суеты в место абсолютной гармонии.

Он не придавал им значения как болезни, потому что не чувствовал себя больным. Наоборот, в эти моменты он чувствовал себя более живым и цельным, чем когда-либо. Болезнью была сама необходимость возвращаться обратно, в этот мир слез, таблеток и страха.

Когда мама ушла звонить врачу, Лев поднял с пола кассету с записью «Наутилуса». Он смотрел на нее и думал, что эти приступы были для него такой же музыкой. Только музыкой для одного слушателя. Тайной, которую невозможно никому рассказать.

И впервые он подумал, что, возможно, проблема не в нем, а в том, что весь мир договорился считать это чудо – болезнью.

9. Картограф

Лев понял, что он видел человека, состоящего из полотна с узорами, где можно было разглядеть каждую ниточку и узелок. Один из них толстый и оранжевый, другой тонкий и черный. Нужно было разгадать эту картинку.

Лев знал, что нужно распутывать этот клубок сейчас, пока он видел это у себя в голове. Он лёг на диван, закрыл глаза и вернулся в ту бесконечную и переливающуюся Сеть Эпимира. И тогда его осенило, все эти мерцающие и пульсирующие нити, это мир людей, где у каждого свой сложный узор из переплетенных нитей.

– Нити – это причинно-следственные связи, эмоциональные привязанности, обещания, страхи.

– Узлы – ключевые события, точки принятия решений, которые накрепко связывают несколько нитей вместе (например, узел «рождение Льва» или узел «первый приступ»).

Он может видеть, как грубые нити страхов и предрассудков дергают за узлы, заставляя людей совершать определенные поступки. И яснее всего он видел ту самую толстую, удушливую нить – «Страх за будущее сына», – что тянулась к его матери и управляла каждым ее движением. И тогда он погрузился в сладкий и безмятежный сон.

Поступление в университет в родном городе не стало для Льва билетом на свободу. Это было скорее получение пропуска в новый, ранее недоступный клуб. Он все так же жил в своей комнате с обоями в цветочек, за завтраком видел озабоченное лицо матери и слышал ворчание отца за газетой. Но теперь у него в кармане лежала студенческая «ксива» – символ иного положения.

Лиза поступила в педагогический. Они виделись реже, чем в школе. У обоих была своя новая жизнь: новые лица, новые расписания, новые обязательства. Их отношения, еще недавно казавшиеся вечными, теперь существовали в промежутках между парой и вечеринкой, становясь чем-то более взрослым и оттого более хрупким.

Группа, в которой учился Лев подобралась шумная. Первая же лекция закончилась сговором сходить «на пиво» вечером. Лев нервно согласился. Он помнил, что алкоголь – триггер. Но он также помнил вкус того пива в гараже и последующий за ним провал в иной мир. Теперь это было смешано с новым, острым желанием – быть своим. Не «тем парнем с приступами», а просто Львом, студентом-первокурсником.

Вечеринка в общаге друга была всем, о чем он мечтал: дым сигарет, которым он теперь уверенно затягивался, громкая музыка, смех, болтовня ни о чем и обо всем сразу. Он выпил банку пива, потом еще одну. Ощущение легкого опьянения было приятным, оно стирало шероховатости реальности, делало его увереннее. И где-то на задворках сознания шевельнулась мысль: «А что, если…?» Не страх, а азартная, темная надежда на повторение того опыта.

Приступа не случилось. Наутро он проснулся с тяжелой головой и чувством стыда перед мамой, но также с чувством выполненного долга перед самим собой. Он смог. Он был как все.

Это стало его новой реальностью. Пары, где он отсиживался, перематывая в голове вчерашние разговоры. Вечеринки по выходным, где он учился пить «как взрослый», балансируя на тонкой грани. Он все так же принимал таблетки, но уже не с благоговением, а с досадой. Они были якорем, который мешал ему отправиться в полет – и в веселье, и в тот, другой мир.

Приступы случались, но странным образом. Не в разгар вечеринки, а после, в состоянии утомления и похмелья. Они были короткими, обрывистыми. Пролетами в какой-то хаос. Никакой структуры, никакой Ткани. Лишь клубящийся туман образов, громкий гул и болезненный возврат в реальность с раскалывающейся головой.

