История русской революции. Том II, часть 2

Встревоженный затяжкой Ленин, которому в его изолированности все внутренние препятствия и трения должны были неизбежно представляться в преувеличенном виде, настоял на созыве нового собрания ЦК с представителями важнейших отраслей партийной работы в столице. Именно на этом совещании, 16-го, на окраине города, в Лесном, Зиновьев и Каменев выдвинули приведенные выше доводы за отмену старого срока и против назначения нового.

Споры возобновились с удвоенной силой. Милютин полагал, что «мы не готовы для нанесения первого удара… Встает другая перспектива: вооруженное столкновение… Оно нарастает, возможность его приближается. И к этому столкновению мы должны быть готовы. Но эта перспектива отлична от восстания». Милютин становился на оборонительную позицию, которую более отчетливо защищали Зиновьев и Каменев. Шотман, старый петроградский рабочий, проделавший всю историю партии, утверждал, что на городской конференции, и в ПК, и в Военке настроение гораздо менее боевое, чем в ЦК. «Мы не можем выступить, но должны готовиться». Ленин атаковал Милютина и Шотмана за их пессимистическую оценку соотношения сил: «дело не идет о борьбе с войском, но о борьбе одной части войска с другой… Факты доказывают, что мы имеем перевес над неприятелем. Почему ЦК не может начать?»

Троцкий отсутствовал в заседании: в эти самые часы он проводил в Совете положение о Военно-революционном комитете. Но ту точку зрения, которая окончательно сложилась в Смольном за истекшие дни, защищал Крыленко, только что проведший рука об руку с Троцким и Антоновым-Овсеенко Северный областной съезд советов. Крыленко не сомневался, что «вода достаточно вскипела»; брать назад резолюцию о восстании «было бы величайшей ошибкой». Он расходится, однако, с Лениным «в вопросе о том, кто и как будет начинать». Определенно назначить день восстания сейчас еще нецелесообразно. «Но вопрос о выводе войск есть именно тот боевой момент, на котором произойдет бой… Факт наступления на нас уже имеется, таким образом, и этим можно воспользоваться… Беспокоиться о том, кому начинать, не приходится, ибо начало уже есть». Крыленко излагал и защищал политику, заложенную в основу Военно-революционного комитета и Гарнизонного совещания. Восстание развернулось дальше именно по этому пути.

Ленин не откликнулся на слова Крыленко: живая картина последних 6 дней в Петрограде не проходила пред его глазами. Ленин боялся оттяжки. Его внимание было направлено на прямых противников восстания. Всякие оговорки, условные формулы, недостаточно категоричные ответы он склонен был истолковывать как косвенную поддержку Зиновьеву и Каменеву, которые выступали против него с решимостью людей, сжегших свои корабли. «Недельные результаты, – доказывал Каменев, – говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос… Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции». Оппортунисты всегда верят в движущие силы там, где надо драться.

Ленин возражал: «Если считать, что восстание назрело, то говорить о заговорах не приходится. Если политически восстание неизбежно, то нужно относиться к восстанию, как к искусству». Именно по этой линии шел в партии основной, действительно принципиальный спор, от разрешения которого в ту или другую сторону зависела судьба революции. Однако в общих рамках ленинской постановки, которая объединяла вокруг себя большинство ЦК, вставали подчиненные, но крайне важные вопросы: как на основе созревшей политической ситуации подойти к восстанию? какой выбрать мост от политики к технике переворота? и как по этому мосту провести массы?

