Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война

То, что произошло с Болгарией, кажется совершенно непостижимым. Не потому, чтобы произошло нечто, нарушающее законы логики. Наоборот, произошло, как всегда, именно то, что наиболее вытекало из совокупности обстоятельств. Сербская и греческая армии по численности превосходили болгарскую, которая к тому же была несравненно более истощена турецкой войной. Естественно было ожидать поражения болгар, и уж во всяком случае не было никакого основания надеяться вместе с г. Милюковым на повторение событий 1885 года. Что Румыния готовилась вступить на болгарскую территорию; что суетливое соперничество австрийской и русской дипломатии из-за благоволения бухарестского двора развязывало румынам руки для разбойничьего выступления; что в Бухаресте только ждали наиболее благоприятного момента для нанесения Болгарии удара в спину, – все это было совершенно ясно. Ясно было и то, что, вовлеченная в борьбу с Сербией и Грецией, Болгария не сможет противопоставить Румынии никакого отпора. Таким образом, сущность положения почти что исчерпывалась четырьмя правилами арифметики. И если болгарская катастрофа кажется непостижимой, то исключительно под углом вопроса: как же этого всего не предвидели в Софии? Почему там до самого последнего момента третировали Сербию и Грецию, как ничтожные величины, и в то же время, в ответ на румынские домогательства, бесцеремонно поворачивали спину политикам из Бухареста? Зачем, наконец, дразнили Турцию, сохраняя свои оккупационные отряды в тех областях, которые по условиям мира должны были отойти обратно к османам? На что надеялись Фердинанд, Гешов и Данев?

Считали свою армию несравненно сильнее сербской и греческой? Верили в сокрушительную победу? Но чего ждали в таком случае со стороны Румынии? Надеялись, что она молчаливо примирится с чрезмерным усилением Болгарии? Или полагали, что она «устыдится» напасть на истекающую кровью Болгарию? Как не опасались, наконец, что во всеобщем хаосе Турция, со своим азиатским тылом, снова может проявить признаки жизни? Да, – чего хотели, на что рассчитывали в Софии? Вот это именно кажется непостижимым. И непостижимым это кажется потому, что люди привыкли думать, будто правящие знают какое-то особое искусство управления – расчета и предвидения, – и когда оказывается, что наверху царят безоглядное легкомыслие и самоуверенная глупость, бывают всегда поражены.

Что думал о завтрашнем дне Данев, наиболее непосредственный организатор катастрофы, никто не знает. А Данев вовсе ничего не думал. Он наслаждался собою и давал интервью.

Данев имеет в себе все черты политического выскочки и этим, может быть, наиболее ярко отражает правящую Болгарию. Он из бедной семьи, из Шумлы, кончил за счет города гимназию в Праге, изучал, как государственный стипендиат, право в Париже, затем в Лондоне, знает английский язык, был чиновником финансового ведомства, вышел в отставку, стал правой рукой «деда» Цанкова, был уже несколько раз у власти, хотя ему всего 54 года.

Партнер Данева, Гешов, стоявший во главе министерства во время войны, является не только шефом партии богатых людей (поставщиком, банкиром, ростовщиком), но и считается самым богатым человеком в Болгарии. История его обогащения незамысловата и очень характерна для молодой страны, правящий класс которой еще в своем нынешнем поколении проделывал и проделывает практику первоначального накопления. В Браилове (Румыния) жил в 70-х годах богатый болгарин Евлогий Георгиев, который весьма попользовался от военных поставок во время русско-турецкой кампании и давал значительные суммы на болгарские культурные предприятия. Георгиев завещал Софии 6 миллионов франков на постройку университета. Его представителем в Софии был Иван Гешов. Вся Болгария знает, что Гешов вступил в сделку с нотариусом и переделал завещание на себя. Стоявшие у власти стамбулисты ничего не могли поделать, ибо подлог был совершен в Румынии, с которой у них были контры. Гешов стал богатым человеком, шефом партии и премьером. Его партизаны называются в просторечье «гешефтари» – столько же от Гешова, сколько и от гешефта. В применение к их управлению приспособлена поговорка: «болгарский народ – мучной мешок, сколько ни выколачивай, всегда что-нибудь останется».

С Гешовым Фердинанд был «в ссоре», не разговаривал. Он примирился с ним, только когда понадобилось прочное, «солидное» министерство для ответственных внутренних и внешних предприятий, но поставил Гешову условие – создание коалиции с так называемыми прогрессистами, бывшими цанковистами.

Партия либерального оппортуниста Цанкова состояла из профессиональных русофилов, все ее руководящие люди, как выражаются в Болгарии, «ели из русского котла». Когда рекламное русофильство, под ударами политического опыта, утратило в Болгарии прежний кредит, цанковистская партия под руководством молодого адвоката Данева перекрасилась в прогрессивно-либеральную и выработала себе довольно широкую демократическую программу. Это нимало не помешало ей объединиться с гешефтарями.

Так как коалиционное правительство имело решительный русофильский уклон, то верный всегдашней своей политике Фердинанд, чтоб избежать чрезмерного крена на один бок, поставил во главе армии стамбулиста, находившегося под судом за хищения, генерала Савова, а во главе штаба – генерала Фичева, другого стамбулиста, людей из партии с большими антирусскими традициями. Чтобы, с другой стороны, не дать стамбулистам слишком большой роли в армии, на второй по значению пост был поставлен Радко Дмитриев, близкий к цанковистам русофил, участвовавший в свое время в низвержении Александра Баттенберга. Таким образом, все равновесие было построено на системе жестоких внутренних трений и интриг. Дмитриев по возможности игнорировал Савова, по несколько дней не сносился с ним. В свою очередь, Савов на беспокойно-почтительные запросы своего смертельного врага Гешова о ходе кампании и планах отвечал по телефону солдафонскими грубостями: «не ваше дело», «когда можно будет, скажем» и пр. В этой системе неустойчивого равновесия, основанного на взаимной вражде, Данев занимал особое место: введя в министерство четырех своих «партизанов» (обычное в Болгарии выражение), он себе портфеля не взял, сохраняя на всякий случай свободные руки. Числясь председателем народного собрания, он незаметно присвоил себе функции «канцлера» Болгарии, сосредоточил в своих руках внешние сношения, мчался по Европе из столицы в столицу и воображал при этом, что его значение растет прямо пропорционально километрам его пути и километрам его интервью. Перед Европой Данев выступал посланником от болгарских побед и сам себе казался балканским Бисмарком, хотя был на самом деле лишь словоохотливым адвокатом, подбитым самомнением.

«Мы останемся у власти долго… лет пятнадцать… – полушутя-полусерьезно говорил мне редактор даневского официоза „Болгария“, д-р Списаревский. – Побед над Турцией на наш век хватит!»

В новозавоеванных областях прогрессисты уже заводили свои избирательные бюро. Что обладание этими областями совсем еще не обеспечено, об этом никто не хотел думать.

Трудно представить себе, как быстро росла самоуверенность в болгарском обществе после первых же пограничных успехов, особенно же после падения Киркилиссе. По сравнению с этой крепостью Адрианополь объявлялся «игрушкой». В ответ на цифры и факты, имеющиеся в каждом серьезном справочнике, нетерпеливо пожимали плечами. Когда греки взяли Салоники, а сербы Монастырь, прошло первое облако досады: «Почему не мы?». Что эти города все же достанутся болгарам, никто не сомневался. «Никогда Фердинанд не даст грекам Солуни», – говорили политики софийских кофеен. «А с греками мы непременно еще подеремся, – прибавляли наиболее откровенные, – только не сейчас, а лет через десять, когда оправимся». «В Великой Болгарии будет слишком много греков, – поясняли они, – необходимо будет заставить их жить болгарскими национальными идеалами. А этого-то не достигнем, если не проучим, как следует, Грецию».

«Если греки посмеют настаивать на Салониках, мы непременно доведем дело до войны», – говорил демократический шеф Малинов, бывший премьер, и жаловался, что цензура не пропускает в телеграммах этой его мысли. Цензура, впрочем, на этот счет скоро смягчилась и не только пропускала, но и поощряла всякие выпады против союзников.

– Румыния? Бессильное, гнилое государство, несмотря на свою культурную позолоту! Пятно боярской реакции на карте Европы! Вторая Турция! Если они посмеют пошевелить пальцем, мы, вернувшись, разнесем их! Мы поднимем их собственное крестьянство! Мы обрушим на их головы аграрную революцию!

О Сербии, о ее армии, о ее политиках, – несмотря на то, что союз еще не был поколеблен, – отзывались с полным презрением.

Чудовищное самомнение питалось из двух источников: с одной стороны, победами, с другой, – режимом солдатской цензуры. Газеты писали только то, что было угодно «щабу». Все, что противоречило видам, настроениям или капризам победоносных генералов, беспощадно вычеркивалось. А за спиною штабной цензуры тогдашний министр почты Франгя, один из самых темных гешефтарей, дополнительно вычеркивал из телеграмм все, что не нравилось министерству. Софийские газеты превратились в подобострастное эхо военной диктатуры. «Руководящая» европейская пресса пресмыкалась перед победителями и заискивала их симпатий. Ни слова критики или предостережения! Редактора софийской рабочей газеты Христо Кабакчиева комендант Бонев вызвал к себе в комендантство и, показав плеть (она всегда лежала у него на «письменном» столе), разъяснил:

– Если будешь печатать твою газету, я ее вот этой плетью пропечатаю у тебя на спине.

И газету пришлось приостановить.

Кучка людей, которая уверовала, что веками подготовленный разгром Турции есть дело ее собственного гения, ее силы и решительности, вообразила, что она может теперь властно командовать не только своими репортерами и вернопреданными ей иностранными журналистами, но и европейским общественным мнением, а заодно уж Сербией, Грецией и Румынией… Когда отношения достигли последней степени напряжения, Гешов, более других осторожный в своем двойном качестве богача и старика, отступил в сторону. Его место занял Данев, политика которого, как скоро выяснилось, целиком укладывается в формулу: «море по колена».

Недели его господства были неделями стремительного падения с высоты. Было бы бессмысленно обвинять во всем злосчастного софийского Бисмарка. Он только дал наиболее яркое выражение самоуверенности, бесшабашному азарту и легкомыслию правящей Болгарии.

На смену ему теперь пришел Радославов,[108 - Радославов, Василь (1854 – 1923) – болгарский политический деятель. В 1883 г., после восстановления конституции, избирается депутатом в Собрание, где примыкает к партии Каравелова (см. прим. 51). В правительстве последнего (1884 – 1886 г.г.) получает портфель министра юстиции. В эпоху регентства Стамбулова (1886 – 1887 г.г.) Радославов расходится с Каравеловым и занимает пост премьера и министра внутренних дел, но, после вступления на престол Фердинанда, расходится и со Стамбуловым. Вплоть до падения Стамбулова (1894 г.) Радославов – не у власти, занимается адвокатурой и организует собственную «радославистскую» партию, отличительной чертой которой является русофобство. В 1894 г. входит министром юстиции в кабинет Стоилова, но вскоре подает в отставку и опять переходит в оппозицию. Вновь формирует правительство летом 1913 г. после отставки Данева, ушедшего в связи с неудачами болгар во второй Балканской войне. Благодаря, главным образом, стараниям Радославова, Болгария вовлекается в мировую войну на стороне центральных держав. В 1918 г., после поражения Болгарии, Радославов ушел в отставку.] бывший сподвижник Стамбулова, потом его противник, фигура на софийских улицах очень популярная, хотя и, «с другой стороны», «палочник», по установившемуся политическому определению. Палка не есть изобретение Радославова, который вообще ничего не изобрел. Палку, как решающий политический фактор, ввели в конституционный обиход Болгарии стамбулисты. Но у Стамбулова палка была орудием политической идеи. Опасаясь политики русской дипломатии, которая прибирала освобожденную Болгарию к рукам, в качестве будущей придунайской губернии, и не находя опоры в насквозь русофильском населении, преисполненном еще свежей благодарности к «освободительнице», Стамбулов принялся при помощи палки вколачивать в болгарские головы идею самостоятельной болгарской политики. Радославов унаследовал от Стамбулова палку, но освободил ее от всякой политической идеи, если не считать чистую идею палки. Доктор Радославов стоит с суковатой дубиной в руках, готовый на всякие поручения. Он выжидает момента политической безвыходности, когда нужны меры чрезвычайные, на которые никто другой не решится. Такой момент и наступил. Министерство иностранных дел, т.-е. то министерство, через которое будут проходить вопросы жизни и смерти Болгарии, Фердинанд предоставил не Радославову, а умному Геннадиеву. Формулярный список этого политика тоже не свободен от «особых примечаний». Геннадиев был первое время заклятым врагом Стамбулова, но потом дал себя убедить: аргумент Стамбулова в Софии точно известен и измеряется всего-навсего четырехзначным числом. Как утверждают, тайные документы Стамбулова, весьма компрометирующие многих лиц, в том числе и князя (NB: стремление овладеть этими документами было одной из причин убийства Стамбулова), перешли через Петкова к Геннадиеву и являются будто бы в его руках важным оружием. К этому нужно еще прибавить, что Геннадиев вместе с Савовым и Пайковым, умершим при входе в народное собрание, в день разбирательства его «дела», составляли наиболее скомпрометированный хищениями триумвират последнего стамбулистского министерства…

Таковы вчерашние и сегодняшние вершители болгарских судеб. Вслед за эфемерной славой побед они взвалили на трудолюбивый и энергичный болгарский народ такую гору несчастий, что трудно предсказать, сумеет ли трудовая Болгария выпрямить спину в ближайшие годы. И горячее сочувствие к беспримерным бедствиям народа, вконец истощенного и распятого меж четырех враждебных армий, естественно сочетается с негодованием против правителей Болгарии и организаторов ее разгрома.

«Киевская Мысль» N 188, 10 июля 1913 г.

Л. Троцкий. КРИЗИС БОЛГАРИИ

Мы у болгарки-землевладелицы в Доранколаке, это уже в самом квадрилатере, в нескольких километрах от старой румыно-болгарской границы. Хозяйка – вдова, энергичная женщина, лет 55-ти. Она училась в первой болгарской женской гимназии в Старой Загоре еще под турецким игом. У нее два сына и два зятя, все участвовали в войне. Сыновья, агроном и философ-естественник, оторванный от научных занятий в Берлине, проделали весь поход артиллеристами в одной и той же батарее. Старший зять, резервный офицер, служил ротным командиром, но еще во время мобилизации заболел плевритом и пролежал большую часть кампании в Мустафа-Паше в лазарете. Младший зять, военный авиатор, летал, кажется, под Черкес-Киой и у Чаталджи. Все четверо вернулись, благодаря счастливому капризу судьбы, невредимыми: философ – с орденом «за храбрость». Оба артиллериста участвовали в сражении Селиолу и Карагаче, в составе знаменитой по своей храбрости Преславской дивизии; во второй сербской кампании сражались при Султан-Тепе. Мать целыми месяцами терзалась неизвестностью, переезжала из Доранколака в Мангалию, к старухе-матери своей и брату, снова возвращалась в опустелый дом и ждала. После одиннадцати месяцев похода, боев, побед, муки и славы, разгрома и отчаянья вернулись воины домой. Сыновья вместе с матерью и младшим зятем оказались румынскими подданными. Они еще целиком во власти пушечной пальбы, ночных тревог и несказанных лишений, а то, что застали дома, в такой степени ни с чем несообразно, что они этому не верят вот уже больше месяца. Но мать верит, потому что ведь на ее глазах – в отсутствии сыновей – проходили по этим местам румынские войска, захватывали скот, ловили кур для господ офицеров и таким наглядным путем учиняли «ректификацию» границ. При ней румынские офицеры пришли к болгарину-лавочнику, хитрому кулаку, который заблаговременно поснимал со стен все болгарские национальные портреты, и потребовали от него, чтоб он повесил у себя в лавке портреты румынской королевской семьи.

– Жестока подигравка! – говорит строгая и прямая женщина с проседью в черных волосах. – Жестока подигравка! (жестокое издевательство).

– Эти два слова, которые повторяет мать, – самая точная характеристика того, что с нами произошло, – говорит философ, молодой человек лет 28-ми, очень образованный и вдумчиво-честный, с ясной и проницательной головой, застенчивый и в то же время отважный в действии и в мысли. – Жестока подигравка, иначе этого нельзя назвать!

– Никто во всей Европе не отдает себе, кажется, полного отчета в том, что здесь, на Балканах, произошло, какое историческое преступление! Много ли в Европе людей, которые знают, что такое Балканы? Есть еще такие, – немного! – которые знают Турцию, Сербию, Грецию, Болгарию в отдельности, но таких, которые знали бы балканские страны в их взаимных отношениях, которые следили бы за всеми переменами и в каждый момент были бы на посту, таких – я не знаю. Наша трагедия в том, что мы зависим от Европы, а, между тем, Европа нас не знает. Европейская демократия не может даже, как следует, контролировать свою дипломатию в восточном вопросе, так как сама не уверена, что и кого отстаивать. Россия и Австрия играли искони решающую роль на Балканах, и роль эта, к несчастью нашему, и сейчас еще не закончена. А много ли знают о нас в Австрии? Или вы, русские, простите за откровенность, можете ли вы похвалиться знакомством с положением дел на нашем полуострове?

– Помилуйте, – возразил я, – г. Милюков очень твердо знает географию Македонии и уже по одному этому пользуется авторитетом у нашей официальной дипломатии.

– Насчет географии возможно. Но, насколько я имел возможность следить за либеральной русской прессой, я пришел к выводу, что у нее славянофильская фраза сплошь да рядом заменяла анализ действительных отношений.

Над всем болгарским народом в целом произведено настоящее кесарево сечение. Станьте на минуту на место рядового болгарина и судите. Мы оставили 125 тысяч убитыми и ранеными, мы прибавили к 700 миллионов франков старого долга 900 миллионов нового. А в результате? Если не считать выхода к Эгейскому морю, – без гавани и, главное, без македонского рынка, – то итог таков: мы приобрели несколько тысяч квадратных километров бесплодных гор в Македонии и Фракии и потеряли самую плодоносную часть Болгарии – Добруджу. В Болгарии теперь меньше болгар, чем было до войны. Болгарская Македония отошла к Сербии и Греции, болгарская Добруджа – к Румынии. Подумайте, ради бога, может ли быть что-нибудь трагичнее судьбы македонских болгар! Поистине несправедливость, учиненная над нами, вопиет к небесам. Сколько жертв дала эта провинция во имя своей национальной свободы! Ведь, не кто, как македонцы расшатали европейскую Турцию. Сколько жизней сгорело! Одно Ильинденское восстание 1903 года обошлось со всеми своими последствиями не менее как в 30 тысяч человек… Сербские филологи и историки, подкармливаемые казною, могут высказывать какие угодно соображения насчет национальности македонцев. Но сами-то македонцы чувствуют и сознают себя болгарами, а ведь это – для них, по крайней мере, – решает вопрос. И вот эта-то македонская почва, утучненная кровью своих борцов, становится опытным полем для сербских и греческих ассимиляторских экспериментов. Над Болгарией учинен первый раздел, Болгария – это балканская Польша. В преступном расхищении болгарства Сербия и Румыния играли, в конце концов, только страдательную роль, главные виновники – другие. Австро-Венгрия препятствует Сербии, Австро-Венгрия и Россия препятствуют Румынии развиваться к северу по национальной линии и тем самым толкают эти два государства по линии наименьшего сопротивления, на юг, на Болгарию. Если понять этот основной факт, тогда все балканские события последнего года укладываются в рамки известной закономерности. От этого, однако, не легче: понять внутреннюю логику событий – вовсе еще не значит примириться с нею… Не греки, не сербы, а мы разбили Турцию, – между тем, наше международное положение теперь несравненно хуже, чем было до войны. Прежде на пути национального объединения болгарства стояла одна Турция, – теперь: Турция, Румыния, Сербия и Греция. Болгарство сознательно и злонамеренно расщеплено между всеми балканскими государствами, по их сговору, и все они связаны страхом перед реваншем. Держать Болгарию в состоянии бессилия – их прямой интерес, и при малейшей с ее стороны попытке подняться, – все ее четыре соседа автоматически объединятся и всей своей тяжестью навалятся на нее. А между тем, разгром Болгарии есть не только наше национальное несчастье, но во многих отношениях несчастье международное. Это не преувеличение болгарина-патриота! Огромная роль Болгарии на Балканах определяется уже одним ее географическим положением. Болгары занимают сердцевину полуострова и не соприкасаются непосредственно с великими державами – ни с Австрией, ни с Россией. Это обеспечивает нам гораздо большую свободу во внутренней и внешней политике, чем Сербии и Румынии. Благодаря преимуществам своего положения Болгария смогла демократизировать свой политический режим (всеобщее избирательное право, пропорциональное представительство, всеобщее обучение). Отделенная с обеих сторон буферами от великих держав, Болгария не плясала ни под русскую, ни под австрийскую дудку или, если хотите, плясала меньше всех других балканских держав. И это обстоятельство делало Болгарию важнейшим препятствием по пути империалистических аппетитов Европы, осью балканской самостоятельности. Теперь эта ось надломлена с обоих концов: с северо-востока и с юго-запада. Пусть Румыния, Сербия и Греция стали больше после войны и, на первый взгляд, сильнее, – но на самом деле Балканы в целом стали несравненно слабее перед лицом капиталистической Европы. А это делает наш полуостров источником новых опасностей для мирного развития Европы. Да кто же виноват? – спросите, пожалуй, вы, желая этим сказать, что виноваты сами же болгары или, по крайней мере, болгарское правительство. Я не собираюсь укрывать виноватых, наоборот, готов выдать их головою. Но как бы ни были преступны вершители болгарских судеб, разве же этим исчерпывается вопрос? Основной ошибкой, самой ужасной, фатальной была наша война с Турцией. Вы знаете книгу Angell Norman'a «Великая иллюзия»? Он доказывает, что война никогда не оправдывала своих расходов и в этом смысле всегда была просто ошибкой счета. Балканская война может служить классическим примером ужасающей иллюзии. О, если бы сожженные нами 900 миллионов обратить на развитие промышленности и на народное образование, если бы вернуть нашей хозяйственной и культурной жизни 125 тысяч молодых жизней, среди них цвет нашей интеллигенции, – какие огромные успехи сделали бы мы, и насколько приблизилось бы болгарство к идеалу национального объединения. Сил нет думать теперь обо всем этом!.. Но знаете, после того как война с Турцией началась, все остальное было уже неотвратимо. Не видеть этого могут только политические слепцы. Из первой войны Болгария вышла победительницей. Но что это значило? Что болгары разбили главную турецкую армию. Но какие приобретения оказались в руках у болгар? Чуждая болгарству Фракия, – только потому, что главные военные силы Турции были сосредоточены во Фракии, а не в Македонии. А болгарская Македония, главная цель болгарской политики, ходом военных операций оказалась механически переданной в руки Сербии и Греции. Вот роковое противоречие первой, победоносной, эпохи. На замену Македонии Фракией мог согласиться Фердинанд, чистый империалист, могла согласиться правящая клика, которая еще до войны согласилась разделить Македонию на части, точно ситный пирог, обманывая в то же время народ перспективой объединения болгарства. Но страна не могла на это пойти. Не могли с этим примириться, прежде всего, сами македонцы, но не мог с этим примириться и болгарский народ, который орошал своей кровью поля Фракии – не ради Фракии, а ради Македонии. Между тем, Сербия, отброшенная от Адриатики, не выпускала из рук Македонии, потому что только так она могла оправдать – по крайней мере, на первое время – перед своим народом понесенные жертвы и поддержать «великую иллюзию». Арбитраж? Я не хочу вдаваться в дипломатические детали, набившие вам, вероятно, оскомину, но я скажу одно. России нужна сильная Сербия, как барьер против Австро-Венгрии, но не сильная Болгария, ибо национально-объединенная, достигшая своих естественных границ Болгария означает вместе с тем Болгарию, совершенно независимую от России. Нет, мы не могли ничего ставить на карту русского арбитража. А это значит, что вторая война была неизбежна. А отсюда уже естественно вытекал, в свою очередь, воровской румынский поход. Предупредить его уступками не было никакой возможности. Нельзя же было, в самом деле, отдавать румынам ни с того, ни с сего, здорово живешь, часть болгарской земли. «Дайте нам, пожалуйста, Силистрию, она нам, знаете ли, понравилась!» – «Получайте!» «И квадрилатер в придачу, у вас там земля хорошая, хлеб славно родится»… «Извольте, извольте!»… Когда до нашего 31-го Силистринского полка, набранного из жителей этого самого квадрилатера, дошла весть о том, что правительство согласилось на петербургской конференции, в начале мая, отдать румынам без боя Силистрию, произошло форменное возмущение на станции Кабакче. Призвали даже для усмирения 15-й полк, но в дело его не пустили, – не таково совсем было настроение солдат, чтобы можно было их делить на усмирителей и усмиряемых. Уговорили наш полк тем, что это только временная уступка, чтобы развязать себе руки; что Силистрию вернем, как только подведем счеты с сербами и греками. А что было бы, если бы правительство добровольно подарило румынам квадрилатер? Неизбежное возмущение в армии! Наше правительство и радо было бы, вероятно, подкупить Румынию Добруджей, но не смело. Оно развязало себе руки для этого подарка только после неудач болгарской армии на сербско-греческой границе, когда настроение солдат и народа пало и нельзя уже было опасаться сопротивления. Если все это свести воедино, то получится следующая цепь событий: турецкую армию мы разбивали на полях Фракии, поэтому Македонию пришлось оставить для военных операций Сербии и Греции. Чтоб овладеть Македонией, пришлось выпустить из рук уже завоеванную Фракию. А когда натиск наш на Македонию был отбит, пришлось за потерю Фракии и Македонии отрезать еще на севере Добруджу и передать лучший ломоть Румынии. Империализм оказался не только предательским, а прямо-таки самоубийственным оружием на службе болгарской национальной идеи. Доказывать это теперь – значит ломиться в раскрытую дверь. Но согласитесь, с другой стороны, что болгарский империализм никоим образом не хуже других империализмов на Балканах: сербского, лишенного в Македонии какой бы то ни было национальной основы, трусливо-торгашеского греческого, который с минимальными затратами получил максимальные барыши; турецкого, запятнанного вековыми преступлениями и возвратившего себе, однако, Фракию, где турки в меньшинстве; наконец, румынского, за которым нет никаких решительно оправданий, если не считать глупой жадности паразитических клик. Подумайте только: 7.500 румын на 7.500 квадратных километров квадрилатера, – как раз по румыну на квадратный километр! Однако же, смотрите, из всех этих империализмов мудрая и справедливая Европа решила наказать только болгарский. И когда нас обобрали со всех сторон, отсекли нам до локтей руки и до колен ноги, и мы лежим, истекая кровью, Европа, та самая, что установила лондонские границы с болгарскими Адрианополем и во имя своих лондонских решений выводила черногорцев из Скутари, – эта Европа пальцем не пошевелила в нашу пользу. Почему? Да потому что, как я уже сказал, в Болгарии капиталистическая Европа ненавидит главный оплот балканской самостоятельности. Франция нас ненавидит, потому что мы не стали безвольным орудием ее политики реванша. Россия при первом удобном случае прикасается к нам ежовой рукавицей, потому что мы не стали ее покорным орудием против Австрии. Наконец, Австрия не дала нам ничего, кроме чисто-платонической поддержки, потому что болгары ведь не албанцы, которых можно надеяться прибрать к рукам…

Чего стоит, в самом деле, политика Европы, и особенно России в вопросе о Фракии! Конечно, – и это я заранее признаю, – Болгария имеет на Фракию не больше прав, чем Турция. Но ведь дело не в этом, а в том, что Россия побуждала Болгарию подписать Бухарестский мир,[109 - Бухарестский мир 1913 г. – Раздоры между балканскими союзниками из-за дележа Македонии вылились во вторую Балканскую войну, начавшуюся нападением болгар на сербо-греческие войска в ночь с 29 на 30 июня 1913 г. Болгары потерпели решительное поражение: им пришлось бороться одновременно против сербов, греков, черногорцев, румын и турок. В течение 2 – 3 недель Болгария была совершенно разбита, и уже 31 июля в Бухаресте начались мирные переговоры, а 10 августа был подписан мирный договор.По Бухарестскому миру Болгария лишилась почти всех плодов своих побед над турками. Большая часть Македонии отошла к сербам и грекам (ст. ст. 3, 4, 5), а Румыния получила плодороднейший участок болгарской Добруджи, при чем Болгария обязалась разрушить существующие крепости и не строить новых на болгаро-румынской границе (ст. 2). Болгарская армия должна была быть переведена на мирное положение немедленно по подписании договора (ст. 6), и только после демобилизации болгар противная сторона обязывалась приступить к эвакуации болгарской территории (ст. 7).] обещая оставить за нею Адрианополь. Великие державы поддерживали фикцию Лондонского договора, чтоб утихомирить нас и приняться затем за собственные не очень чистые дела. Вопрос о Фракии просто стал средством вымогательства концессий в Малой Азии. Вы, великодержавные политики, даже и демократического направления, считаете, что все это в порядке вещей, хотя, мол, и непохвально. А мы не можем возвыситься до этого нравственного объективизма, потому что непохвальный этот порядок вещей выкраивает ремни из нашей спины. Мы не можем не проклинать, когда кровь маленького и храброго народа – наша болгарская кровь – становится разменной монетой на рынке концессий…

Как я смотрю на ближайшее будущее нашего полуострова? Очень мрачно. И в этой мрачной перспективе мрачнее всего мне представляется судьба болгарства. Что именно произойдет, предсказать трудно, но как бы ни повернулись дела, при всех комбинациях хуже всего придется Болгарии. Болгария станет фондом, из которого Австрия и Россия будут подкармливать своих балканских соседей. Уже в 1879 году Россия, забрав себе последнюю часть Бессарабии, «успокоила» Румынию при помощи ломтя болгарской Добруджи; Австрия, захватившая Боснию и Герцеговину, систематически направляла при Обреновичах внимание Сербии в сторону Македонии. Это был исторический пролог. Теперь сделан первый решительный шаг на этом пути: Румыния получила остальную часть Добруджи, а Сербия с Грецией – Македонию. И кто вам сказал, что это последнее слово? За первым разделом балканской Польши может легко последовать второй и третий… Я почти вижу эту опасность физическими глазами…

Да, я очень пессимистически настроен, я не считаю исключенной возможность того, что нас всех заграбит Европа, как только управится с азиатской Турцией. Но я все же не хочу отчаиваться. Исправлять роковые последствия 1912 – 1913 годов при помощи новой войны значило бы для Болгарии ринуться вниз головой в пропасть: ее соседи, тесно связанные своим преступлением против нее, при первой опасности со стороны Болгарии заклюют ее насмерть. Выход лежит на прямо противоположном пути. Автономия Македонии, Фракии и Добруджи и включение их в обще-балканскую федерацию – это единственно-жизненная программа национально-государственного самосохранения болгарства и обеспечения самостоятельности всего Балканского полуострова. Но если опыт балканской войны обнаружил, что это единственно остающийся для нас путь, то вместе с тем война оставила после себя чрезвычайные психологические препятствия для осуществления балканского союза. И трудно сказать, где таких препятствий больше: в психологии «победителей» или в психологии «побежденных». Удастся ли эти препятствия преодолеть? Не знаю. Но, во всяком случае, в этой работе мы имеем полное право требовать не только полного к себе внимания, но и активного содействия передовой Европы…

Ни преступлений наших правящих, ни постыдных дел нашей солдатчины я и не думаю отрицать и с возмущением отметаю фальшивое заступничество непризванных наших адвокатов. Но эти черные дела не составляют ведь всей нашей прошлой истории и не предопределяют будущей, как произвол, бесправие, погромы не определяют характер русского народа и не являются свидетельством против его будущего. Долг русской журналистики и особенно той, которая борется против реакционной бестолковщины славянофильства, – выяснять роль и значение свободной, независимой и сильной Болгарии для судеб юго-востока и для мира всей Европы!

– Я вас почти не прерывал во время вашей речи, и вы не раз формулировали свои мысли тоном идейного противника. Но позвольте сказать вам, что у вас нет для этого достаточных оснований. Правда, многое из того, что вы сказали – словами болгарина, сына народа, 500 лет томившегося под турецким игом и начавшего освобождаться лишь треть столетия назад, – я сказал бы другими словами. Некоторые подробности вашей аргументации представляются мне рискованными. Но в основе я с вами совершенно согласен.

Мы пожали друг другу руки.

«Киевская Мысль» N 313, 2 ноября 1913 г.

Л. Троцкий. «ГОЛЯМА ПОУКА»

(#c_39)

Г-н Милюков начал в «Речи» серию статей на тему «Кто виноват» – в разгроме Болгарии. Печатание этих статей, в которых г. Милюков выступает как объективный судья чужих ошибок, совпало с неистово-болгарофобскими статьями «Нового Времени», которое злобно-злорадно пишет теперь о вчерашних «братьях-болгарах», как о заслуженно-покаранных жертвах собственного шовинизма.

Уже один тот факт, что ритуалисты «Нового Времени» мечут запоздалые молнии в болгарский шовинизм, должен заставить каждого честного человека спросить себя: а не повинны ли сами приказчики газетного завода в Эртелевом переулке, вместе со своими хозяевами, в ритуально-дипломатическом употреблении болгарской крови? И нельзя ли найти уличающие кровяные пятна на стенах суворинских трущоб… Именно г. Милюкову, который в течение этого года непрерывно выступал поручителем за русскую дипломатию перед болгарами и за правящие болгарские сферы перед русским общественным мнением, именно г. Милюкову лучше было бы не брать на себя щекотливой, в его положении, роли объективного судьи болгарских ошибок. Более того. Мы думаем, что если в эпоху первой балканской войны непозволительно было рекламировать ее в качестве «освободительной», именно ввиду ее неизбежных последствий, – то теперь, когда эти страшные последствия налицо, долг русского политика – искать в первую голову виновников не на реченке Владае, а на другой, гораздо более северной реке. Что же касается самих болгар, притом рядовых, не организаторов катастрофы, а ее жертв, они сейчас все более или менее единодушно отвечают на вопрос, кто виноват?

Экономическая жизнь не терпит перерыва. В Мангалию ежедневно приходят сотни повозок с хлебом на продажу из богатого хлебом квадрилатера. Новая болгаро-румынская граница, отрезавшая квадрилатер от Варны, направила поток торговых сношений в сторону Констанцы. С этим квадрилатерным потоком вся эпопея сумасшедшего года снова оживает перед моими глазами. Эти самые люди в сентябре прошлого года покинули свои дома и, в составе Силистринской и Преславской дивизий, совершили свой первый поход через Киркилиссе и Люлле-Бургас к Чаталдже. Оттуда их перебросили на сербскую границу, под Султан-Тепе, и после новых боев вернули в Болгарию и отправили по домам. И вот они пришли и узнали, что дома их находятся уже в румынских пределах. Ненавидя и проклиная свое новое отечество, люди вынуждены нагружать возы хлебом и гнать коней на север, в Мангалию и Констанцу. Экономическая жизнь не терпит перерыва.

Мы сидим вечером в продымленной харчевне большой компанией: бывший народный учитель; секретарь, по-нашему писарь, деревенской общины, которого я знал еще в Болгарии; старый одноглазый гагауз из села Валалы, сухой, как жердь, с дрожащими рабочими пальцами; молодой гагауз, заика; зажиточный молодой болгарский крестьянин, окончивший четыре класса гимназии; машинист-"тесняк", т.-е. член социалистической фракции «тесных», из Балчика, и еще два-три человека без речей. Гагаузы, – нужно в пояснение сказать, – таинственного происхождения племя; их 26 деревень в Варненском округе, говорят преимущественно на турецком языке, принадлежат к болгарской церкви, но тяготеют к греческой. Почти симметрическим дополнением к ним являются помаки, чистые болгары, говорящие на болгарском языке, но исповедующие религию Магомета и тянущие к Турции.

У меня в руках только что полученное от болгарского солдата письмо еще от 22 июля, шедшее кружным путем через Вену и Бухарест. Мой друг Иван Малказанов, сладкарник (кондитер) по профессии, рядовой 61-го полка, 9-й роты, 2-го взвода, дважды раненый и дважды из лазарета возвращавшийся в действующую армию, пишет непосредственно с сербской боевой линии после заключения перемирия: «Нашият народ е изморен, глупави политикани го хвърлиха (ввергли его) в пропастьта… От преживените моменти поука е голяма». И тут же, однако, прибавляет: «Ние не сме победени; напротив, ако Ромъния не беше се намесила, – победата беше наша» (Мы не побеждены; напротив, если бы Румыния не вмешалась, – победа была бы за нами). И эти же две мысли проходят через всю нашу беседу. А над ними выдвигается скоро нечто третье: ожесточение против России.

– Куроцапы! – говорит народный учитель с ненавистью о румынах. – Международные куроцапы, это они погубили нас. Разве Сербия нас победила? Какой вздор! Греки – их было вчетверо больше, чем нас, – действительно выиграли сражение, но сербы решительно ничего не достигли. И если они вместе с греками заграбили болгарскую Македонию, так только потому, что на нас из-за спины накинулись румыны.

– И верно, куроцапы, – говорит молодой гагауз, – к нам в деревню Спасово назначили шесть румынских жандармов; так они уж почти всех кур переели.

Ненависть к румынам – теперь господствующая страсть в Болгарии, особенно в северо-восточной. Среди зверств и безумий войны остается в сражающемся народе какое-то свое, хотя и изуродованное, мерило справедливости: с турками, сербами, греками была война, – против них было ожесточение; а Румыния, втравливавшая в войну других, сама выжидала, примеривалась, а потом, в минуту полного истощения Болгарии, выползла, как жирный клоп, и стала сосать… Это породило ненависть пополам с презрением, – и чувства эти дадут себя еще знать…

– У нас у всех в глазах темнело, когда мы проходили по тем местам, где ступала нога румынской армии. Около 5 тысяч наших резервистов, безоружных, проезжало перед Плевной через маленькую станцию, занятую румынами. С крыш передних вагонов наши солдаты подняли крик. Румынские офицеры, в своем глупом самодовольстве, приняли этот крик ненависти за привет и стали с перрона делать этак ручкой, очень грациозно, – румыны на этот счет мастера, – не нам, болгарам, чета… Что тут поднялось, если бы вы видели! Безумие охватило наших солдат, вой пошел по всем вагонам. «Вон, вон, тут вам нет мамалыги!» – загремели кулаками по вагонным крышам, ревут, свистят, выкрикивают румынские ругательства, кто какое знает, потом стали швырять в окна и с крыш, чем попало: картошками, грязными портянками, арбузными корками. Счастье, что поезд, не останавливаясь, проехал дальше, иначе не миновать бы беды…

– Да вот вам свежий пример, – вставляет свое слово машинист. – В Рущук приехал ваш один, русский, потемкинец Родин, хороший человек, я его знаю, с женой-румынкой и с ребенком, его из Румынии изгнали. И что же вы думаете? Толпа в Рущуке, услышав румынскую речь, погналась за ними с палками и ножами, так что им пришлось искать приюта в полиции.

– Кто виноват в наших несчастьях? – говорит писарь. – Да, кто же? Ясное дело, кто виноват: Данев и Фердинанд, они сами в петлю лезли, мамалыжники только эту петлю затянули.