Он не видел великий Эпимир. Он не был готов. Его сознание было перегружено новыми впечатлениями, алкоголем и жаждой простого человеческого общения. Его дар спал, подавленный химией и суетой, проявляясь лишь в виде сбившихся, корявых галлюцинаций. Он списывал это на усталость и перебор с алкоголем.

Его жизнь раскололась надвое.

– Днем он был студентом, сыном, парнем Лизы. Он слушал мамины упреки («Опять гулял! С твоим-то здоровьем!»), обещал быть аккуратнее и целовал Лизу в щеку, чувствуя легкий укор.

– Ночью он был своим парнем в компании, где ценили не оценки, а умение выпить и поддержать разговор. Здесь его не считали больным. Здесь он был просто Лев.

Его тянуло в эту новую, веселую жизнь в Реале с силой, которую он не ожидал. Он видел риск. Он понимал, что играет с огнем, что его образ жизни ведет к учащению приступов. Но пока что пламя вечеринки грело его лучше, чем холодный, безмолвный покой Ирреала, который стал ему казаться сном, помутнением.

Он стоял на пороге, но повернулся к нему спиной. Он хотел жить здесь и сейчас. И пока что не понимал, что, убегая от одной бездны, он делает шаг к другой, куда более страшной – к потере себя в хаосе настоящего, без прошлого и будущего.

Приятель из группы, Дима, праздновал день рождения. Не в кафе, а в пустой квартире своих родителей, которые уехали в отпуск. Для Льва это был новый уровень – настоящая взрослая тусовка в «своем» пространстве, без угрозы, что из соседней комнаты выйдут родители.

Воздух в квартире был густым, как суп. Пахло пивом, сигаретным дымом и каким-то дешевым одеколоном. Из колонок рвал глотку «МумийТролль». Лев стоял у стола с закусками, сжимая в руке банку какого-то импортного пива – оно считалось круче советского «Жигулевского». Он уже выпил две. Первую – залпом, чтобы догнать других. Вторую – медленнее, растягивая удовольствие.

Сначала было страшно. Он ловил себя на том, что прислушивается к внутренним ощущениям, ища знакомые предвестники: звон в ушах, странный привкус. Но ничего не было. Только нарастающая эйфория. Голова становилась легкой, язык – более развязным. Он шутил, смеялся, спорил о чем-то с сокурсницей Катей. Она смотрела на него с интересом, и это приятно щекотало самолюбие.

– Лев, да ты веселый парень! А я думала, ты тихоня, – крикнула она ему прямо в ухо, перекрывая музыку.

Он улыбнулся и сделал еще один глоток. В этот момент он чувствовал себя не больным, не «особенным». Он был своим. Это ощущение было пьянее любого алкоголя.

Дима подошел с бутылкой водки и начал наливать всем по стопке.

– Ну что, студенты, за сессию, чтобы она у нас была! За первый курс!

Лев замер. Водка. Это был уже серьезный вызов. Он видел, как Катя смотрит на него. Видел одобрительные взгляды других. Мысль о таблетках, о маме, о возможном приступе промелькнула где-то далеко и утонула в общем гуле.

– Давай, Лев, не тормози! – хлопнул его по плечу Дима.

Он взял стопку. Холодное стекло обожгло пальцы. Резкий, противный запах ударил в нос. Он залпом выпил. Огонь прошелся по горлу и разлился жаром в желудке. Комната на секунду поплыла перед глазами.

И вот тогда он его почувствовал. Тот самый, сладковатый привкус паленой проволоки на языке. Только сейчас он был не предвестником чуда, а тревожным, химическим сигналом опасности.

– Всё нормально? – будто из-под воды, донесся голос Кати.

– Нормально, – выдавил он, стараясь улыбнуться. – Просто крепкая.

Он отошел от стола, прислонился к прохладной стене. Звон в ушах нарастал, но его маскировал грохот музыки. Он закрыл глаза, и перед ним проплыли не красочные пейзажи Ирреала, а какие-то рваные, бесформенные вспышки. Как испорченная пленка в кино. Ему стало дурно.

Он почувствовал, как его ведут под руки.

– Щас проветримся…

Его вывели на балкон. Холодный ночной воздух обжег легкие. Лев глубоко вдохнул, цепляясь взглядом за огни города внизу. Катя и Дима стояли рядом, что-то говорили, но он не разбирал слов. Ему было стыдно и страшно. Не от того, что его сейчас вырвет, а от того, что он снова на грани. Но на этот раз это была не та, желанная граница между мирами, а обрыв, падение в никуда.