Иоффе, принадлежавший к левому крылу, поддерживал резолюцию 10-го. Но он возражал Ленину в одном пункте: «Неверно, что теперь вопрос чисто технический; и теперь момент восстания должен быть рассмотрен с политической точки зрения». Как раз последняя неделя показала, что для партии, для Совета, для масс восстание еще не стало одним лишь вопросом техники. Именно поэтому и не удалось выдержать намеченный 10-го срок. Новая резолюция Ленина, призывающая «все организации и всех рабочих и солдат ко всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания», принята 20 голосами против двух, Зиновьева и Каменева, при 3 воздержавшихся38. Официальные историки ссылаются на эти цифры в доказательство полного ничтожества оппозиции. Но они упрощают вопрос. Сдвиг влево был в толщах партии уже так силен, что противники восстания, не решаясь выступать открыто, чувствовали себя заинтересованными в том, чтобы стереть принципиальный водораздел между двумя лагерями. Если переворот, несмотря на намеченный ранее срок, не осуществился до 16-го, нельзя ли добиться того, чтобы дело и впредь ограничилось платоническим «курсом на восстание»? Что Калинин не был так уж одинок, очень ярко обнаружилось в том же заседании. Резолюция Зиновьева: «Выступления впредь до совещания с большевистской частью съезда Советов недопустимы», отвергнута была 15 голосами против 6 при 3 воздержавшихся. Вот где произошла действительная проверка взглядов: часть «сторонников» резолюции ЦК хотела на деле отложить решение до съезда советов и нового совещания с провинциальными, в большинстве своем более умеренными большевиками. Таких, считая и воздержавшихся, обнаружилось 9 человек из 24, т. е. больше трети. Это все еще, конечно, меньшинство, но для штаба – довольно значительное. Безнадежная слабость этого меньшинства определялась тем, что у него не было никакой опоры в низах партии и в рабочем классе.

На следующий день Каменев, по соглашению с Зиновьевым, сдал в газету Горького заявление, направленное против вынесенного накануне решения. «Не только я и Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков – так писал Каменев, – находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом… Ставить все… на карту выступления в ближайшие дни – значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги…» Оппортунисты всегда чувствуют себя «слишком сильными», чтобы ввязываться в борьбу.

Письмо Каменева было прямым объявлением войны ЦК, притом по такому вопросу, где никто не собирался шутить. Положение сразу приняло чрезвычайную остроту. Оно осложнилось несколькими другими личными эпизодами, имевшими общий политический источник. В заседании Петроградского Совета, 18-го, Троцкий, в ответ на поставленный противниками вопрос, заявил, что Совет восстания на ближайшие дни не назначал, но если бы оказался принужден назначить, то рабочие и солдаты выступили бы как один человек. Каменев, сосед Троцкого по президиуму, немедленно поднялся для краткого заявления: он подписывается под каждым словом Троцкого. Это был коварный ход: в то время как Троцкий оборонительной по внешности формулой юридически прикрывал наступательную политику, Каменев попытался использовать формулу Троцкого, с которым он радикально расходился, для прикрытия прямо противоположной политики.

Чтобы парализовать действие каменевского маневра, Троцкий в тот же день говорил в докладе на Всероссийской конференции фабрично-заводских комитетов: «Гражданская война неизбежна. Надо только организовать ее более бескровно, менее болезненно. Достигнуть этого можно не шатаниями и колебаниями, а только упорной и мужественной борьбой за власть». Слова о шатаниях были, явно для всех, направлены против Зиновьева, Каменева и их единомышленников.

Вопрос о выступлении Каменева в Совете Троцкий перенес, кроме того, на рассмотрение ближайшего заседания ЦК. В промежутке Каменев, желая развязать себе руки для агитации против восстания, подал в отставку из ЦК. Вопрос разбирался в его отсутствие. Троцкий настаивал на том, что «создавшееся положение совершенно невыносимо» и предлагал отставку Каменева принять.<<В изданных в 1929 г. протоколах ЦК за 1917 год сказано, будто Троцкий объяснял свое заявление в Совете тем, что «оно было вынуждено Каменевым». Тут явно ошибочная запись или неправильная позднейшая редакция. Заявление Троцкого не нуждалось в особых объяснениях: оно вытекало из обстоятельств. По любопытной случайности, Московский областной комитет, целиком поддерживавший Ленина, оказался вынужден в тот же день, 18-го, опубликовать в московской газете заявление, почти дословно воспроизводившее формулу Троцкого: «…мы не заговорщицкая партия и своих выступлений тайком не назначаем… Когда мы решим выступить, то об этом скажем в своих печатных органах…» Иначе и нельзя было ответить на прямые вопросы врагов. Но если заявление Троцкого не было и не могло быть вынуждено Каменевым, то оно было сознательно скомпрометировано его фальшивой солидарностью, притом в таких условиях, когда Троцкий не имел возможности поставить необходимую точку над "и".>>

Свердлов, поддержавший предложение Троцкого, огласил письмо Ленина, клеймившее Зиновьева и Каменева за их выступление в газете Горького штрейкбрехерами и требовавшее их исключения из партии. "Увертка Каменева на заседании Петроградского Совета, – писал Ленин, – есть нечто прямо низкое; он, видите ли, вполне согласен с Троцким. Но неужели трудно понять, что Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал. Неужели трудно понять, что… решение о необходимости вооруженного восстания, о том, что оно вполне назрело, о всесторонней подготовке и т. д… обязывает при публичных выступлениях не только вину, но и почин сваливать на противника… Увертка Каменева – просто жульничество".

Отправляя свой негодующий протест через Свердлова, Ленин не мог еще знать, что Зиновьев письмом в редакцию центрального органа заявил: его, Зиновьева, взгляды «очень далеки от тех, которые оспаривает Ленин», и он, Зиновьев, «присоединяется к вчерашнему заявлению Троцкого в Петроградском Совете». В таком же духе выступил в печати и третий противник восстания, Луначарский. В довершение злонамеренной путаницы письмо Зиновьева, напечатанное в Центральном органе как раз в день заседания ЦК, 20-го, оказалось сопровождено сочувственным примечанием от редакции: «Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением Зиновьева (а также заявлением Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками». Это был новый удар в спину, притом с такой стороны, откуда его никто не ожидал. В то время как Зиновьев и Каменев выступили во враждебной печати с открытой агитацией против решения ЦК о восстании, центральный орган осуждает «резкость» ленинского тона и констатирует свое единомыслие с Зиновьевым и Каменевым «в основном». Как будто в тот момент был более основной вопрос, чем вопрос о восстании! Согласно краткому протоколу, Троцкий заявил на заседании ЦК: «Недопустимы письма в ЦО Зиновьева и Луначарского, как и заметка от редакции». Свердлов поддержал протест.

В редакцию входили тогда Сталин и Сокольников. Протокол гласит: «Сокольников сообщает, что не принимал участия в заявлении от редакции по поводу письма Зиновьева и считает это заявление ошибочным». Выяснилось, что Сталин единолично – против другого члена редакции и большинства ЦК – поддержал Каменева и Зиновьева в самый критический момент, за четыре дня до начала восстания, сочувственным заявлением. Возмущение было велико.

Сталин выступил против принятия отставки Каменева, доказывая, что «все наше положение противоречиво», т. е. взял на себя защиту той смуты, которую вносили в умы члены ЦК, выступавшие против восстания. Пятью голосами против трех принимается отставка Каменева. Шестью голосами, снова против Сталина, выносится решение, воспрещающее Каменеву и Зиновьеву вести борьбу против ЦК. Протокол гласит: «Сталин заявляет, что выходит из редакции». Чтобы не усугублять и без того нелегкое положение, ЦК отставку Сталина отклоняет.

Поведение Сталина может показаться необъяснимым в свете созданной вокруг него легенды; на самом деле оно вполне отвечает его духовному складу и политическим методам. Перед большими проблемами Сталин всегда отступает – не вследствие отсутствия характера, как Каменев, а вследствие узости кругозора и недостатка творческого воображения. Подозрительная осторожность почти органически вынуждает его в моменты больших решений и глубоких расхождений отступать в тень, выжидать и, если возможно, страховаться на два случая. Сталин голосовал с Лениным за восстание. Зиновьев и Каменев открыто боролись против восстания. Но если отбросить «резкость тона» ленинской критики, то «в основном мы остаемся единомышленниками». Свое примечание Сталин сделал отнюдь не по легкомыслию: наоборот, он тщательно взвешивал обстоятельства и слова. Но 20 октября он не считал возможным разрушить бесповоротно мост к лагерю противников переворота.

Показания протоколов, которые мы вынуждены цитировать не по оригиналу, а по официальному тексту, обработанному в сталинской канцелярии, не только показывают действительное расположение фигур в большевистском ЦК. Но и, несмотря на краткость и сухость, развертывают перед нами подлинную панораму партийного руководства, каким оно было на деле со всеми его внутренними противоречиями и неизбежными личными шатаниями. Не только историю в целом, но и наиболее дерзкие перевороты совершают люди, которым ничто человеческое не чуждо. Неужели же это умаляет значение совершенного? Если бы развернуть на экране самую блестящую из побед Наполеона, то кинематографическая лента показала бы нам наряду с гениальностью, размахом, находчивостью, героизмом – также и нерешительность отдельных маршалов, и путаницу генералов, не умеющих читать карту, и тупость офицеров, и панику целых отрядов, вплоть до расстроенных от страха кишечников. Этот реалистический документ свидетельствовал бы только, что армия Наполеона состояла не из автоматов легенды, а из живых французов, воспитавшихся на переломе двух веков. И картина человеческих слабостей только ярче подчеркивала бы грандиозность целого.

