Как Ельцин стал президентом. Записки первого помощника

На этом наш разговор с начальником охраны Б.Н. Ельцина закончился. А когда он уезжал из Госстроя, я передал ему пачку писем, которые уже стали поступать на имя Бориса Николаевича. Через какое-то время Юрий Федорович снова звонит и предупреждает: «Ельцин приступает к работе в Госстрое…».

И вот утром 8 января мы с Николаем Григорьевичем Павловым «сосредоточились» в небольшой приемной будущего кабинета Бориса Николаевича Ельцина. Ждем. Поглядываем на часы и почему-то оба больше обычного говорим. Председатель Госстроя отсутствовал. В офисе пронесся слух, якобы Ельцин уже побывал у Баталина и что они еще по Свердловску друзья. Однако впоследствии Ба талин нелучшим образом проявил себя в отношении Бориса Николаевича, о чем я еще расскажу.

Представьте себе ситуацию: на улице Пушкина (на ней находился Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение, дается «зеленый свет» для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраной. В самом Госстрое тоже стоит жуткий переполох – на работу прибывает кандидат в члены Политбюро. И не ктонибудь из «старцев», а сам смутьян Ельцин.

Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними – Ельцин. Подтянутый, в элегантном темно-синем костюме, белоснежной сорочке и стильно подобранном галстуке. И седин тогда у него было намного меньше…

Когда меня представили, Борис Николаевич протянул руку и пристально посмотрел в глаза. Потом я не раз был свидетелем этого «рентгеновского взгляда» – его коронного, безошибочного, как он считал, метода распознавать людей. И я должен подтвердить, что ошибался он действительно редко, хотя считаю, что не каждый, допустим, стеснительный человек, способен ответить таким же открытым пронизывающим взглядом…

Павлов открыл кабинет, и высокий гость, уже на правах хозяина, вошел в него. Затем они с Павловым остались наедине и беседовали около часа. И вот, когда Павлов вышел оттуда, меня пригласил Ельцин. Три его телохранителя вместе со своим начальником остались в приемной, а я пошел на первую свою аудиенцию к Ельцину.

Захожу. Он сидит не за рабочим столом, а за тем, что слева от входа для заседаний. Еще раз пожал мне руку, еще раз пристально посмотрел в глаза и предложил сесть. Взгляд его я выдержал и, сдерживая легкое волнение, устроился напротив. Затем он открыл лежащую перед ним мою анкету и стал читать.

– Ваша анкета, – сказал он, – пожалуй, лучшая рекомендация… Вы проработали много лет в НИИ у академика Мельникова, я хорошо его знаю, это порядочный человек, крупный ученый и сильный руководитель.

Ельцин отодвинул бумаги и попросил рассказать о себе. Что я мог ему открыть нового, кроме того, что уже говорил начальнику его охраны? Коренной москвич, родился 1 июня 1935 года, «Близнец», родители всю жизнь работали на «Электрозаводе»… И вдруг он резко сменил тему разговора. Стал интересоваться – какие участки работы мне больше всего знакомы? Я ответил: «Проектирование, экспертиза, наука». Тогда он завел разговор об экономическом подразделении, но я ответил, что экономикой не занимался и что эта сфера целиком находится в ведении зампреда Бибина.

Борис Николаевич слушал так внимательно, что у меня невольно создалось впечатление, будто это какое-то наигранное, нарочитое, что ли, внимание. Потом, конечно, я разобрался: Ельцин, когда разговаривает с кем-то (причем любого ранга), всецело поглощен этим человеком. Довольно редкая черта.

После того, как мы довольно обстоятельно поговорили о производственных делах, он перешел за свой рабочий стол, а меня усадил напротив. Оглядел потолок, стены, шкафы, и в его лице что-то дрогнуло. Я почувствовал, что ему наш офис не очень уютен. Возможно, он сравнивал его с недавно покинутыми апартаментами МГК… Но недолгим было то замешательство – неожиданно он перешел к важному для меня разговору. «Знаете, Лев Евгеньевич, – сказал он, – я привык со своими помощниками быть откровенным. Иногда я им доверял такое, что не всегда доверишь собственной жене. Я сам предельно искренен со своими помощниками и поэтому вправе требовать того же и от них. Не терплю лести, – продолжал Борис Николаевич, – не люблю лицемерия и ненавижу трусость».