Приступ так и не случился. Тело, измученное алкоголем и недосыпом, дало сбой, но не открыло портал. Оно просто отказалось работать. Его отвели в другую комнату, где он и провалился в тяжелый, беспробудный сон.

Наутро, с «больной» головой и гулом в ушах, он ехал домой в душной маршрутке. Он не вспоминал веселье, шутки или улыбку Кати. Он помнил тот вкус гари и рваные вспышки. Он впервые понял, что его дар – не игрушка. И что, пытаясь заглушить его алкоголем и весельем, он не становится нормальным. Он просто ломает единственный уникальный механизм, который у него есть.

Он смотрел в запотевшее стекло и видел не свой бледный от похмелья образ, а что-то иное. Смутное ощущение, что за яркой мишурой этой новой жизни его ждет что-то гораздо более важное и страшное. И чтобы это увидеть, ему нужно не бежать от своей особенности, а принять ее. Но до этого осознания было еще далеко.

Первая сессия стала для Льва не интеллектуальным марафоном, а испытанием на выживание в условиях хронического недосыпа, стресса и похмелья. Ночные зубрежки сменялись такими же ночными посиделками в общаге у друзей, якобы для «снятия напряжения». Он пил много крепкого и дешевого кофе, что было таким же триггером, как и алкоголь.

Приступы участились, но стали какими-то… бытовыми. Короткие отключки, которые он списывал на усталость. Мгновенные провалы в памяти во время разговора. Мир Ирреала был закрыт за завесой истощения, ему на смену пришли лишь обрывочные, тревожные образы, как предсмертные видения уставшего мозга.

Он сдал сессию на троечки, кое-как переползая из одного зачета в другой. Чувства каких-то достижений не было. Было пустое, выжженное поле внутри.

Вечеринки тоже изменились. Из романтичных тусовок они превратились в рутину. Все то же самое: тот же дым, то же пиво, те же разговоры по кругу. Острота новизны притупилась. Катя, та самая сокурсница, с которой он флиртовал, оказалась в отношениях с Димой. Лев был просто своим парнем в стае. Неплохим таким, неглупым, но без изюминки.

Он пил уже не для веселья, а по инерции. Чтобы заглушить фоновое чувство тревоги и неудовлетворенности. Чтобы уснуть. И все чаще – с тайной, почти безнадежной надеждой, что сегодня, возможно, дверь откроется. Что он снова увидит тот красочный мир, а не эти обрывки кошмаров. Но дверь молчала.

Как-то он договорился встретиться с Лизой в кафе между его парой и ее работой (Лиза подрабатывала в детском центре). Они смотрели друг на друга через столик, и Лев понимал – они стали чужими. Он пытался рассказывать про универ, про вечеринки, но видел в ее глазах непонимание и легкий упрек. Она говорила про детей, про пары, и ему было скучно.

Они не ссорились. Не было громких сцен и обвинений. Просто в какой-то момент Лиза вздохнула и сказала:

– Лев, мы, кажется, стали разными. Я тебя почти не вижу. А когда вижу… ты какой-то не здесь.

Он кивнул. Он и правда был не здесь. Его мысли были в тумане похмелья, в тревожных образах приступов, в поисках следующей дозы веселья, которое уже не веселило.

– Наверное, ты права, – сказал он.

Они вышли из кафе и разошлись в разные стороны. Лев ждал боли, тоски, разрыва сердца. Но почувствовал лишь горькое облегчение. Как будто снял тесные ботинки, в которых проходил последний год.

А мамина война с болезнью продолжалась. Она была единственным стабильным, неизменным фоном его жизни.

– Сынок, я записала тебя к новому врачу, из частного центра, – говорила она за завтраком, протягивая ему таблетку.

– Хорошо, мам, – автоматически отвечал он.

Он покорно ездил с ней к платным неврологам, которые разводили руками и меняли схемы лечения. Потом она повела его к «сильному экстрасенсу», женщине в платке, которая водила руками над его головой и говорила о «порче». Лев сидел с закрытыми глазами, чувствуя себя нелепо, и думал, что настоящая магия – это не это. Она была в тех вспышках, что он потерял.

