История русской революции. Том II, часть 2

В 1924 году автор этой книги пытался в своей работе «Уроки Октября» разъяснить, почему Ленин, ведя партию к восстанию, вынужден был бороться с такой резкостью против правого крыла, представленного Зиновьевым и Каменевым. Сталин возражал на это: «Были ли тогда разногласия в нашей партии? Да, были. Но они имели исключительно деловой характер, вопреки уверениям Троцкого, пытающегося открыть „правое“ и „левое“ крыло партии»… «Троцкий уверяет, что, в лице Каменева и Зиновьева, мы имели в Октябре правое крыло нашей партии… Как могло случиться, что разногласия с Каменевым и Зиновьевым продолжались всего несколько дней?.. Раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков». Не так же ли точно семь лет перед тем, за пять дней до восстания, Сталин обвинял Ленина в преувеличенной резкости и утверждал, что Зиновьев и Каменев стоят на общей почве «большевизма»? Через все зигзаги Сталина проходит известная преемственность, вытекающая не из продуманного миросозерцания, а из общего склада характера. Через семь лет после переворота, как и накануне восстания, он одинаково смутно представлял себе глубину разногласий в партии.

Оселком для революционного политика является вопрос о государстве. В направленном против восстания письме 11 октября Зиновьев и Каменев писали: «При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании… Учредительное собрание плюс советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем». «Правильная тактика» означала отказ от завоевания власти пролетариатом. «Комбинированный тип» государства означал сочетание Учредительного собрания, в котором буржуазные партии составляют две трети, и советов, в которых господствует партия пролетариата. Этот тип комбинированного государства лег впоследствии в основу идеи Гильфердинга: включить советы в Веймарскую конституцию. Генерал фон Линсинген, комендант марки Бранденбург, запретивший 7 ноября 1918 года образование советов на том основании, что «подобные учреждения противоречат существующему государственному порядку», проявил во всяком случае несравненно большую проницательность, чем австромарксисты и германская независимая партия.

Что Учредительное собрание отходит на второй план, об этом Ленин предупреждал с апреля; однако ни он сам, ни партия в целом в течение всего 1917 года формально не отказывались от идеи демократического представительства: нельзя было с уверенностью утверждать заранее, как далеко зайдет революция. Предполагалось, что, взяв власть, советы успеют достаточно скоро завоевать армию и крестьян, так что Учредительное собрание, особенно при расширении избирательного права (Ленин предлагал, в частности, снизить возрастной ценз до 18 лет), даст большинство большевикам и лишь формально увенчает советский режим. В этом смысле Ленин говорил иногда о «комбинированном типе» государства, т. е. о приспособлении Учредительного собрания к советской диктатуре. На самом деле развитие пошло иным путем. Несмотря на настояния Ленина, ЦК не решился, после завоевания власти, отложить на несколько недель созыв Учредительного собрания, без чего нельзя было ни расширить избирательное право, ни, главное, дать крестьянам по-новому определить свое отношение к эсерам и большевикам. Учредительное собрание пришло в столкновение с советами и было распущено. Враждебные лагери, представленные в собрании, вступили в состояние гражданской войны, длившейся годы. В системе советской диктатуры для демократического представительства не нашлось и второстепенного места. Вопрос о «комбинированном типе» оказался практически снят. Теоретически он, однако, сохранил все свое значение, как показал впоследствии опыт независимой партии в Германии.

В 1924 году, когда Сталин, повинуясь потребностям внутрипартийной борьбы, впервые попытался самостоятельно оценить опыт прошлого, он взял под защиту «комбинированное государство» Зиновьева, ссылаясь при этом – на Ленина. «Троцкий не понимает… особенности большевистской тактики, фыркая на теорию сочетания Учредительного собрания с советами, как на гильфердинговщину», – писал в свойственной ему манере Сталин. «Зиновьев, которого Троцкий готов превратить в гильфердинговца, целиком и полностью разделял точку зрения Ленина». Это значит, что через семь лет после теоретических и политических боев 1917 года Сталин совершенно не понял, что у Зиновьева, как и у Гильфердинга, дело шло о согласовании и примирении власти двух классов, буржуазии – через Учредительное собрание, пролетариата – через советы; тогда как у Ленина речь шла о комбинировании учреждений, выражающих власть одного и того же класса, пролетариата. Идея Зиновьева, как тогда же разъяснил Ленин, – была противоположна самым основам марксистского учения о государстве. «При власти в руках советов… – писал Ленин 17 октября против Зиновьева и Каменева, – „комбинированный тип“ все признали; но протащить теперь под словечком „комбинированный тип“ отказ от передачи власти советам… можно ли подыскать для характеристики этого парламентское выражение?» Мы видим: для оценки идеи Зиновьева, которую Сталин объявляет «особенностью большевистской тактики», будто бы не понятой Троцким, Ленин затрудняется даже найти парламентское выражение, хотя чрезмерной мнительностью на этот счет он совсем не отличался. Через год с лишним Ленин писал применительно к Германии:

«Попытка совместить диктатуру буржуазии с диктатурой пролетариата есть полное отречение и от марксизма, и от социализма вообще». Да и мог ли Ленин писать иначе?