Легче теоретизировать о перевороте задним числом, чем впитать его в плоть и кровь прежде, чем он совершился. Приближение восстания неизбежно вызывало и будет вызывать кризисы в партиях восстания. Об этом свидетельствует опыт самой закаленной и революционной партии, какую до сих пор знала история. Достаточно того, что за несколько дней до битвы Ленин увидел себя вынужденным требовать исключения из партии двух наиболее близких и видных своих учеников. Позднейшие попытки свести конфликт к «случайностям» личного характера внушены чисто церковной идеализацией партийного прошлого. Как Ленин полнее и решительнее других выражал в осенние месяцы 1917 года объективную необходимость восстания и волю масс к перевороту, так Зиновьев и Каменев откровеннее других воплощали тормозящие тенденции партии, настроения нерешительности, влияния мелкобуржуазных связей и давление правящих классов.

Если бы все совещания, прения, частные споры, происходившие в верхнем слое большевистской партии в течение одного только октября, были застенографированы, то потомки могли бы убедиться, какой напряженной внутренней борьбой формировалась на верхах партии решимость, необходимая для переворота. Стенограмма показала бы в то же время, насколько революционная партия нуждается во внутренней демократии: воля к борьбе не заготовляется впрок и не диктуется сверху – ее надо каждый раз самостоятельно обновлять и закалять.

Ссылаясь на утверждения автора этой книги, что «основным инструментом пролетарского переворота служит партия», Сталин спрашивал в 1924 году: «Как могла победить наша революция, если „основной ее инструмент“ оказался негодным?» Ирония не прикрывает примитивной фальши возражения. Между святыми, как рисует их церковь, и между дьяволами, как их изображают кандидаты в святые, размещаются живые люди: они-то и делают историю. Высокий закал большевистской партии сказывался не в отсутствии разногласий, шатаний и даже потрясений, а в том, что она в труднейшей обстановке своевременно справлялась с внутренними кризисами и обеспечивала себе возможность решающего вмешательства в события. Это и значит, что партия, как целое, была вполне пригодным инструментом революции.

Реформистская партия практически считает незыблемыми основы того, что она собирается реформировать. Тем самым она неизбежно подчиняется идеям и морали господствующего класса. Поднявшись на спине пролетариата, социал-демократия стала лишь буржуазной партией второго сорта. Большевизм создал тип подлинного революционера, который историческим целям, непримиримым с современным обществом, подчиняет условия своего личного существования, свои идеи и нравственные оценки. Необходимая дистанция по отношению к буржуазной идеологии поддерживалась в партии бдительной непримиримостью, вдохновителем которой был Ленин. Он не уставал работать ланцетом, разрезая те связи, которые мелкобуржуазное окружение создавало между партией и официальным общественным мнением. В то же время Ленин учил партию формировать свое собственное общественное мнение, опирающееся на мысли и чувства поднимающегося вверх класса. Так, путем отбора и воспитания, в постоянной борьбе, большевистская партия создала свою не только политическую, но и моральную среду, независимую от буржуазного общественного мнения и непримиримо ему противостоящую. Только это и позволило большевикам победить шатания в собственных рядах и проявить на деле ту мужественную решимость40, без которой Октябрьская победа была бы невозможна.

ИСКУССТВО ВОССТАНИЯ

Люди не совершают революцию охотно, как и войну. Разница, однако, та, что в войне решающую роль играет принуждение; в революции же принуждения нет, если не считать принуждения обстоятельств. Революция происходит тогда, когда не остается другого пути. Восстание, поднимающееся над революцией, как вершина в горной цепи ее событий, столь же мало может быть вызвано по произволу, как и революция в целом. Массы несколько раз наступают и отступают, прежде чем решаются на последний штурм.

Заговор обычно противопоставляется восстанию, как умышленное предприятие меньшинства стихийному движению большинства. И действительно: победоносное восстание, которое может явиться лишь делом класса, призванного стать во главе нации, по своему историческому значению и по методам отделено пропастью от переворота заговорщиков, действующих за спиною масс.

В сущности, во всяком классовом обществе достаточно противоречий, чтобы в щелях их можно было построить заговор. Исторический опыт свидетельствует, однако, что нужна все же определенная степень болезни общества – как в Испании, Португалии, Южной Америке, – чтобы политика заговоров находила для себя постоянное питание. Чистый заговор, даже в случае победы, может дать лишь смену у власти отдельных клик того же правящего класса или еще менее: смену правительственных фигур. Победу одного социального режима над другим приносило в истории лишь массовое восстание. В то время как периодические заговоры чаще всего являются выражением застоя и гниения общества, народное восстание, наоборот, возникает обычно в результате предшествующего быстрого развития, нарушающего старое равновесие нации. Хронические «революции» южноамериканских республик не имеют ничего общего с перманентной революцией, наоборот, являются в известном смысле ее противоположностью.

Сказанное, однако, вовсе не означает, будто народное восстание и заговор исключают друг друга при всяких условиях. Элемент заговора, в тех или других размерах, почти всегда входит в восстание. Будучи исторически обусловленным этапом революции, массовое восстание никогда не бывает чисто стихийным. Даже прорвавшись неожиданно для большинства собственных участников, оно оплодотворяется теми идеями, в которых восставшие видят выход из тягот существования. Но массовое восстание может быть предвидено и подготовлено. Оно может быть заранее организовано. В этом случае заговор подчинен восстанию, служит ему, облегчает его ход, ускоряет его победу. Чем выше по своему политическому уровню революционное движение, чем серьезнее его руководство, тем большее место занимает заговор в народном восстании.

Правильно понять соотношение между восстанием и заговором, как в их противоположности, так и в их взаимодополнении, необходимо тем более, что самое употребление слова «заговор» имеет даже в марксистской литературе противоречивый по внешности характер, в зависимости от того, идет ли речь о самостоятельном предприятии инициативного маньшинства, или о подготовке меньшинством восстания большинства.

История свидетельствует, правда, что народное восстание может при известных условиях победить и без заговора. Возникнув «стихийно» из всеобщего возмущения, из разрозненных протестов, демонстраций, стачек, уличных столкновений, восстание может увлечь за собой часть армии, парализовать силы врага и опрокинуть старую власть. Так до известной степени произошло в феврале 1917 года в России. Ту же приблизительно картину представляло развитие германской и австро-венгерской революций осенью 1918 года. Поскольку в этих случаях во главе восставших не было партии, проникнутой насквозь интересами и целями восстания, постольку победа его должна была неминуемо передать власть в руки тех партий, которые до последнего момента противодействовали восстанию.

Опрокинуть старую власть – это одно. Взять власть в свои руки – это другое. Буржуазия в революции может овладеть властью не потому, что она революционна, а потому, что она буржуазия: в ее руках собственность, образование, пресса, сеть опорных пунктов, иерархия учреждений. Иное дело – пролетариат: лишенный социальных преимуществ, которые лежали бы вне его самого, восставший пролетариат может рассчитывать только на свою численность, на свою сплоченость, на свои кадры, на свой штаб.

Как кузнецу не дано голою рукою схватить раскаленное железо, так пролетариат не может голыми руками взять власть: ему нужна приспособленная для этой задачи организация. В сочетании массового восстания с заговором, в подчинении заговора восстанию, в организации восстания через заговор состоит та сложная и ответственная область революционной политики, которую Маркс и Энгельс называли «искусством восстания». Оно предполагает общее правильное руководство массами, гибкую ориентировку в изменяющихся условиях, продуманный план наступления, осторожность технической подготовки и смелость удара.

Стихийным восстанием историки и политики называют обыкновенно такое движение масс, которое, будучи связано враждою к старому режиму, не имеет ни ясных целей, ни выработанных методов борьбы, ни руководства, сознательно ведущего к победе. Стихийное восстание пользуется благожелательным признанием официальных историков, по крайней мере демократических, как неотвратимое бедствие, ответственность за которое падает на старый режим. Действительная причина снисходительности в том, что «стихийные» восстания не могут выйти из рамок буржуазного режима.

По тому же пути идет и социал-демократия: она не отрицает революции вообще, в качестве социальной катастрофы, как она не отрицает землетрясений, вулканических извержений, солнечных затмений и чумных эпидемий. То, что она отрицает в качестве «бланкизма» или, еще хуже, большевизма, – это сознательную подготовку переворота, план, заговор. Другими словами, социал-демократия готова санкционировать, правда задним числом, те перевороты, которые передают власть в руки буржуазии, непримиримо осуждая в то же время те методы, которые одни только и могут передать власть в руки пролетариата. Под мнимым объективизмом таится политика охраны капиталистического общества.

Из наблюдений и размышлений над неудачами многих восстаний, в которых он был участником или свидетелем, Огюст Бланки вывел ряд тактических правил, без соблюдения которых победа восстания крайне затруднена, если не невозможна. Бланки требовал заблаговременного создания правильных революционных отрядов, централизованного управления ими, правильного их снабжения, хорошо рассчитанного размещения баррикад, определенной их конструкции и систематической, а не эпизодической их защиты. Все эти правила, вытекая из военных задач восстания, должны, разумеется, неизбежно изменяться вместе с социальными условиями и военной техникой; но сами по себе они нисколько не являются «бланкизмом» в том смысле, в каком это понятие близко немецкому «путчизму» или революционному авантюризму.

Восстание есть искусство и, как всякое искусство, имеет свои законы. Правила Бланки были требованиями военно-революционного реализма. Ошибка Бланки состояла не в его прямой теореме, а в обратной. Из того факта, что тактическая беспомощность обрекала восстания на крушение. Бланки делал вывод, что соблюдение правил инсуррекционной тактики само по себе способно обеспечить победу. Только отсюда и начинается законное противопоставление бланкизма марксизму. Заговор не заменяет восстания. Активное меньшинство пролетариата, как бы хорошо оно ни было организовано, не может захватить власть независимо от общего состояния страны: в этом бланкизм осужден историей. Но только в этом. Прямая теорема сохраняет всю свою силу. Для завоевания власти пролетариату недостаточно стихийного восстания. Нужна соответственная организация, нужен план, нужен заговор. Такова ленинская постановка вопроса.

Критика Энгельса, направленная против фетишизма баррикады, опиралась на эволюцию общей и военной техники. Инсуррекционная тактика бланкизма отвечала характеру старого Парижа, полуремесленного пролетариата, узких улиц и военной системы Луи Филиппа. Принципиальная ошибка бланкизма состояла в отождествлении революции с инсуррекцией. Техническая ошибка бланкизма заключалась в том, что инсуррекцию он отождествлял с баррикадой. Марксистская критика направлялась против обеих ошибок. Считая, заодно с бланкизмом, что восстание есть искусство, Энгельс вскрывал не только подчиненное место восстания в революции, но и падающую роль баррикады в восстании. Критика Энгельса не имела ничего общего с отказом от революционных методов в пользу чистого парламентаризма, как пытались в свое время представить филистеры немецкой социал-демократии при содействии гогенцоллернской цензуры. Для Энгельса вопрос о баррикаде оставался вопросом об одном из технических элементов переворота. Реформисты же пытались из отрицания решающего значения баррикады вывести отрицание революционного насилия вообще. Это почти то же самое, как из рассуждений о вероятном упадке значения траншеи в будущей войне делать вывод о крушении милитаризма.

Организация, при помощи которой пролетариат может не только опрокинуть старую власть, но и заменить ее, это советы. То, что позже стало делом исторического опыта, до Октябрьского переворота являлось теоретическим прогнозом, опиравшимся, правда, на предварительный опыт 1905 года. Советы являются органами подготовки масс к восстанию, органами восстания, после победы – органами власти.

Однако советы сами по себе еще не решают вопроса. В зависимости от программы и руководства, они могут служить разным целям. Программу советам дает партия. Если советы в условиях революции – а вне революции они вообще невозможны – охватывают весь класс, за вычетом совсем отсталых, пассивных или деморализованных слоев, то революционная партия представляет голову класса. Задача завоевания власти может быть разрешена лишь определенным сочетанием партии с советами или другими, более или менее равноценными советам массовыми организациями.

Возглавляемый революционной партией совет сознательно и заблаговременно стремится к захвату власти. В соответствии с изменениями политической обстановки и массовых настроений, он подготовляет опорные базы восстания, связывает ударные отряды единством замысла, вырабатывает заранее план наступления и последнего штурма: это и значит вносить организованный заговор в массовое восстание.

Большевикам не раз, еще задолго до Октябрьского переворота, приходилось опровергать направлявшиеся против них противниками обвинения в заговорщичестве и бланкизме. Между тем никто не вел такой непримиримой борьбы против системы чистого заговора, как Ленин. Оппортунисты международной социал-демократии не раз брали под свою защиту старую эсеровскую тактику индивидуального террора против агентов царизма от безжалостной критики большевиков, которые индивидуалистическому авантюризму интеллигенции противопоставляли курс на восстание масс. Но отвергая все разновидности бланкизма и анархизма, Ленин ни на минуту не склонялся перед «святой» элементарностью масс. Он раньше и глубже других продумал соотношение между объективными и субъективными факторами революции, между стихийным движением и политикой партии, между народными массами и передовым классом, между пролетариатом и его авангардом, между советами и партией, между восстанием и заговором.

Но если верно, что нельзя вызвать восстание по произволу и что для победы нужно в то же время своевременно организовать его, то перед революционным руководством возникает тем самым задача правильного диагноза: надо своевременно уловить нарастающее восстание, чтобы дополнить его заговором. Акушерское вмешательство в родовые муки, как ни злоупотребляли этим образом, остается все же наиболее яркой иллюстрацией сознательного вторжения в элементарный процесс. Герцен обвинял некогда своего друга Бакунина в том, что тот во всех своих революционных начинаниях неизменно принимал второй месяц беременности за девятый. Сам Герцен склонен был скорее отрицать беременность на девятом месяце. В феврале вопрос об определении срока родов почти не стоял вообще, поскольку восстание разразилось «неожиданно», без централизованного руководства. Но именно поэтому власть перешла не к тем, которые совершили восстание, а к тем, которые тормозили его. Совсем иначе обстояло дело с новым восстанием: оно сознательно подготовлялось большевистской партией. Задача: правильно уловить момент для подачи сигнала к наступлению, ложилась тем самым на большевистский штаб.

«Момент» не надо понимать слишком буквально, как определенный день и час: и для родов природа предоставила значительный промежуток колебаний, границами которого интересуется не только искусство акушерства, но и казуистика наследственного права. Между тем моментом, когда попытка вызвать восстание должна еще неизбежно оказаться преждевременной и привести к революционному выкидышу, и тем моментом, когда благоприятную обстановку приходится уже считать безнадежно упущенной, протекает известный период революции – он может измеряться неделями, иногда немногими месяцами, – в течение которого восстание может быть проведено с большими или меньшими шансами на успех. Распознание этого сравнительно короткого периода и затем выбор определенного момента, уже в точном смысле дня и часа, для последнего удара ставят перед революционным руководством самую ответственную из задач. Ее можно с полным правом назвать узловой проблемой, ибо она связывает революционную политику с техникой восстания: нужно ли напоминать, что восстание, как и война, является продолжением политики, только другими средствами?

Интуиция и опыт нужны для революционного руководства, как и для всех других областей творчества. Но этого мало. И искусство знахаря может не без успеха опираться на интуицию и опыт. Политического знахарства хватает, однако, лишь для эпох или периодов, стоящих под знаком рутины. Эпоха великих исторических поворотов не терпит знахарства. Опыта, даже одухотворенного интуицией, ей недостаточно. Нужна синтетическая доктрина, охватывающая взаимодействие важнейших исторических сил. Нужен материалистический метод, позволяющий за китайскими тенями программ и лозунгов открывать действительное движение социальных тел.

Основная предпосылка революции состоит в том, что существующий общественный строй оказывается неспособен разрешить насущные задачи развития нации. Революция становится, однако, возможна лишь в том случае, если в составе общества имеется новый класс, способный возглавить нацию для разрешения поставленных историей задач. Процесс подготовки революции состоит в том, что объективные задачи, заложенные в противоречиях хозяйства и классов, пролагают себе дорогу в сознание живых человеческих масс, видоизменяют его и создают новое соотношение политических сил.

Правящие классы, в результате обнаруженной на деле неспособности вывести страну из тупика, утрачивают веру в себя, старые партии распадаются, воцаряется ожесточенная борьба групп и клик, надежды переносятся на чудо или на чудотворца. Все это составляет одну из политических предпосылок переворота, крайне важную, хотя и пассивную.

Ожесточенная вражда к существующему порядку и готовность дерзнуть на самые героические усилия и жертвы, чтобы вывести страну на путь подъема, – таково новое политическое сознание революционного класса, образующего важнейшую активную предпосылку переворота.

Два основных лагеря – крупные собственники и пролетариат – не исчерпывают, однако, состава нации. Между ними пролегают широкие пласты мелкой буржуазии, играющей всеми красками экономической и политической радуги. Недовольство промежуточных слоев, их разочарование в политике правящего класса, их нетерпение и возмущение, их готовность поддержать смелую революционную инициативу пролетариата составляют третье политическое условие переворота, отчасти пассивное, поскольку оно нейтрализует верхи мелкой буржуазии, отчасти активное, поскольку оно толкает ее низы на прямую борьбу бок о бок с рабочими.

Взаимообусловленность этих предпосылок очевидна: чем решительнее и увереннее действует пролетариат, тем больше у него возможности увлечь за собой промежуточные слои, тем изолированнее господствующий класс, тем острее деморализация в его среде. И обратно: распад правящих льет воду на мельницу революционного класса.

Необходимой для переворота уверенностью в своих силах пролетариат может проникнуться лишь в том случае, если перед ним развертывается ясная перспектива, если он имеет возможность активно проверять меняющееся в его пользу соотношение сил, если он чувствует над собою дальнозоркое, твердое и уверенное руководство. Это приводит нас к последнему по счету, но не по значению условию завоевания власти: к революционной партии как тесно сплоченному и закаленному авангарду класса.

Благодаря благоприятному сочетанию исторических условий, как внутренних, так и международных, русский пролетариат оказался возглавлен партией исключительной политической ясности и беспримерного революционного закала: только это и позволило немногочисленному и молодому классу выполнить небывалую по размаху историческую задачу. Вообще же, как свидетельствует история – Парижской коммуны, германской и австрийской революций 1918 года, Советской Венгрии и Баварии, итальянской революции 1919 года, германского кризиса 1923 года, китайской революции 1925–1927 годов, испанской революции 1931 года, – самым слабым в цепи условий оказывалось до сих пор партийное звено: рабочему классу труднее всего создать революционную организацию, которая стояла бы на высоте его исторических задач. В наиболее старых и цивилизованных странах могущественные силы работают над ослаблением и разложением революционного авангарда. Важной составной частью этой работы является борь– ба социал-демократии протоив «бланкизма», под именем которого фигурирует революционная сущность марксизма.

Несмотря на многочисленность великих социальных и политических кризисов, совпадение всех необходимых для победоносного и устойчивого пролетарского переворота условий наблюдалось до сих пор в истории один раз: в октябре 1917 года в России. Революционная ситуация не долговечна. Наименее устойчивой из предпосылок переворота является настроение мелкой буржуазии. Во время национальных кризисов она идет за тем классом, который не только словом, но и делом внушает ей доверие к себе. Будучи способна на импульсивный подъем, даже на революционное неистовство, мелкая буржуазия лишена выдержки, легко теряет дух при неудаче и от пламенных надежд переходит к разочарованию. Острые и быстрые смены ее настроений и придают такую неустойчивость каждой революционной ситуации. Если пролетарская партия недостаточно решительна, чтобы своевременно превратить ожидания и надежды народных масс в революционное действие, прилив быстро сменяется отливом: промежуточные слои отвращают свои взоры от революции и ищут спасителя в противоположном лагере. Как во время прилива пролетариат увлекает за собой мелкую буржуазию, так во время отлива мелкая буржуазия увлекает за собой значительные слои пролетариата. Такова диалектика коммунистических и фашистских волн в политической эволюции Европы после войны.

Пытаясь опереться на положение Маркса: никакой режим не сходит со сцены, не исчерпав всех своих возможностей, меньшевики отрицали допустимость борьбы за диктатуру пролетариата в отсталой России, где капитализм далеко еще не исчерпал себя. В этом рассуждении заключались две ошибки, каждая из которых фатальна. Капитализм не национальная система, а мировая. Империалистская война и ее последствия показали, что система капитализма исчерпала себя в мировом масштабе. Революция в России была разрывом самого слабого звена мировой капиталистической системы.