Он видел, как мама платила за эти визиты последние деньги, и ему было стыдно. Стыдно за свою ложь, за то, что он тайно выплевывал часть таблеток, надеясь вернуть свои «путешествия». За то, что он не мог сказать ей правду: «Мама, остановись. Мне не нужно лечение. Мне нужно понять, что со мной происходит на самом деле».

Его жизнь стала плоской, как выцветшая фотография. Учеба, которой он не интересовался. Вечеринки, которые не приносили радости. Девушка, которую он отпустил без борьбы. И бесконечные, бессмысленные походы с мамой по врачам и гадалкам, которые были похожи на ритуал, на попытку задобрить богов болезни, в которых он уже не верил.

Он стоял на месте. И все, что у него оставалось – это смутная, ноющая уверенность, что настоящая жизнь, его жизнь, проходит где-то в другом месте. За плотной серой завесой, которую он сам же и возвел.

Университет для Льва окончательно превратился в ритуал. Он научился стратегии минимальных затрат: ходил на пары, достаточные для допуска, сдавал экзамены по заранее написанным шпаргалкам и конспектам одногруппников. Он был не худшим студентом, но и не лучшим – середнячком, чье присутствие никто не замечал.

Лекции проходили фоном. Пока преподаватель говорил о сложных теориях, Лев смотрел в окно и думал о том, как вчера чуть не «вырубился» в клубе. Знания не цепляли его, не зажигали искры. Ему казалось, что все это – какая-то бутафория, игра, в которую все играют, делая вид, что это важно. Настоящие же тайны мира, как он смутно чувствовал, лежали где-то за гранью его сознания, в тех коротких провалах, что становились все чаще и неприятнее.

Его компания стала постоянной. Дима, Катя и еще несколько человек. Они были его «стаей». Они собирались каждые выходные, чтобы сделать одно и то же: выпить, пожаловаться на учебу и родителей, послушать музыку. Разговоры были по кругу, шутки – одни и те же.

Лев был своим. Его звали, с ним общались. Но глубокой связи не было. Он был статистом в чужой пьесе. Иногда, сидя с бутылкой пива и глядя на смеющихся друзей, его накрывало чувство острого, почти физического одиночества. Он был среди них, но отдельно. Будто толстое стекло делило его от всего мира. Он шутил, смеялся, но внутри была тишина.

Флирты с новыми девушками были такими же поверхностными. Несколько свиданий, пара поцелуев у подъезда – и взаимная потеря интереса. Ничего даже отдаленно похожего на то, что было с Лизой. Он не мог никому открыться, не мог говорить о главном – о приступах, о страхе, о томлении по чему-то неведомому. Поэтому все отношения разбивались о стену его неискренности.

Приступы стали частью рутины, как чистка зубов. Непредсказуемые, но частые. Они приходили в моменты усталости, стресса или, наоборот, скуки. Но это уже не были яркие путешествия. Это был сбой. Короткое замыкание.

Он проваливался в хаос. Бесформенные, угрожающие тени, оглушительный гул, который давил на виски. Возвращение было болезненным, с головной болью и тошнотой. Он не видел Эпимира. Он видел лишь помехи, «белый шум» своей нестабильной нервной системы. Он начал их бояться. Не как потерю контроля, а как нечто уродливое и бессмысленное, что портит ему и без того серую жизнь.

Мамины попытки «исцелить» его стали привычным фоном. Новые БАДы, поездка к мощам в соседний город, визит к очередной «бабке», которая уверенно заявила, что на нем «венец безбрачия» и «порча на одиночество». Лев покорно выполнял все ритуалы – пил отвары, стоял на службах, подкладывал под кровать заговоренные травы.

Он делал это не из веры, а из чувства вины. Ему было жаль мать, ее отчаянную, слепую веру в чудо. Он видел, как она стареет от переживаний, и понимал, что является причиной ее страданий. Его молчаливое согласие было его формой покаяния. Он позволял ей вести эту войну, потому что это была единственная область, где он мог быть «хорошим сыном».

К 18 годам Лев достиг того, к чему, казалось бы, стремился: он был обычным студентом с обычными друзьями и обычными проблемами. Но внутри он был пуст.