«Комбинированный тип» Зиновьева означал, по существу, попытку увековечения двоевластия, т. е. возрождение опыта, до конца исчерпанного меньшевиками. И если Сталин в 1924 году по-прежнему стоял в этом вопросе на общей почве с Зиновьевым, то это значит, что, несмотря на свое присоединение к тезисам Ленина, он все еще оставался, по крайней мере наполовину, верен той философии двоевластия, которую он сам развивал в докладе 29 марта 1917 года: «Роли поделились, Совет фактически взял почин революционных завоеваний… Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа». Взаимоотношение между буржуазией и пролетариатом определяется здесь как простое политическое разделение труда. В последнюю неделю перед восстанием Сталин явно маневрировал между Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым – с другой. Редакционное заявление 20-го, бравшее под защиту противников восстания от ударов Ленина, именно у Сталина не могло быть случайным: в вопросах внутрипартийного маневрирования его мастерство является неоспоримым. Как в апреле, после приезда Ленина, Сталин осторожно выдвинул вперед Каменева, а сам молча выжидал в стороне, прежде чем заново ангажироваться, так теперь, накануне переворота, он явно готовит себе, на случай возможной неудачи, отступление по линии Зиновьева – Каменева. Сталин доходит по этому пути до грани, за которой открывается разрыв с большинством ЦК. Эта перспектива пугает его. На заседании 21-го Сталин восстановляет полуразрушенный мост к левому крылу ЦК, предлагая поручить Ленину подготовку тезисов по основным вопросам съезда советов и возложить на Троцкого политический доклад. И то и другое принято единогласно. Застраховав себя слева, Сталин в последнюю минуту отходит в тень: он выжидает. Все новейшие историки, начиная с Ярославского, тщательно обходят тот факт, что Сталин не присутствовал в Смольном на заседании ЦК 24-го и не взял на себя никакой функции в организации восстания! Между тем этот факт, неоспоримо устанавливаемый документами, как нельзя лучше характеризует политическую личность Сталина и его приемы.

С 1924 года неисчислимые усилия были затрачены на то, чтобы заполнить пустое место, каким Октябрь является в политической биографии Сталина. Делалось это под двумя псевдонимами: «ЦК» и «практический центр». Мы не поймем ни механики октябрьского руководства, ни механики позднейшей эпигонской легенды, если не подойдем здесь несколько ближе к личному составу тогдашнего ЦК.

Ленин, признанный вождь, для всех авторитетный, но, как показывают факты, отнюдь не «диктатор» в партии, в течение четырех месяцев не принимал непосредственного участия в работах ЦК и по ряду тактических вопросов находился к нему в резкой оппозиции. Виднейшими руководителями в старом большевистском ядре, на очень большом расстоянии от Ленина, но и от тех, кто следовал за ними, считались Зиновьев и Каменев. Зиновьев скрывался, как и Ленин. Перед Октябрем Зиновьев и Каменев находились в решительной оппозиции к Ленину и большинству ЦК: это вывело их обоих из строя. Из старых большевиков быстро выдвигался Свердлов. Но он был тогда еще новичком в ЦК. Его талант организатора расцвел лишь позже, в годы строительства советского государства. Дзержинский, недавно примкнувший к партии, выделялся своим революционным темпераментом, но не претендовал на самостоятельный политический авторитет. Бухарин, Рыков и Ногин проживали в Москве. Бухарин считался даровитым, но ненадежным теоретиком. Рыков и Ногин были противниками восстания. Ломов, Бубнов и Милютин при решении больших вопросов вряд ли кем-либо принимались в расчет; к тому же Ломов работал в Москве, Милютин был в разъездах. Иоффе и Урицкий были своим эмигрантским прошлым тесно связаны с Троцким и действовали в согласии с ним. Молодой Смилга работал в Финляндии. Состав и внутреннее состояние ЦК достаточно объясняют, почему партийный штаб, до возвращения Ленина к непосредственному руководству, не играл и не мог играть, хотя бы в отдаленной степени, той роли, какая ему принадлежала впоследствии. Протоколы показывают, что важнейшие вопросы: о съезде советов, о гарнизоне, о Военно-революционном комитете – не обсуждались предварительно в ЦК, не исходили из его инициативы, а возникали в Смольном, из практики Совета, чаще всего при участии Свердлова.

Сталин в Смольном вообще не показывался. Чем решительнее становится напор революционных масс, чем больший размах принимают события, тем более Сталин стушевывается, тем бледнее его политическая мысль, тем слабее его инициатива. Так было в 1905 году. Так было осенью 1917 года. То же повторялось и дальше каждый раз, когда большие исторические вопросы поднимались на мировой арене. Когда выяснилось, что опубликование протоколов ЦК за 1917 год только обнажило октябрьский пробел в биографии Сталина, бюрократическая историография создала легенду «практического центра». Разъяснение этой версии, широко популяризованной за последние годы, входит необходимым элементом в критическую историю октябрьского переворота.

На совещании ЦК в Лесном 16 октября одним из доводов против форсирования восстания служило указание на то, что «мы не имеем еще даже центра». По предложению Ленина, Центральный Комитет решил тут же, на летучем заседании в углу, заполнить пробел. Протокол гласит: «ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот центр входит в состав революционного советского комитета». Забытое всеми постановление было открыто в архивах впервые в 1924 году. Его стали цитировать как важнейший исторический документ. Так, Ярославский писал: «Этот орган (а никто другой) руководил всеми организациями, принимавшими участие в восстании (революционными военными частями. Красной гвардией)». Слова «а никто другой» достаточно откровенно указывают цель всей этой конструкции задним числом. Еще откровеннее писал Сталин: «В состав практического центра, призванного руководить восстанием, странным образом не попал… Троцкий». Чтобы иметь возможность развивать эту тему, Сталин вынужден был опустить вторую половину постановления: «Этот центр входит в состав революционного советского комитета». Если принять во внимание, что Военно-революционный комитет возглавлялся Троцким54, то нетрудно понять, почему ЦК ограничился назначением новых работников в помощь тем, которые и без того уже стояли в центре работы. Ни Сталин, ни Ярославский не объяснили к тому же, почему о «практическом центре» впервые вспомнили в 1924 году.

Между 16 и 20 октября восстание, как мы видели, окончательно становится на советские рельсы. Военно-революционный комитет с первых шагов сосредоточивает в своих руках непосредственное руководство не только гарнизоном, но и Красной гвардией, которая уже с 13 октября встала в подчинение Петроградского исполнительного комитета. Для какого-либо другого руководящего центра не остается никакого места. Во всяком случае, ни в протоколах ЦК, ни в каких-либо иных материалах за вторую половину октября нельзя открыть ни малейших следов деятельности столь важного, казалось, бы, учреждения. Никто не дает отчета о его работах, на него не возлагают никаких поручений, самое имя его никем не произносится, хотя члены его присутствуют на заседаниях ЦК и участвуют в разрешении вопросов, которые должны были бы входить в прямую компетенцию «практического центра».

Свешников, член Петроградского комитета партии, почти непрерывно дежуривший для связи в Смольном в течение второй половины октября, должен был во всяком случае знать, где искать практических указаний по вопросам восстания. Вот что он пишет: «Возникает Военно-революционный комитет. С его возникновением стихия революционной активности пролетариата приобретает руководящий центр». Каюров, хорошо известный нам по февральским дням, рассказывает, как Выборгский район в напряжении ждал сигнала из Смольного: «К вечеру (24-го) был ответ Военно-революционного комитета – готовить Красную гвардию к бою». Каюрову ничего не известно о каком-либо другом центре в момент перехода к открытому восстанию. Можно с таким же правом сослаться на воспоминания Садовского, Подвойского, Антонова, Мехоношина, Благонравова и других непосредственных участников переворота: ни один и них не упоминает о «практическом центре», который, по утверждению Ярославского, руководил будто бы всеми организациями. Наконец, сам Ярославский в своей «Истории» ограничивается голым сообщением о создании центра: о деятельности его он не сообщает ни слова. Вывод напрашивается сам собою: руководящий центр, о котором не знает никто из руководимых, для истории не существует.

Но можно представить и более прямые доказательства фиктивности практического центра. В заседании ЦК 20 октября Свердлов оглашает заявление Военной организации, заключавшее в себе, как видно из прений, требование привлекать руководителей Военной организации при решении вопросов восстания. Иоффе предлагает отклонить эту претензию: «Все желающие работать могут войти в революционный центр при Совете». Троцкий придает предложению Иоффе смягченную формулировку: «Все наши организации могут войти в революционный центр и в нашей фракции там обсуждать все интересующие их вопросы». Вынесенное в этом виде решение показывает, что революционный центр был один, при Совете, т. е. Военно-революционный комитет. Если бы существовал какой-либо другой центр по руководству восстанием, то кто-нибудь должен был бы, по крайней мере, вспомнить о его существовании. Но не вспомнил никто, ни даже Свердлов, имя которого стоит первым в составе «практического центра».

Еще поучительнее, если возможно, на этот счет протокол заседания 24 октября. В часы, непосредственно предшествовавшие захвату города, не только нет речи о практическом центре восстания, но само постановление о создании его настолько пришло в забвение в вихре протекших восьми дней, что, по предложению Троцкого, «в распоряжение Военно-революционного комитета» назначаются: Свердлов, Дзержинский и Бубнов, т. е. те члены ЦК, которые, по смыслу решения 16 октября, и без того должны были входить в состав Военно-революционного комитета. Самая возможность такого недоразумения объясняется тем, что едва вышедший из подполья ЦК, по организации и методам работы, еще очень мало походил на могущественную всеохватывающую канцелярию позднейших лет. Главную часть аппарата ЦК Свердлов носил в боковом кармане.

Эпизодических органов, создававшихся к концу заседания и сейчас же тонувших в забвении, в то горячее время было немало. На заседании ЦК 7 октября создано было «бюро для информации по борьбе с контрреволюцией»: это было зашифрованное имя первого органа по разработке вопросов восстания. О составе его протокол гласит: «От ЦК в бюро избраны трое: Троцкий, Свердов, Бубнов, которым и поручено составить самое бюро». Существовал ли этот первый «практический центр» восстания? Очевидно, нет, так как он не оставил после себя никаких следов. Политическое бюро, созданное на заседании 10-го, также оказалось нежизнеспособным и решительно ничем себя не проявило: вряд ли оно заседало хоть один раз. Чтобы Петроградская организация партии, непосредственно ведшая работу в районах, не оказалась оторвана от Военно-революционного комитета, Троцкий, по инициативе Ленина, который любил систему двойной и тройной страховки, был введен на критические недели в руководящую головку Петроградского комитета. Однако и это решение осталось только на бумаге: ни одного заседания с участием Троцкого не было. Такая же участь постигла и так называемый «практический центр». В качестве самостоятельного учреждения он не должен был существовать и по замыслу; но он не существовал и в качестве подсобного органа.

Из намеченной в состав «центра» пятерки Дзержинский и Урицкий полностью вошли в работу Военно-революционного комитета только после переворота. Свердлов играл крупнейшую роль по связи Военно-революционного комитета с партией. Сталин в работе Военно-революционного комитета не принимал никакого участия и никогда не появлялся на его заседаниях. В многочисленных документах, показаниях свидетелей и участников, как и в позднейших воспоминаниях, имя Сталина не встречается ни разу55.

В официальном справочнике по истории революции октябрю месяцу посвящен самостоятельный том, группирующий по дням все фактические сведения из газет, протоколов, архивов, воспоминаний участников и прочее. Несмотря на то что сборник издан был в 1925 году, когда ревизия прошлого шла уже полным ходом, указатель в конце книги сопровождает имя Сталина лишь одной цифрой, и когда мы открываем соответственную страницу сборника, то находим все тот же текст решения ЦК о «практическом центре», с упоминанием Сталина как одного из пяти членов. Тщетно стали бы мы искать в этом сборнике, столь обильном даже и третьестепенными материалами, сведения о том, какую, собственно, работу выполнял Сталин в октябре, в составе ли «центра» или вне его.

Если определить политическую физиономию Сталина одним словом, то он всегда был «центристом» в большевизме, т. е. органически стремился занять промежуточное положение между марксизмом и оппортунизмом. Но это был центрист, боявшийся Ленина. Каждый отрезок сталинской орбиты до 1924 года можно всегда разложить на эти две силы: собственную центристскую природу и революционное давление Ленина. Несостоятельность центризма полнее всего должна обнаруживаться на испытании великих исторических событий. «Наше положение противоречиво», – говорил Сталин 20 октября в оправдание Зиновьева и Каменева. На самом деле противоречивая природа центризма не позволяла Сталину занять в революции сколько-нибудь самостоятельное место. Наоборот, те же черты, которые парализовали его на больших перекрестках истории, – выжидательность и эмпирическое лавирование, – должны были обеспечить ему серьезные преимущества, когда массовое движение стало входить в берега, а на передний план выдвигался чиновник, стремившийся закрепить достигнутое, т. е. прежде всего застраховать свое собственное положение от новых потрясений. Чиновник, правящий именем революции, нуждается в революционном авторитете. В качестве «старого большевика» Сталин явился как нельзя более подходящим воплощением этого авторитета. Оттеснив массы, коллективный чиновник говорит им: «Это мы все для вас сделали». Он начинает распоряжаться не только настоящим, но и прошлым. Чиновник-историк переделывает историю, ремонтирует биографии, создает репутации. Понадобилось бюрократизировать революцию, прежде чем Сталин смог увенчать ее.

В личной судьбе Сталина, представляющей для марксистского анализа выдающийся интерес, мы имеем новое преломление закона всех революций: развитие режима, созданного переворотом, неизбежно проходит через приливы и отливы, измеряемые годами, причем периоды идейной реакции выдвигают на передний план те фигуры, которые по всем своим основным качествам не играют и не могли играть руководящей роли во время подъема.

Бюрократическим пересмотром истории партии и революции непосредственно руководит Сталин. Вехи этой работы ярко отмечают этапы в развитии и советского аппарата. 6 ноября (нового стиля) 1918 года Сталин писал в юбилейной статье «Правды»: «Вдохновителем переворота с начала до конца был ЦК партии во главе с тов. Лениным. Владимир Ильич жил тогда в Петрограде, на Выборгской стороне, на конспиративной квартире. 24 октября, вечером, он был вызван в Смольный для общего руководства движением. Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными помощниками тов. Троцкого».

Ни автор этой книги, ни, надо думать, Ленин, оправлявшийся от эсеровских пуль, не обратили в те дни внимания на это ретроспективное распределение ролей и заслуг. Статья осветилась новым светом лишь несколько лет спустя, обнаружив, что Сталин уже в тяжкие осенние месяцы 1918 года подготовлял, пока еще с чрезвычайной осторожностью, новое изображение партийного руководства в октябре. «Вдохновителем переворота с начала до конца был ЦК партии во главе с тов. Лениным». Эта фраза есть полемика против тех, кто считал, и вполне правильно, что действительным вдохновителем восстания был Ленин, в значительной мере в борьбе против ЦК. В этот период Сталин не мог еще прикрывать свои октябрьские колебания иначе как безличным псевдонимом ЦК. Дальнейшие две фразы – о том, что Ленин жил в Петрограде на конспиративной квартире и был вызван вечером 24-го в Смольный для общего руководства движением, – имеют целью ослабить господствовавшее в партии представление, что руководителем переворота был Троцкий. Следующие затем фразы, посвященные Троцкому, звучат в сегодняшней политической акустике, как панегирик; на самом деле это было наименьшее из того, что Сталин был вынужден сказать, чтобы замаскировать свои полемические намеки. Сложность конструкции и тщательная покровительственная окраска этой «юбилейной» статьи сами по себе дают недурное представление о тогдашнем общественном мнении партии.

В статье, к слову сказать, совершенно не упоминается о «практическом центре». Наоборот, Сталин категорически заявляет: «вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством… Троцкого». Но Троцкий не входил в практический центр; от Ярославского же мы слышали, будто именно «этот орган (а никто другой) руководил всеми организациями, принимавшими участие в восстании». Разгадка противоречия проста: в 1918 году события были еще слишком свежи в памяти у всех, и попытка извлечь из протоколов постановление о никогда не существовавшем «центре» не могла рассчитывать на успех.

В 1924 году, когда многое уже было позабыто, Сталин следующим образом объяснял, почему Троцкий не входил в «практический центр»: «Должен сказать, что никакой особой роли в октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог». Сталин прямо провозгласил в этом году задачей историков разрушение «легенды об особой роли Троцкого в октябрьском восстании». Как примиряет, однако, Сталин эту новую версию со своей собственной статьей 1918 года? Очень просто: он запретил цитировать свою старую статью. Историки, пытающиеся взять среднюю линию между Сталиным 1918-го и Сталиным 1924 годов, немедленно исключаются из партии.

Существуют, однако, более авторитетные свидетельства, чем первая юбилейная статья Сталина. В примечаниях к официальному изданию Сочинений Ленина под словом Троцкий значится: «после того как Петербургский Совет перешел в руки большевиков, был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил восстанием 25 октября». Таким образом, «легенда об особой роли» прочно утвердилась в Собрании сочинений Ленина при жизни их автора.

По официальным справочникам можно из года в год проследить процесс переработки исторического материала. Так, в 1925 году, когда кампания против Троцкого была уже в полном разгаре, официальный ежегодник «Календарь коммуниста» писал еще: «В Октябрьской революции Троцкий принимает самое деятельное, руководящее участие. В октябре 1917 года его избирают Председателем Петроградского Революционного Комитета, который организовал вооруженное восстание». В издании 1926 года это место заменяется короткой нейтральной фразой: «В октябре 1917 г. – председатель Ленинградского ревкома». С 1927 года школой Сталина выдвинута новая версия, вошедшая во все советские учебники: будучи противником «социализма в одной стране», Троцкий не мог, по существу, не являться противником октябрьского переворота. К счастью, существовал «практический центр», который довел дело до счастливого конца! Находчивые историки упускают лишь объяснить, почему большевистский Совет выбрал Троцкого председателем и почему тот же Совет, руководимый партией, поставил Троцкого во главе Военно-революционного комитета.

Ленин не был доверчив, особенно в таком вопросе, где дело шло о судьбе революции. Словесными заверениями его успокоить нельзя было. На расстоянии он склонен был каждый признак истолковывать в худшую сторону. Он окончательно поверил, что дело ведется правильно, когда увидел собственными глазами, т. е. когда появился в Смольном. Троцкий рассказывает об этом в своих воспоминаниях 1924 года: «Помню, огромное впечатление произвело на Ленина сообщение о том, как я вызвал письменным приказом роту Литовского полка, чтобы обеспечить выход нашей партийной и советской газеты… Ленин был в восторге, выражавшемся в восклицаниях, смехе, потираний рук. Потом он стал молчаливее, подумал и сказал: „Что ж, можно и так. Лишь бы взять власть“. Я понял, что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора. Он до последнего часа опасался, что враг пойдет наперерез и застигнет нас врасплох. Только теперь… он успокоился и окончательно санкционировал тот путь, каким пошли события».

Этот рассказ тоже был впоследствии оспорен. Между тем он находит себе несокрушимую опору в объективной обстановке. 24-го вечером Ленин переживал последнюю вспышку тревоги, захватившей его с такой силой, что он сделал запоздалую попытку мобилизовать солдат и рабочих для давления на Смольный. Как бурно должно было переломиться его настроение, когда он через несколько часов узнал в Смольном действительную обстановку! Не ясно ли, что он не мог, хоть в нескольких фразах, в нескольких словах, не подвести итог своей тревоге, своим прямым и косвенным упрекам по адресу Смольного? В сложных объяснениях не было надобности. Каждому из двух собеседников, встретившихся с глазу на глаз в этот не совсем обычный час, были совершенно понятны источники недоразумений. Теперь они были ликвидированы. Возвращаться к ним не стоило. Одной фразы было достаточно: «Можно и так!» Это значило: «Может быть, я и хватал иногда через край в придирчивой подозрительности, но ведь вы же понимаете?..» Еще бы не понять! Ленин не был склонен к сентиментальностям. Одной фразы его: «Можно и так», с особым смешком, было совершенно достаточно, чтобы отодвинуть эпизодические недоразумения вчерашнего дня и крепче связать узы доверия.

Настроение Ленина в день 25-го как нельзя ярче обнаружилось во внесенной им, через Володарского, резолюции, в которой восстание характеризовалось как «на редкость бескровное и на редкость успешное». Тот факт, что Ленин взял на себя эту, как всегда у него, скупую на слова, но очень высокую по существу оценку переворота, не случаен. Именно он, как автор «Советов постороннего», считал себя наиболее свободным, чтобы воздать должное не только героизму масс, но и заслугам руководства. Вряд ли можно сомневаться в том, что у Ленина были для этого и дополнительные психологические мотивы: он все время опасался взятого Смольным слишком медленного курса, и он спешил теперь первым признать его обнаруженные на деле преимущества.

С момента появления Ленина в Смольном он, естественно, становится во главе всей работы: политической, организационной, технической, 29-го в Петрограде происходит восстание юнкеров. Керенский наступает на Петроград во главе нескольких казачьих сотен. Военно-революционный комитет стоит перед задачей обороны. Этой работой руководит Ленин. В своих воспоминаниях Троцкий пишет: «Быстрый успех обезоруживает, как и поражение. Не терять из виду основной нити событий; после каждого успеха говорить себе: еще ничего не достигнуто, еще ничто не обеспечено; за пять минут до решающей победы вести дело с такою же бдительностью, энергией и с таким же напором, как за пять минут до открытия вооруженных действий; через пять минут после победы, еще прежде чем отзвучали первые приветственные клики, сказать себе: завоевание еще не обеспечено, нельзя терять ни минуты, – таков подход, таков образ действий, таков метод Ленина, таково органическое существо его политического характера, его революционного духа». Упомянутое выше заседание Петроградского комитета 1 ноября, где Ленин говорил о своих неоправдавшихся опасениях относительно межрайонцев, было посвящено вопросу о коалиционном правительстве с меньшевиками и эсерами. На коалиции настаивали после победы правые: Зиновьев, Каменев, Рыков, Луначарский, Рязанов, Милютин и др. Ленин и Троцкий решительно выступают против всякой коалиции, которая выходила бы за рамки съезда советов. «Разногласия, – заявляет Троцкий, – имели значительную глубину до восстания – в Центральном Комитете и в широких кругах нашей партии… То же говорилось, что и сейчас, после победоносного восстания: не будет-де технического аппарата. Сгущались краски для того, чтобы запугать, как теперь – для того, чтобы не воспользоваться победой». Рука об руку с Лениным Троцкий ведет против сторонников коалиции ту же самую борьбу, которую вел до переворота против противников восстания. Ленин говорит на этом же заседании: «Соглашение? Я не могу даже говорить об этом серьезно. Троцкий давно сказал, что объединение невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика».

В числе важнейших условий соглашения эсеры и меньшевики выставили требование устранения из правительства двух наиболее ненавистных им фигур: «персональных виновников октябрьского переворота, Ленина и Троцкого». Отношение ЦК и партии к этому требованию было таково, что Каменев, крайний сторонник соглашения, лично готовый и на эту уступку, счел необходимым заявить на заседании ЦИКа 2 ноября: «Предложено исключить Ленина и Троцкого: это предложение обезглавит нашу партию, и мы его не принимаем».

Революционная точка зрения – за восстание, против коалиции с соглашателями – называлась в районах «точкой зрения Ленина и Троцкого». Это выражение, как свидетельствуют документы и протоколы, получило обиходный характер. В момент кризиса внутри ЦК многолюдная конференция женщин-работниц в Петрограде единогласно вынесла резолюцию: «Приветствовать политику Центрального Комитета нашей партии, руководимого Лениным и Троцким». Барон Будберг уже в ноябре 1917 года пишет в своем дневнике о «новых дуумвирах Ленине и Троцком». Когда группа эсеров решила, в декабре, «срезать большевистскую головку», им, по рассказу Бориса Соколова, одного из заговорщиков, «представлялось ясным, что наиболее зловредными и важными большевиками являются Ленин и Троцкий. Надо начать именно с них». В годы гражданской войны эти два имени назывались всегда неразрывно, как если бы речь шла об одном лице. Парвус, некогда революционный марксист, а затем злостный враг Октябрьской революции, писал: «Ленин и Троцкий – это собирательное имя для всех тех, которые из идеализма шли по большевистскому пути»… Роза Люксембург, сурово критиковавшая политику Октябрьской революции, относила свою критику одинаково к Ленину и Троцкому. Она писала: "Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, которые подали пример мировому пролетариату. Они и сейчас еще остаются единственными, которые могут воскликнуть вместе с Гуттеном: я дерзнул на это!" В октябре 1918 года Ленин на торжественном заседании ЦИКа цитировал иностранную буржуазную прессу: «Итальянские рабочие ведут себя так, что, кажется, они позволили бы ездить по Италии только Ленину и Троцкому». Такие свидетельства неисчислимы. Они проходят, как лейтмотив, через первые годы советского режима и Коммунистического Интернационала. Участники и наблюдатели, друзья и враги, близкие и дальние, скрепили деятельность Ленина и Троцкого в октябрьском перевороте таким крепким узлом, что ни развязать, ни разрубить его эпигонской историографии не удастся.

Социализм в отдельной стране?

«Промышленно более развитая страна показывает менее развитой лишь образ ее собственного будущего». Это положение Маркса, методологически исходившее не из мирового хозяйства как целого, а из отдельной капиталистической страны как типа, становилось тем менее применимо, чем более капиталистическое развитие охватывало все страны, независимо от их предшествующей судьбы и экономического уровня. Англия показывала в свое время будущее Франции, значительно меньше – Германии, но уже никак не России и не Индии. Между тем русские меньшевики понимали условное положение Маркса безусловно: отсталая Россия должна не забегать вперед, а покорно следовать готовым образцам. С этим «марксизмом» соглашались и либералы. Другая, не менее популярная формула Маркса: «общественная формация гибнет не раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она открывает простор…», исходит, наоборот, не из отдельно взятой страны, а из смены универсальных общественных укладов (рабство, средневековье, капитализм). Между тем меньшевики, взяв это положение в аспекте отдельного государства, сделали вывод, что русскому капитализму остается еще пройти большой путь, прежде чем он достигнет европейского или американского уровня. Но производительные силы не развиваются в безвоздушном пространстве! Нельзя говорить о возможностях национального капитализма, игнорируя, с одной стороны, развертывающуюся на его основе классовую борьбу, а с другой – его зависимость от мировых условий. Низвержение буржуазии пролетариатом выросло из реального русского капитализма, превратив тем самым в ничто его абстрактные экономические возможности. Структура хозяйства, как и характер классовой борьбы в России, определялись в решающей степени международными условиями. Капитализм достиг на мировой арене такого состояния, когда он перестал оправдывать свои издержки производства, понимаемые не в коммерческом, а в социологическом смысле: таможни, милитаризм, кризисы, войны, дипломатические конференции и другие бичи поглощают и расточают столько творческой энергии, что, несмотря на все достижения техники, для роста и благосостояния и культуры не остается больше места.

Парадоксальный по внешности факт, что первой жертвой за грехи мировой системы пала буржуазия отсталой страны, на самом деле вполне закономерен. Еще Маркс наметил его объяснение для своей эпохи: «насильственные вспышки происходят раньше в конечностях буржуазного организма, чем в его сердце, так как здесь урегулирование скорее возможно, чем там». Под чудовищными тяготами империализма должно было прежде всего пасть государство, которое не успело накопить большого национального капитала, но которому мировое соперничество не давало никакой скидки. Крах русского капитализма явился местным обвалом универсальной общественной формации. «Правильная оценка нашей революции, – говорил Ленин, – возможна только с точки зрения международной».

Октябрьский переворот мы свели в последнем счете не к факту отсталости России, а к закону комбинированного развития. Историческая диалектика не знает голой отсталости, как и химически чистой прогрессивности. Все дело в конкретных соотношениях. Нынешняя история человечества полна «парадоксов», не столь грандиозных, как возникновение пролетарской диктатуры в отсталой стране, но подобного же исторического типа. Тот факт, что студенты и рабочие отсталого Китая жадно усваивают доктрину марксизма, тогда как рабочие вожди цивилизованной Англии верят магической силе церковных заклинаний, свидетельствует с несомненностью, что в известных областях Китай обогнал Англию. Но презрение китайских рабочих к средневековому тупоумию Макдональда не дает оснований для вывода, что по общему развитию Китай выше Великобритании. Наоборот, экономический и культурный перевес последней может быть выражен точными цифрами. Их внушительность не помешает, однако, тому, что рабочие Китая могут оказаться у власти раньше, чем рабочие Великобритании. В свою очередь, диктатура китайского пролетариата вовсе еще не будет означать построение социализма в границах Великой китайской стены. Школьные, прямолинейно-педантские или слишком короткие национальные критерии не годятся для нашей эпохи. Россию из ее отсталости и азиатчины выбило мировое развитие. Вне переплета его путей не может быть понята и ее дальнейшая судьба.

Буржуазные революции направлялись в одинаковой мере против феодальных отношений собственности и против партикуляризма провинций. На освободительных знаменах рядом с либерализмом стоял национализм. Западное человечество давно растоптало эти детские башмаки. Производительные силы нашего времени переросли не только буржуазные формы собственности, но и границы национальных государств. Либерализм и национализм стали в одинаковой мере оковами мирового хозяйства. Пролетарская революция направляется как против частной собственности на средства производства, так и против национального раздробления мирового хозяйства. Борьба народов Востока за независимость включается в этот мировой процесс, чтобы затем слиться с ним. Создание национального социалистического общества, если бы такая цель была вообще осуществима, означало бы крайнее снижение экономического могущества человека; но именно поэтому оно неосуществимо. Интернационализм – не отвлеченный принцип, а выражение экономического факта. Как либерализм был национален, так социализм интернационален. Исходя из мирового разделения труда, социализм имеет задачей довести международный обмен благ и услуг до высшего расцвета.

Революция никогда и нигде еще не совпадала и не могла совпадать полностью с теми представлениями, которые делали себе о ней ее участники. Тем не менее идеи и цели участников борьбы входят в нее очень важным составным элементом. Это особенно относится к октябрьскому перевороту, ибо никогда еще в прошлом представления революционеров о революции не подходили так близко к действительному существу событий, как в 1917 году.

Работа об Октябрьской революции осталась бы незаконченной, если бы не ответила со всей возможной исторической точностью на вопрос: как представляла себе партия, в разгаре самих событий, дальнейшее развитие революции и чего ждала от нее? Вопрос приобретает тем большее значение, чем больше вчерашний день затемняется игрой новых интересов. Политика всегда ищет опору в прошлом и, если не получает ее добровольно, то начинает нередко вымогать ее путем насилия. Нынешняя официальная политика Советского Союза исходит из теории «социализма в отдельной стране» как из традиционного будто бы воззрения большевистской партии. Молодые поколения не только Коминтерна, но, пожалуй, и всех других партий воспитываются в убеждении, что советская власть была завоевана во имя построения самостоятельного социалистического общества в России.

Историческая действительность не имела ничего общего с этим мифом. До 1917 года партия вообще не допускала мысли, чтобы пролетарская революция могла совершиться в России раньше, чем на Западе. Впервые на апрельской конференции, под давлением обнажившейся до конца обстановки, партия признала задачу завоевания власти. Открыв новую главу в истории большевизма, это признание не имело, однако, ничего общего с перспективой самостоятельного социалистического общества. Наоборот, большевики категорически отвергали подсовывавшуюся им меньшевиками карикатурную идею построения «крестьянского социализма» в отсталой стране. Диктатура пролетариата в России была для большевиков мостом к революции на Западе. Задача социалистического преобразования общества объявлялась по самому существу своему международной.

Только в 1924 году в этом основном вопросе произошел перелом. Впервые было провозглашено, что построение социализма вполне осуществимо в границах Советского Союза, независимо от развития остального человечества, если только империалисты не опрокинут советскую власть военной интервенцией. Новой теории сразу придана была обратная сила. Если бы в 1917 году партия не верила в возможность построить самостоятельное социалистическое общество в России, заявили эпигоны, она не имела бы права брать власть в свои руки. В 1926 году Коминтерн официально осудил непризнание теории социализма в отдельной стране, распространив это осуждение на все прошлое начиная с 1905 года.

Три ряда идей были отныне признаны враждебными большевизму: отрицание возможности для Советского Союза продержаться неопределенно долгое время в капиталистическом окружении (проблема военной интервенции); отрицание возможности собственными силами и в национальных границах преодолеть противоречие города и деревни (проблема экономической отсталости и проблема крестьянства); отрицание возможности построения замкнутого социалистического общества (проблема мирового разделения труда). Оградить неприкосновенность Советского Союза можно, согласно новой школе, и без революции в других странах: путем «нейтрализации буржуазии». Сотрудничество крестьянства в области социалистического строительства должно быть признано обеспеченным. Зависимость от мирового хозяйства ликвидирована октябрьским переворотом и хозяйственными успехами советов. Непризнание этих трех положений есть «троцкизм», т. е. доктрина, несовместимая с большевизмом.

Исторический труд упирается здесь в задачу идеологической реставрации: необходимо высвободить подлинные взгляды и цели революционной партии из-под позднейших политических наслоений. Несмотря на краткость сменявших друг друга периодов, эта задача принимает тем большее сходство с расшифровкой палимпсестов, что построения эпигонской школы далеко не всегда возвышаются над теологическими мудрствованиями, ради которых монахи VII и VIII веков губили пергамент и папирус классиков.

Если вообще на протяжении этой книги мы избегали загромождать изложение многочисленными цитатами, то настоящая глава, в соответствии с существом самой задачи, должна будет дать читателю подлинные тексты, притом в таком объеме, чтобы исключить самую мысль об их искусственном отборе. Необходимо предоставить большевизму заговорить своим собственным языком: при режиме сталинской бюрократии он этой возможности лишен.

Большевистская партия была со дня своего возникновения партией революционного социализма. Но ближайшую историческую задачу она видела, по необходимости, в низвержении царизма и установлении демократического строя. Главным содержанием переворота должно было стать демократическое разрешение аграрного вопроса. Социалистическая революция отодвигалась в достаточно далекое, во всяком случае неопределенное, будущее. Считалось неоспоримым, что она сможет практически стать в порядок дня лишь после победы пролетариата на Западе. Эти положения, выкованные русским марксизмом в борьбе с народничеством и анархизмом, входили в железный инвентарь партии. Дальше следовали гипотетические соображения: в случае, если демократическая революция достигнет в России могущественного размаха, она сможет дать непосредственный толчок социалистической революции на Западе, а это позволит затем русскому пролетариату ускоренным маршем прийти к власти. Общая историческая перспектива не менялась и в этом, наиболее благоприятном варианте; ускорялся лишь ход развития и приближались сроки.

Именно в духе этих воззрений Ленин писал в сентябре 1905 года: «От революции демократической мы сейчас же начнем переходить и как раз в меру нашей силы, силы сознательного и организованного пролетариата, начнем переходить к социалистической революции. Мы стоим за непрерывную революцию. Мы не остановимся на полпути». Эта цитата, как ни поразительно, послужила Сталину для отождествления старого прогноза партии с действительным ходом событий в 1917 году. Непонятно только, почему кадры партии оказались застигнуты врасплох «апрельскими тезисами» Ленина.

На самом деле борьба пролетариата за власть должна была, согласно старой концепции, развернуться лишь после того, как аграрный вопрос будет разрешен в рамках буржуазно-демократической революции. Но беда в том, что удовлетворенное в своем земельном голоде крестьянство не имело бы никаких побуждений поддержать новую революцию. А так как русский рабочий класс, в качестве заведомого меньшинства в стране, не мог бы завоевать власть одними собственными силами, то Ленин вполне последовательно считал невозможным говорить о диктатуре пролетариата в России до победы пролетариата на Западе.

«Полная победа теперешней революции, – писал Ленин в 1905 году, – будет концом демократического переворота и началом решительной борьбы за социалистический переворот. Осуществление требований современного крестьянства, полный разгром реакции, завоевание демократической республики будет полным концом революционности буржуазии и даже мелкой буржуазии, – будет началом настоящей борьбы пролетариата за социализм…» Под именем мелкой буржуазии здесь понимается прежде всего крестьянство.

Откуда же при этих условиях могла возникнуть «непрерывная» революция? Ленин отвечал на это: русские революционеры, стоящие на плечах целого ряда революционных поколений Европы, имеют право «мечтать» о том, что им удастся «осуществить с невиданной еще полнотой все демократические преобразования, всю нашу программу-минимум… А если это удастся, тогда… революционный пожар зажжет Европу… Европейский рабочий поднимется, в свою очередь, и покажет нам, „как это делается“; тогда революционный подъем Европы окажет обратное действие на Россию и из эпохи нескольких революционных лет сделает эпоху нескольких революционных десятилетий». Самостоятельное содержание русской революции, даже в ее наивысшем развитии, не выходит еще за пределы буржуазно-демократического переворота. Только победоносная революция на Западе сможет открыть эру борьбы за власть и для русского пролетариата. Эта концепция полностью сохранила в партии свою силу до апреля 1917 года.

Если отбросить эпизодические наслоения, полемические преувеличения и частные ошибки, то существо споров по вопросу о перманентной революции в течение 1905–1917 годов сводилось не к тому, сможет ли русский пролетариат, завоевав власть, построить национальное социалистическое общество, – об этом вообще никто из русских марксистов никогда не заикался до 1924 года, – а к тому, возможна ли еще в России буржуазная революция, действительно способная разрешить аграрный вопрос, или же для осуществления этой работы понадобится диктатура пролетариата.

Какую часть старых взглядов Ленин подверг пересмотру в своих апрельских тезисах? Он ни на минуту не отказывался ни от учения о международном характере социалистической революции, ни от мысли о том, что переход на путь социализма осуществим для отсталой России лишь при непосредственном содействии Запада. Но Ленин здесь впервые провозгласил, что русский пролетариат, именно вследствие запоздалости национальных условий, может прийти к власти раньше, чем пролетариат передовых стран.