Я выслушал и ответил примерно в том же духе: меня, мол, ваши принципы вполне устраивают, потому что я тоже, кажется, не трус, не лицемер и, смею надеяться, честен.

И Борис Николаевич заключил наш разговор словами: «Ну, что ж, эти принципы нам близки обоим, будем работать». При разговоре у меня не возникло никаких отрицательных ощущений, но вместе с тем не было и легкости. Однако я понял главное: мы внутренне приняли друг друга.

Когда Борис Николаевич уехал (а был он в Госстрое неполный рабочий день), ко мне сбежались коллеги и стали расспрашивать. Многие из них не одобрили мой выбор, но я не стал им объяснять, что в данном случае выбираю не я…

На следующий день из спецполиклиники к нам приехали лечащий врач Ельцина, заместитель заведующего отделением, а также диетолог, отвечающий за рацион питания кандидата в члены Политбюро. Номенклатурная машина работала четко. Весьма напористо эти люди стали давать нам наставления. Проверив в столовой блюда, гости нашли их не соответствующими стандарту «олимпийской кухни» и в связи с этим сделали необходимые рекомендации. Это было странно и неожиданно.

Дальше – больше: открытым текстом заявили, что за здоровье Бориса Ельцина мы отвечаем головой. Заставили нас повесить в его кабинете аптечку с широким набором лекарств, оборудовать сигнализацией его рабочий стол и стол заседаний, чтобы в случае необходимости можно было быстро вызвать помощника или секретаря. И поскольку мой кабинет находился не рядом с кабинетом Ельцина, его тоже оборудовали прямой звонковой связью. В комнате отдыха порекомендовали поставить диванчик, на случай внезапного недомогания. Все это для нас, естественно, было непривычным и вызывало досужие разговоры.

Наконец мы приступили к работе. Я съездил в МГК и взял там образец так называемой «шахматки», с помощью которой проще осуществлять планирование. Ельцин к этому методу уже привык, и я впоследствии тоже понял преимущества «шахматки». День и неделя у него были «разбиты» вплоть до 15 минут.

Начал Борис Николаевич со знакомства с руководителями и ведущими специалистами подразделений, которые входили в его компетенцию. Беседовал с ними обстоятельно, стараясь разобраться в тонкостях работы. Затем начались встречи с людьми. Собирали коллективы и работали по системе: вопрос – ответ.

Он тяжело входил в новые обязанности и весь январь и февраль чувствовал себя скверно. На службу являлся уже уставшим: под впечатлением случившихся с ним передряг он потерял сон. По-настоящему еще не отошел от октябрьского Пленума ЦК и ноябрьского МГК, а впереди уже маячила новая «разборка» – февральский Пленум ЦК.

Я, как мог, отвлекал его: то дружеское письмо положу ему на стол, то соединю по телефону с каким-нибудь интересным собеседником, а то какую-нибудь любопытную тему ему «подкину». И часто он на это живо откликался. Все эти маленькие хитрости как-то положительно на него действовали, а общение с людьми имело для него буквально терапевтический эффект. На работу я обычно приходил на 20–30 минут раньше Бориса Николаевича. Иногда он просил принести ему чай или кофе. Просматривал прессу, которую я каждое утро оставлял на его столе. Потом он приглашал меня к себе в кабинет, и мы вместе планировали текущие дела.

В конце 1987 года (еще до прихода в Госстрой) изза непрекращающихся стрессов он попал в больницу, где его пичкали такими дозами лекарств, которые могли быть смертельными для менее устойчивого организма. Будучи в Испании, он рассказал, какие дозировки баралгина ему прописывали московские врачи, – испанские медики были поражены до крайности…

Ребята из его личной охраны вспомнили, в каком состоянии находился Борис Николаевич, когда его привезли на ноябрьский Пленум МГК. Он походил на абсолютно нетранспортабельного, тяжело больного человека. Так наши эскулапы с помощью лошадиных доз релаксантов ставили его «на ноги»…

…После февральского Пленума (1988 г.) ЦК КПСС, когда утром он пришел на работу, на нем не было лица. Все это напоминало финал какой-то заупокойной мессы, которую ему «промузицировали» коллеги по Политбюро. Да, он оставался еще членом ЦК КПСС, но уже без служебного ЗИЛа, без личной охраны…

В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой. И эти два Ельцина боролись, и я не возьму на себя большой грех, если скажу, что борьба была жестокой, а победа отнюдь не молниеносной. Ведь пересев из ЗИЛа в «Чайку», он не стал более свободным и независимым от номенклатурных связей. Но все дело в том, что процесс-то уже начался, и как, должно быть, он потом над собой издевался, вспоминая свою оторопь в первые мгновения пребывания за пределами партийного Олимпа, который он ненавидел, но к которому он был еще незримо прикован.

Почти весь 1988 год Ельцин находился под психологическим прессом, что, однако, не мешало ему заниматься текущими делами. Пройти «через Ельцина» какому-нибудь захудалому проекту было так же трудно, как вспять повернуть северные реки. А между прочим, этот сумасшедший проект уже обсуждался в Госстрое, как и строительство промышленных предприятий на Байкале или проблемы на просадочных грунтах Атоммаша. Ельцин был категорически против этих проектов, писал докладные, звонил знакомым министрам, связывался с самим Рыжковым. Тот, к его чести, всегда выслушивал Бориса Николаевича и обещал помочь… По мере того, как последствия февральского Пленума уходили в прошлое, Ельцин обретал большую уверенность. В чем это выражалось? Только в одном – полном, с головой, уходом в работу. Если перечислить все вопросы, которые за день должен был решать первый зампред, пришлось бы посвятить этому целый фолиант. Правда, много времени сгорало впустую. Одни только заседания в кабинете Баталина чего стоили, особенно помпезные коллегии. И хотя Юрий Петрович считался весьма грамотным руководителем, им безраздельно владела одна страсть – самолюбование. Это были не коллегии, а нечто напоминавшее театр одного актера, продолжающийся по 4 и более часов. Выдерживать это Борису Николаевичу было непросто. И действительно, после каждого такого заседания Ельцин возвращался к себе с жуткой головной болью. К тому же стало известно, что Баталин получил сверху команду – собирать на Ельцина компромат. Это было несложно «расшифровать»: в глаза бросалась резкая перемена отдельных руководителей и, в первую очередь, замов Баталина. Даже мои коллеги помощники стали вдруг отводить от меня взгляды и потихоньку избегать. «Ледниковый период» отчуждения складывался из невидимых штрихов, тонких психологических нюансов и лишь изредка прорывался откровенной враждебностью. Борис Николаевич сильно переживал.

Но по мере того как шел поток писем, в которых люди выражали ему поддержку, по мере того как удавалось одержать хоть маленькую победу, зарубив какой-нибудь головотяпский проект, – настроение несколько улучшалось, и мы позволяли себе помечтать о будущем. Я уже говорил, что Борис Николаевич получал колоссальный оптимистический заряд от общения с людьми. Однажды секретарю Тане позвонил один человек из Брянска. Это был Илья Иванович Малашенко – подполковник в отставке, очень энергичный и непременно желающий лично лицезреть Бориса Николаевича. Таня соединила гостя со мной, и я, естественно, у него поинтересовался: кто, откуда и какой у него вопрос к Ельцину? Гость ответил, что он юрист и в Москву приехал только за тем, чтобы увидеть Ельцина и пожать ему руку. Я заказал пропуск и через пару минут встретил его на четвертом этаже.

Борис Николаевич, когда я ему рассказал о визитере из Брянска, согласился его принять. Беседа длилась несколько минут, в течение которых Малашенко лаконично, посолдатски четко объяснил Борису Николаевичу цель приезда и в очень сжатых выражениях изложил свое к нему отношение. А сказал он примерно следующее: «Борис Николаевич, я целиком на вашей стороне и у нас в Брянске таких, как я, много. Держитесь, мы вас не оставим в беде».

Тогда я почувствовал, что, если Ельцину не дать простора, лишить непосредственного контакта с людьми, он в своем кресле просто зачахнет. Конечно, он тоже это прекрасно понимал, тяжело переживал и ломал голову – как выйти из этого тяжелейшего ступора?

Немного политики поднимает тонус

В разговорах Ельцина все чаще стало появляться словосочетание «XIX партконференция». И, возможно, тогда, в одной из наших вечерних бесед, начала вырисовываться тактика на ближайшее будущее. А почему бы, решили мы, для начала не возобновить активные встречи с избирателями? Ведь Борис Николаевич еще был действительным депутатом Моссовета, и избрало его население микрорайона Раменки. Это 75 тысяч жителей, текстильное предприятие, завод счетных приборов и электромеханический… Тем более, в Раменках его знали: Ельцин как депутат помог там построить универсам, поликлинику, детсад с бассейном, школу, подключил Мосстрой к реализации наказа избирателей. При встрече с ними он предупредил: я свое обещание сдержу, но и вы должны провести озеленение микрорайона, благоустроить… «И давайте, – сказал он, – соревноваться – кто первый сдержит данное слово».

Мы определили день приема избирателей – по четвергам и в один из них приехали в Раменки. Борис Николаевич обошел весь микрорайон и убедился, что избиратели тоже умеют держать слово. Радовали глаз просторный стадион, обильные зеленые насаждения и свежие газоны.

Постепенно связь с избирателями переключилась на меня. Люди звонили в Госстрой, и неизбежно пришло время, когда туда стали приезжать наиболее активные. Началась предвыборная работа. Раменки стали тем небольшим плацдармом, откуда Ельцин ввязался в «упорные бои» с номенклатурой. Борьба пошла за голоса избирателей. Это во многом позволило ему выжить психологически, а главное – обрести в себя веру.

Как бы там ни было, три месяца он отработал в Госстрое и, кажется, потихонечку начал приходить в себя. Вообще, будучи человеком чрезвычайно впечатлительным, он первые удары судьбы воспринимал весьма болезненно, но зато потом, внутренне сгруппировавшись, обретал феноменальную устойчивость. А тут «подарок судьбы»: первомайское поздравление от Александра Яковлева, Анатолия Лукьянова и Николая Рыжкова. Жест малообъяснимый, если учесть обстоятельства конфликта между Ельциным и Политбюро. Возможно, это была всего лишь дань традиции номенклатурных структур – поздравлять товарищей по партии, даже если к этому времени они «вышли из игры». А возможно, аппарат без ведома своих хозяев, чисто механически, разослал поздравления, особо не вникая в их содержание, по старым спискам. Впрочем, в это почти невозможно поверить, ибо на том уровне, откуда был «спущен» Ельцин, таких промахов отродясь не бывало. Там все железно взаимоувязано и без поворота главного маховика ни один винтик не закрутится.

То, что поздравление пришло от Яковлева, – это еще как-то можно было объяснить, он всегда отличался независимостью суждений. Николай Рыжков – земляк Ельцина и при его щепетильности не послать поздравление, хоть и опальному, но высокопоставленному своему подчиненному, тоже было бы верхом некорректности. Лукьянов… Если на этого человека смотреть с сегодняшней точки зрения, то его первомайское поздравление Ельцину в 1988 году можно объяснить каким-либо скрытым подтекстом. Может быть, этот жест направлялся против главного патрона – Горбачева? Ему в пику или в надежде, что в грядущих «дворцовых играх» Ельцин еще может пригодиться как сильный оппонент Генсека? Что ж, для опытного законника, каковым, безусловно, являлся Лукьянов, формула «разделяй и властвуй» имела, очевидно, какой-то практический смысл. А может быть, все было совсем не так. Хотя Горбачев лично не поздравил своего товарища по перестройке, тем не менее какие-то отношения с опальным министром у него сохранились. (Поговаривали, что после октябрьского Пленума (1987), когда все члены ЦК уже разошлись, а за столом остался сидеть один Ельцин (находящийся на грани гипертонического криза), именно Горбачев подошел к нему и, подав руку, помог поверженному подняться и выйти из помещения. Символично, не правда ли: придет время, и Ельцин подаст руку Горбачеву…)

И надо сказать, что этот знак внимания со стороны бывших коллег, чем бы это ни мотивировалось, пришелся кстати, хотя и вызвал у Б.Н. Ельцина двойственное чувство. Тогда же он получил приглашение участвовать в первомайской демонстрации, но не на трибуне Мавзолея, а внизу, где обычно группируются чиновники рангом ниже. И Борис Николаевич был на празднике вместе с Наиной Иосифовной – среди многочисленных министров, председателей бесчисленных комитетов, начальников главков, секретарей райкомов Москвы, областных комитетов и т. д.

Порой мне кажется, что еще тогда, в самом начале конфликта с Ельциным, Горбачев доверился своей фантастической интуиции и не предпринимал против Бориса Николаевича «хирургических» мер. Конечно, представить Михаила Сергеевича в роли фаталиста чрезвычайно трудно, но создавалось впечатление, что Ельцин ему зачем-то был нужен. Сначала Горбачев назначает его министром, хотя вполне мог бы «сослать» в какую-нибудь тьмутаракань послом без всяких шансов на политическое выживание. Затем, после выборов в ВС СССР, Горбачев создает специально для Ельцина Комитет по делам архитектуры и строительства. И все это делается при огромном нетерпеливом стремлении окружения Горбачева расправиться со строптивым свердловчанином. Да, Ельцин уже стал популярен в народе, его звезда понемногу поднималась над политическим горизонтом… И все равно у Горбачева было гораздо больше возможностей избавиться от Ельцина, чем у Ельцина выстоять в той ситуации.

Я снова возвращаюсь к фантастической интуиции Михаила Сергеевича: кажется, он терпел неудобного Ельцина лишь для того, чтобы в один прекрасный день и час тот подал ему руку и вытащил из ямы…

Кому нужна такая реабилитация?

Борис Николаевич прекрасно понимал силу своего личного воздействия на людей, понимал также и психологию россиян – за одного битого двух небитых дают, – понимал, что дело идет к более или менее демократическим выборам. Поэтому и мы, его окружение, осознавали, что ему просто необходим выход к широкой аудитории.

Пресса и телевидение молчали, а куцая информация о нем, уходящая на Запад, была практически недоступна большинству советских людей. Очевидно, по этой причине Борис Николаевич большие надежды связывал с предстоящей партконференцией. И ставил задачу-максимум: выступить на ней и изложить то, что думает о положении в стране, в партии, а главное – воспользоваться трансляцией конференции по телевидению и донести свои взгляды до широких слоев населения. Более того, он считал, что конференция может стать стартером в его «гоночной» политической машине.

Казалось, что у него не должно быть никаких проблем с мандатом делегата конференции: он продолжал оставаться членом ЦК КПСС и по статусу мог свободно принимать в ней участие с правом совещательного голоса. Но нет, пришлось пройти сквозь сито выборов, и те, кто организовал конференцию, сделали все возможное, чтобы Ельцин не очень-то обольщался своим членством в ЦК.

Сначала его хотели выдвинуть свердловчане, но манипуляторы от аппарата дело повернули так, что он стал делегатом от… Карелии. Тут была небольшая, но существенная интрижка: свердловская делегация должна была находиться в зале в первых рядах, откуда рукой подать до трибуны. Делегацию же Карелии планировали «поднять» на балкон – своего рода Камчатку, прорваться с которой к трибуне было почти нереальным делом. И тем не менее Борис Николаевич принял предложение Карелии и был занесен в список делегатов от нее. Не согласись он на это – прощай, конференция, и те надежды, которые он с ней связывал.

Свое выступление на конференции он писал сам. Сначала у него появилось четыре варианта, затем – пятый, но не окончательный. Коррективы вносила сама жизнь. Страна пребывала в эйфории зреющей, но еще очень слабой демократии.

По утрам Борис Николаевич вызывал к себе и проверял на мне тезисы своего будущего выступления. Иногда я буквально терялся, и мне казалось, что мой шеф недавно упал с Луны, а не прожил 57 лет в стране социализма. В его тезисах, на мой взгляд, было столько резкости в адрес партии, что я за него начинал бояться. Но в том-то и дело, что Ельцин уже тогда шел на несколько «километров» впереди всех нас. Он ведь первым затронул вопрос о партийной кассе, о чем разве что во сне можно было мечтать, твердо доказывая необходимость радикальной реконструкции в рядах партии, говорил и нелицеприятные вещи о ее вождях. Естественно, я по своей «близорукости» начинал какие-то моменты оспаривать, но после того, как он мне их «разжевывал», все становилось на свои места.

Я никогда не занимался политикой, но, проработав с Борисом Николаевичем три года, прихожу к выводу, что она, кажется, навсегда вошла в мою плоть и кровь, и теперь многое в жизни я вижу сквозь призму Ельцинского мировоззрения и не жалею об этом.

Вскоре открылась конференция, и он в первый же день отправил в президиум записку – дать слово для выступления. Но там все уже было расписано и разыграно, как по нотам, и такого «исполнителя», как Ельцин, в списках выступающих не числилось.

Однако каждое утро, в семь часов, он приходил на работу и вместе с секретарем Таней переписывал очередной вариант – с учетом происходящего на конференции. Пять или шесть ночей он вообще не спал. Главный тезис в его окончательном (15-м по счету) варианте был связан с Горбачевым. Ельцин открыто критиковал Генсека и резко его упрекал в том, что-де перестройка была начата без четкого плана и что это архисложное дело надо было «заводить» с реконструкции самой партии, ее идеологического стержня – Центрального Комитета.

Но что любопытно: многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, тут же становилось достоянием «гласности». У нас не было сомнений, что находимся в пределах досягаемости «большого уха». И поэтому мы слишком страховались, ибо знали – чтобы избавиться от негласного прослушивания, надо было до основания снести весь Госстрой и еще десять метров вглубь, выскрести все, что под ним… В этой связи припоминается один странный эпизод. Однажды вечером (из дома) я звонил в Пермь и в разговоре были кое-какие моменты, касающиеся моего шефа. Утром, когда я пришел на работу, позвонил незнакомый человек и попросил, чтобы я спустился к нему вниз. Он сам подошел ко мне и, после того как немного отошли от подъезда, спросил: звонил ли я в Пермь? Я подтвердил. И незнакомец тогда сказал: «Будьте осторожны в разговорах по телефону». И, ни слова больше не говоря, повернулся и ушел.

У нас в Госстрое работал Владимир Павлович Юрченко, совмещая работу эксперта при председателе Госстроя с должностью начальника отдела КГБ. Это ни для кого не было секретом, он часто заходил к Борису Николаевичу и как бы невзначай «пропускал» какую-нибудь интересующую нас информацию. Однажды он пригласил меня к себе и спросил: «Ну как, Лев Евгеньевич, работается?» Я хотел было отделаться общими фразами, но не утерпел и рассказал ему о звонке в Пермь и предупреждении незнакомого человека. Юрченко рассмеялся и, сказав: «Сейчас я там наведу переполох», – стал куда-то звонить. Он возмущался «грубыми методами работы…» То есть я лишний раз убедился, что мы находимся под большим, очень тяжелым и очень прозрачным колпаком.

Когда однажды в моем доме возник пожар (в подвале загорелся оставленный строителями битум), то сразу же во всех квартирах были отключены телефоны, во всех, кроме моей. Как будто это была несгораемая, абсолютно автономная линия, которая должна функционировать независимо ни от огня, ни от атомного взрыва. Случайность? Не думаю…