Он не видел Ткань Эпимира, потому что не был к ней готов. Его сознание было замусорено суетой, страхом и ложными целями. Он пытался бежать от своей особенности, а не принять ее. И его дар, не находя выхода, вырождался в болезненный, бессмысленный симптом.

Он стоял на краю пропасти, даже не подозревая, что пропасть эта – и есть дверь. Дверь, которую нужно не заколачивать досками, а научиться открывать. Но для этого ему потребовался бы удар такой силы, что он снес бы всю эту хрупкую конструкцию его «нормальной» жизни.

10. Трагедия Сони

К середине пятого курса началась преддипломная суета. Лев, как всегда, откладывал все на потом и теперь в панике сидел в почти пустом читальном зале, пытаясь за день одолеть кипу материала для допуска к диплому. Было около девяти вечера. Он пил свой третий стакан крепчайшего чая. Голова гудела от усталости и кофеина.

За соседним столом сидела девушка, Соня, с его потока. Тихая, неприметная отличница. Они несколько раз пересекались по проектам. Она улыбнулась ему, когда зашла, и он, чтобы быть вежливым, спросил, как ее диплом.

– Почти все, – тихо ответила она. – Осталось немного подшить и сдать. Родители уже ждут в гости, хочу их порадовать.

Они погрузились в работу. Через час Лев почувствовал знакомое, противное предчувствие. Звон в ушах, сладковатый привкус. «Черт, только не сейчас», – с отчаянием подумал он. Он попытался глубже вдохнуть, откинулся на спинку стула, надеясь, что пройдет.

Но на этот раз все было иначе.

Мир не поплыл и не погас. Он… расслоился.

Перед его глазами, прямо поверх реальности читального зала, проступила призрачная, колоссальная сеть. Бесчисленные переливающиеся нити, тянущиеся от каждого человека к другим людям, к предметам, к чему-то невидимому. Это было похоже на схему гигантских нейронов, наложенную на реальный мир.

И он увидел узел. Прямо на Соне. Яркий, почти законченный, но к нему тянулась тонкая, дрожащая, обрывающаяся нить. Она была цвета тусклого пепла и пульсировала тревожным, прерывистым светом. Без всяких слов, чисто на уровне интуиции, он понял, что это нить ее жизни. И она вот-вот порвется.

Он замер, не в силах пошевелиться. Он смотрел на Соню, которая мирно делала пометки в тетради, и на эту ужасающую метку над ней. Это не было похоже на галлюцинацию. Это было знание. Стопроцентная, безжалостная уверенность.

И в этот момент из узла Сони потянулась тончайшая, едва заметная нить-причина. Она дрогнула и потянулась… к его чашке с чаем. К кофеину. К его собственному истощенному состоянию, которое спровоцировало этот приступ и открыло ему глаза. Он был звеном в этой цепи. Не виноватым, но… связанным.

Приступ отступил так же резко, как и начался. Сеть исчезла. Но знание – осталось. Он сидел, обливаясь холодным потом, и с ужасом смотрел на Соню.

Через два дня он узнал, что Соня попала в аварию по дороге домой. Несчастный случай. Водитель уснул за рулем. Она погибла.

Для всех это была трагическая случайность. Для Льва – сбывшимся пророчеством. Узлом, который он видел. Нитью, которую он наблюдал в момент обрыва.

Он не плакал. Он сидел в своей комнате, парализованный шоком. Его внутренний мир, такой хрупкий и сложный, рухнул в одночасье, оставив после себя лишь ледяной ужас от понимания. Его «приступы» были не сбоем. Они были… зрением. Проклятым, ужасающим зрением. Он не просто путешествовал в другой мир. Он видел саму структуру этого мира. Ее скелет. Ее Ткань.

И теперь он понимал. Он не мог дергать за нити. Он не мог ничего изменить. Он был лишь свидетелем. Но что делать с этим знанием? Как жить, зная, что над каждым человеком висят эти узлы и нити, и ты иногда можешь видеть, какая из них скоро порвется? Впервые за многие годы он не хотел ни вечеринки, ни алкоголя, ни забвения. Он хотел только одного – понять. Он достал с полки тетрадь и написал:

«Я увидел, как обрывается нить. Я ничего не смог сделать. Я только увидел. Что я за человек?»

Его личная война с собой была окончена. Начиналась война за понимание.

ЧАСТЬ 3: ВОЙНА И ПЕРЕМИРИЕ

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.