Рута

Впрочем, едва оказавшись на улице, Костя уловил также и запах иного рода, обыденный, неброский, но, все же отчетливый и неизгладимый – плывущий над Москвой с конца июня запах прелого сена: летом, как известно, в городе время от времени стригут газоны.

Стригут газоны; напитанная автомобильным свинцом травка ложится рваными рядами, одурманенная голубым дымом тарахтящих мотокосилок. Золотоголовые одуванчики дозревают посмертно – обычно на третий день; еще через пару дней траву сгребают граблями, переваливают на бортовой грузовик и увозят куда-то – я так и не выяснил до сих пор, куда же именно…

Если бы Костя был более склонен к душевным движениям сентиментального толка или хотя бы был чуть-чуть постарше, то запах скошенного гербария московских газонов, вновь кольнув сердце сладкой болью безвозвратной потери, несомненно, напомнил бы ему детство – ибо как раз детство в наших краях выпачкано млечным соком бархатистых одуванчиков – этих подсолнухов дождевитого северного лета. Подобно липнущей к зубам сливочной конфетке, детство тянется долго-долго, пока не обнаружит вдруг свой конец разнузданностью лёта майских жуков либо чуть сорвавшимся голосом маневрового тепловозика, – и вот уже проглочено сладкое, и взамен – промельк в окне смоленых телеграфных столбов, крашенных вылинявшим суриком станционных пакгаузов, увитых каким-то подобием плюща вокзальных зданий, – и зарябит тебе в очи, и под схлестнувшиеся боем звуки железного об железо глотком остывающего чаю пропускаешь под собой ту полусонную речку, где по скользким бородатым камням промышлял когда-то зелено-бурых раков…