Иметь и не потерять

В такси ехали почти молча. Андрей сидел впереди. Я сзади – между девушек. Вика на правах хозяйки дома подсказывала дорогу.

Тепло наплывало на меня с обеих сторон от тесного соприкосновения с девушками, и голова слегка кружилась. Мысли тянули в таинственную неизвестность, нагоняя в душу сладкую истому. На утопающего, самовольно бросившегося в воду, я не походил. Скорее на парашютиста в ночном прыжке.

Ехали долго какими-то улочками среди частных домов, узкими переулками и долгими пустырями. Уже и голову стали прояснивать трезвые мысли, когда машина затормозила возле неказистого домика. Андрей сунул водителю деньги, и мы потопали к калитке, следом за Викой.

Свет не зажигали. Едва раздевшись, Андрей ухватил Лелю в охапку и поволок в соседнюю комнату. Вика включила торшер и стала торопливо снимать с себя платье. Я стоял возле стола, немея от какого-то смешенного чувства – жгучей тревоги и потаенной стыдливости.

– Иди сюда, глупенький, я тебя согрею, а то ты съежился, как цуцик. – Вика высоко подняла подол ночной рубашки, отстегивая подтяжку чулка, и я увидел на ее красиво очерченном бедре длинную наколку в виде меча, опоясанного змеей. Причем еще не совсем зажившую. Меня как током шибануло. Легкое чувство брезгливости, невесть откуда наплывшее в мою душу еще при виде унылой обстановки в доме, едва ли не сфонтанировало.

– Разложи-ка ты мне раскладушку, – заметив в углу переносную койку, хрипловато попросил я, отворачиваясь.

– Ты что? Ненормальный? Вот двуспальная кровать с чистейшим бельем, и я в твоем распоряжении, а ты – раскладушку!

– Откуда это у тебя? – не стал я темнить, кивнув на татуировку.

– А, это. – Она чуть-чуть смутилась. – Брат практиковался.

Я не поверил в брата. Мысли закрутились вокруг мнимого любовника, возможной заразы. Да так сильно – не отогнать. Несуразица какая-то – брат выкалывал рисунок у сестры на бедре!

– Брат – не брат, а мне это отвратно. Я буду спать отдельно – на раскладушке, – твердо стоял я на своем.

Вика попыталась приблизиться ко мне. Причем ее тугие груди сами собой будто выпрыгнули из-за низкого выреза ночной рубашки и как бы вперились коричневыми сосками мне в лицо. Но из-под легкого подола «ночнушки» торчал синий, с красноватой окантовкой от незаживших еще проколов, меч татуировки, словно втыкаясь мне в душу, и я почти резковато оттолкнул от себя Вику.

– Может, ты неспособный? Или больной?

– Со мной все в порядке, но спать я буду на раскладушке. Было бы пораньше – уехал бы отсюда к себе.

– Чего ж ты мне весь вечер голову морочил?

– Я не знал про наколку. Судя по ее свежести, кто-то не так давно с тобой забавлялся, а этот кто-то может быть и заразным.

– Дурак! – отпарировала Вика и стала налаживать раскладушку, достав постель из шкафа, стоящего у стены.

– Ну и спи, хрен с тобой! – услышал я ее напоследок и завалился на холодную простынь.

Еще улавливался какой-то шепот в соседней комнате, Викины вздохи, а уже заволакивало сознание туманной дымкой, и крепкий сон потянул меня в небытие.

Вышли мы утром с Андреем с тяжелыми головами, болью в висках, при пакостном состоянии на душе и долго оглядывались. Лелька немножко сориентировала Андрея, и он, ломясь впереди, то и дело заворачивал за какие-то дворы. Я едва поспевал за ним, заново обкатывая все, что произошло вчера, и некое чувство сожаления о том, что я не ощутил тот умопомрачительный, уже знакомый мне, трепет женского тела, не испытал тот внутренний ожог, выплескивающийся благодатной вспышкой из озаряющего душу блаженства. Но что случилось – то случилось…

Вышли на какую-то освещенную магистраль, и Андрей остановился.

– Считай, добрались. Сейчас такси остановим – и в гостиницу: отсыпаться. Впереди выходной. Ты что-то не поладил с Викой? – Он пристально поглядел на меня.

– Было дело, – не стал вилять я и рассказал ему про свои опасения.

– Может, ты и правильно сделал, а может, и нет. Хотя кто не рискует – тот, известно, не пьет шампанское. А у меня все прошло, как по уставу…

После еще пару раз затягивал меня Андрей в ресторан на посиделки, правда без девочек. Не знаю, чем бы и как бы закончилось мое дальнейшее сближение с ним и куда бы оно меня увело, на какую бы жизненную дорожку толкнуло, несмотря на мое более-менее твердое стояние «на ногах», если бы я не перебрался через несколько дней из гостиницы в общежитие.

Как-то почти сразу прекратились мои дружеские встречи с Андреем (работа занимала много времени, и приходилось возвращаться в общежитие поздно, в сумерках), а чуть позже Андрей и вовсе исчез, причем так же неожиданно, как и появился когда-то на пороге гостиничного номера.

4

Соблазны личной жизни откатились куда-то в неопределенное будущее. И хотя тоска по дому стала утихать, задавленная навалившимися обязанностями и заботами, мысли о родных краях, о бабьем лете, чаще всего наступающем там в это время, о солнечных днях и тепле – нет-нет да и травили душу. Раза два или три я выбирался в центр города, на берег реки, и подолгу стоял на самом яру, вглядываясь в туманные дали, туда, где за Уралом остались родные и друзья, осознанные и неосознанные превратности судьбы, мечты и надежды – все то, что я ценил в жизни, имел и потерял. В такие минуты хотя и наплывал в душу тонкий налет грусти, но светло мне было и умиротворенно.

И потекли дни в трудовой запарке, даже не потекли, а полетели – приходилось и конструированием заниматься, и наладкой оборудования, и работать на рабочих местах. В общем, накатилась истинная практика для истинного инженера, не шедшая ни в какое сравнение со студенческими отбываловками на заводах, где на нас смотрели, как на временную обузу. Нелегко было, но я понимал, что все мои производственные метания когда-нибудь пригодятся в жизни, помогут достигнуть инженерных, а возможно, и административных высот.

Немало помог мне тогда в освоении специальной техники главный инженер производства – Лукашов Петр Петрович, не на много старше меня, но давно работающий в колонии и обладающий завидными инженерными способностями. Заметив через некоторое время мое трудовое усердие, да и, не поскромничаю, смекалку, он предложил мне должность мастера штамповочного участка. Мне и в радость – росту! Еще больше стало забот и хлопот – пришлось отвечать и за качество заготовок, выходящих с участка, и за трудовую дисциплину, и за план, и за технику безопасности, и еще много-много всяких «за». А тут дожди наладились, да не какие-нибудь сеянцы, а пробивные, холодные. Без резиновых сапог и до магазина не пробраться. Не раз и не два находило на меня уныние: в Приреченске в это время солнечно и тепло, яблок и груш ешь – не хочу, а в Северске – грязюка и морок, про фрукты и разговоров нет. Рыба и рыба, речная, всякая и во всяком виде. Разнообразила мое общежитское питание только столовая на территории колонии, в которой кроме каш и макаронов и щи бывали, и винегреты…

И замелькали дни, как страницы листаемой книги – один в один и без глубоких душевных зацепок…

* * *

Где-то через месяц после моего выдвижения на первую руководящую должность со мной произошел занимательный случай, прямо или косвенно сыгравший на укрепление волевой и духовной стороны моего характера.

Колонию от окраины города отделял глубокий, заросший деревьями лог, и, не ожидая служебного автобуса, а иногда и по случаю опоздания на него можно было через тот лог пройти по набитой тропинке на работу. Расстояние от окраины города до колонии не больше трех километров, и многие наши сотрудники пользовались той тропинкой: и быстрее выходило, и полезно было подышать свежим воздухом перед долгим рабочим днем.

На краю лога, на самом спуске в него со стороны города, возвышались два старых пня, оставшихся от когда-то могучих сосен. Их хорошо было видно издали, и по ним ориентировались в сумерках, когда тропинку не просто было разглядеть среди зарослей. Про этот лог ходили разные мифические разговоры. Одни говорили, что в нем убивали людей еще в прошлые века и расстреливали в Гражданскую войну, другие будто бы видели там приведения, а кто-то слышал глухие стоны. Я хотя и не принимал эти слухи всерьез, но что-то зацепилось в душе от них. И, как-то раз задержавшись на работе, я возвращался в общежитие через лог. Шел, озираясь. Не то чтобы боялся чего-то, но все же ощущал в груди холодок легкой тревоги.

В густом лесу и днем-то сумеречно, а вечером и вовсе темновато. Каждый куст зверем кажется. И будь ты хоть каким храбрецом – все равно в душе щекоток проклюнется. Щекотало в груди и у меня. И уже на выходе из лога, на привычном месте, я увидел знакомые пни и обомлел – их оказалось не два, как обычно, а три! Причем один из них шевелился. Ноги одеревенели, тело ослабло, но я продолжал двигаться, как по инерции, остро вглядываясь в едва качающийся пень. «Что это? Приведение? Морок? И что делать? Возвращаться? Насмешек потом не оберешься?..» А пень покачивался: туда-сюда, и с каждым его движением будто обрывалось у меня что-то внутри. Ни до, ни после я не испытывал такого пронзительного смятения. Но в самой глубине сознания все же теплилось простое чувство любопытства, и ноги двигали меня вперед. Еще два-три шага, еще… И вдруг, словно в кинокадре, проявилось нечто знакомое, людское: нарисовался сидящий ко мне спиной человек. Как водой меня окатили с головы до ног – так пошло в распыл оседлавшее мое тело напряжение. И теперь уже твердо я зашагал к кряжистым пням, среди которых сидел, покачиваясь, какой-то мужик. От него ощутимо несло перегаром. Тараща на меня пьяный взгляд, он пробубнил: