Позорная история Америки. «Грязное белье» США

Нетрудно понять, что достойный, уважаемый человек, к тому же англоязычный и более-менее разбиравшийся в законах, в тавернах, где собирались малограмотные диссиденты, очень скоро стал признанным вожаком, после чего начал по максимуму переводить протест в сколько-то конструктивное русло, организуя встречи с оценщиками и выдвижение требований в рамках закона, лишь в крайнем случае аккуратно намекая на возможные последствия. Власти, однако, сдержанность не оценили, выписав ордер на арест «зачинщика», после чего Джон перешел на нелегальное положение, а страсти опять накалились, вплоть до того, что в округах к концу февраля появились небольшие отряды вооруженных мужчин в форме Континентальной армии, под угрозой оружия выгонявшие оценщиков из городков.

И страсти накалялись. 6 марта довольно большая толпа, зарядившись доброй дозой эля и бабахнув куража ради из пушки, под посвист флейт развернула знамена и двинулась в городок Квакертаун, захватила таверны, где квартировали эксперты, и устроила им взбучку. В общем, не сильную, – только одного, самого наглого, стукнули прикладом по спине, да еще пару раз пальнули в воздух, но перепугались «представители правительства» изрядно. А 18 и 25 марта на встречах «делегатов», обсудивших, что следует делать в сложившейся ситуации, требования «немецких графств» были оформлены и в письменном виде, и выглядели эти требования предельно скромно: всего-то убрать из комиссий тех оценщиков, которым население не доверяет, поменяв их на достойных доверия. Естественно, составил сей документ Фрис, сам его, однако, не подписавший, поскольку, полагая такую сдержанность необходимой, лично «оконный налог» категорически не признавал.

Правительство, однако, надменно молчало, петицию никто не то что обсуждать, но даже и принимать не собирался, электорат в ответ закипал все больше, и к началу апреля стало ясно, что ни собрать налог, ни хотя бы провести оценку имущества в «немецких графствах» не получится. Более того, у оценщиков начались серьезные проблемы и в других графствах Пенсильвании, причем там, поскольку «орднунга» не было, «людей правительства» просто били, заставляя подать в отставку. И многие подавали. А кто поупорнее, писали в Филадельфию, требуя принять меры, – однако отряды судебных приставов, приезжавшие брать под арест активистов и восстанавливать порядок, сталкивались с десятикратно превышавшими их числом вооруженными толпами, не дававшими своих в обиду или вызволявшими арестованных из СИЗО. В городке Вифлееме дело вообще дошло до потасовки, и только вмешательство спешно примчавшегося Фриса спасло гостей из Филадельфии от расправы. После чего, 5 апреля, – по приказу лично президента Адамса, – в «мятежных» округах был объявлен режим АТО, и за дело взялась армия, быстро рассеявшая толпы протестующих. Оценщики наконец получили возможность оценивать, а самые засветившиеся активисты и лидеры, включая, разумеется, и Фриса, оказались за решеткой.

Самый справедливый суд в мире

Со следствием не мешкали. Уже 11 апреля 1799 года начался суд, и вступительная речь председателя – Джеймса Иределла, одного из лучших юристов США, – изумила всех. Многословно и цветисто восхвалив «настоящую свободу», царящую в Штатах, златоуст сперва растер в порошок Францию, где «идеалы свободы грубо искажены», затем призвал присяжных к «бдительности, бдительности и еще раз бдительности» и, подчеркнув, что любой иностранец «является источником угрозы, если не доказал обратного», подвел черту: Конгресс в такое время не обязан считаться с законами – вернее, вправе принимать любые законы, – а его действия могут быть поставлены под сомнение только врагами, с которыми следует расправляться жесточайшим образом, иначе «законная власть рухнет». После чего стало ясно: арестованным шьют не участие в массовых беспорядках, что, в принципе, имело место, и даже не «по предварительному сговору», чему тоже имелись доказательства, но конкретную «политику» по статье «шпионаж и государственная измена», а это уже подразумевало длинные сроки и виселицу для «зачинщиков». То есть сценарий процесса, включая будущий приговор, то есть указание расправиться с буйными плебеями в пример всем прочим, чтобы никому впредь неповадно было, был написан заранее, в самых верхах.

В сущности, обвинению предстояло натянуть сову на глобус, ибо никаких доказательств чего-то большего, нежели «массовые беспорядки», не было. Кроме разве что «французских» (трехцветных) кокард, украшавших шляпы некоторых протестантов, все было чище чистого. Например, «крамольный» протокол февральского совещания куда-то делся (его нашли только лет двадцать спустя), да и трупов или хотя бы покалеченных в ходе «мятежа» не случилось (сами же оценщики под присягой подтвердили, кто крику было много, но рукоприкладства практически не случалось). Что же касается лично Фриса, то в ходе перекрестного допроса выяснилось, что именно он убеждал толпу успокоиться, не брать в руки оружия, и более того, помогал оценщикам убраться подобру-поздорову. Исходя из чего, защита и настаивала на том, что диссиденты всего лишь стремились заявить о своем недовольстве законом и добиться назначения других оценщиков, которым они доверяли, а большинство осложнений случилось просто из-за незнания подзащитными английского, а оценщиками – немецкого.

Но тщетно. Ни квалификация адвокатов, ни их красноречие не могли отменить тот факт, что суд решал вполне конкретную задачу, а потому все действия диссидентов (их называли исключительно «мятежниками») – угрозы оценщикам, «походы» на Квакертаун и Вифлеем, требования к судебным исполнителям убираться восвояси – рассматривались в максимально сгущенных тонах. «Явным признаком измены» власти объявили даже разговоры о предвзятости обвинения, пригрозив вводом войск и огнем на поражение по «сборищам более пяти мужчин», – и в итоге вердикт жюри присяжных оказался вполне предсказуемым: «Да, виновен, снисхождения не заслуживает», так что 14 мая, в день оглашения приговора, никто не сомневался в том, что Фрису, и не только ему, отвесят «вышку». Однако накануне защите удалось раздобыть доказательства личной неприязни двух заседателей к подсудимым, а пренебречь этим нюансом, не рискуя вовсе уж потерять лицо, власти не могли. И дело пошло по новому кругу, уже не в Филадельфии, а в тихом Норристаунке, где начальник тюрьмы, жалевший подсудимых, взял за правило выпускать их по утрам на подработки, под честное слово, которое никто, даже те, кому светила петля, и не подумал нарушить.

Делу венец

11 сентября пошло по второму кругу. Поначалу с определенной тенденцией к смягчению, не потому, что доказательств измены не было (это мало кого волновало), а просто за скандальный повод уцепились оппоненты президента Адамса и «хозяев жизни» – демократы-либералы Томаса Джефферсона, – и резонанс решили как-то смягчить. Единственное, что теперь требовали от Фриса и «немцев», это признать введение «оконного налога» законным, а себя виновными, и дать обязательство не требовать возвращения денег на том основании, что войны с Францией так и не случилось. Однако от такого приличного предложения подсудимые категорически отказались, и в конце концов, – еще раз повторю, при полном отсутствии улик (в связи с чем 20 подсудимых были оправданы вчистую, а пятеро, признанные «участниками сговора», получили небольшие сроки), – Джона Фриса и двух его соратников все же приговорили к повешению. А судья Томас Чейз, сочтя необходимым объяснить изумленным людям причину столь сурового решения, официально заявил, что «Лица, позволяющие себе громко и неприлично осуждать самое лучшее, самое мягкое правительство в мире, высказывая сомнения в законности его решений, должны пострадать в пример всем остальным».

Впрочем, 21 мая 1800 года, за три дня до приведения приговора в исполнение, президент Адамс подписал помилование и амнистию всем приговоренным, пояснив, что «проучить этих мелких людей было бы полезно, однако не следует сдавать козырь на руки большим людям», то есть Джефферсону. Что было, в общем, здраво, но нисколько не помогло: немецко-голландские общины Новой Англии беспредела не простили, и федералисты проиграли выборы с позором: м-р Адамс оказался даже не на втором месте. Новое же руководство, встав у руля, провело через Конгресс закон о недопущении впредь введения центральными властями «чрезвычайных» налогов без консультаций с властями штатов.

В общем, как ни парадоксально, «диссиденты» немножко победили. На долгие шесть десятилетий, аж до начала Гражданской войны, претензии федерального центра на исполнение любого его каприза были пресечены, и «маленькие люди» Пенсильвании оценили это по достоинству: оставшиеся 18 лет жизни Джон Фрис прожил в почете и уважении, как подобает народному герою. Вот только добиться возвращения народу незаконно отобранных денег ему так и не удалось, – хотя судился с правительством, что называется, до самыя смерти. У других, тоже требовавших реституции незаконно отобранного – плантаторов и бизнесменов, – высудить компенсации как-то получилось, а вот обитатели «немецких графств» так и остались на бобах. И когда Джон Фрис скончался, не то чтобы вовсе в нищете, но близко к тому, выяснилось, что многолетнюю тяжбу он вел на свои деньги, заложив все, что имел.

Глава 6

Арифметические большевики

А теперь, дорогие друзья, давайте скажем себе, что все описанное можно списать на издержки роста. Типа, «молодая демократия» утрясала прорехи, не сразу строилась и шероховатости были неизбежны. Зато потом… Вот, стало быть, и посмотрим, что потом. Героическую трагедию мы уже видели, трагифарс тоже, стало быть, нет причин не посетить и театр легкого абсурда…

Дом согласия

Многократно подтверждено: стоит честным, принципиальным и неподкупным борцам за свободу и против тирании слова дорваться до власти – и вот тут-то начинается самое оно, причем, чем кристальнее борцы, тем жутче. Английские колонии Северной Америки исключением не были, скорее, наоборот. Так что баптистскому проповеднику Роджеру Уильямсу, можно сказать, еще повезло: он не только сам сумел, избежав вполне вероятного костра или петли, в 1636-м дать ноги подобру-поздорову из пуританского Массачусетса, но еще и увел свою паству на «пустынные» земли близ Красного Острова. А там уже, честно купив у местных индейцев аж за 24 одеяла немного земли, основал поселок Провиденс. Два года спустя другой пастор, Джеймс Коддингтон, привел туда же еще одну группу вольнодумцев, не поладивших с официозным вольнодумием, и столь же честно, за восемь топоров и зеркало, купил у краснокожих еще немного земли, вслед за чем заложил сразу два поселка – Покассет и Ньюпорт. Поскольку принципы преподобного Уильямса – «Свобода и веротерпимость!» – преподобный Коддингтон вполне разделял, жили городки мирно и дружно, меж собой ладили, индейцев не обижали (впрочем, те вскоре ушли с побережья, сохранив – редкий случай – о белых людях самые лучшие воспоминания), а затем понемногу начали и объединяться.

Уже в 1643 году упорный Роджер Уильямс, съездив в Лондон, добился приема у короля и согласия его величества на учреждение новой колонии, «Остров Род и плантации Провидения». Была выписана и Хартия, утверждавшая вольности колонистов по схеме «плати налоги и спи спокойно», а ровно через двадцать лет, в 1663-м, все до конца обсудив и согласовав, жители четырех объединившихся поселков провозгласили основание новой, зависимой только от его величества колонии. Райского местечка, где царила полная веротерпимость, а принудительный труд, вне зависимости от цвета кожи, согласно закону от 18 мая 1652 года, был запрещен, в связи с чем большую часть рабов накануне вступления закона в силу срочно продали соседям, а прочим выделили участки земли в аренду. Торговать невольниками, правда, продолжали, бизнес есть бизнес, но держать на своей территории – ни-ни, только транзит, а выручку щедро жертвовали на благотворительность и просвещение. А еще следует отметить, что землю в 1662-м переделили по-честному, чуть ли не поровну между семьями, записав в Уставе, что фермы, как гарантия свободы, не отчуждаемы от владельцев, а все, кто владеет землей, как соль и столпы этой земли, имеют право избирать и быть избранными. Ну и зажили.

Серые паспорта

Жизнь в колонии была, надо сказать, неплоха, во всяком случае, намного спокойнее и справедливее, чем у соседей, поэтому население росло достаточно быстро, – в основном за счет ирландцев-католиков, которых везде щемили, а в свободомыслящем Род-Айленде ничуть. Правда, лишней земли не было, но «нелишней» хватало, так что мигранты были вполне довольны, получая участки в долгосрочную, фактически наследственную аренду на вполне справедливых условиях. По ходу дела поучаствовала колония и в Войне за независимость, причем Акт о Суверенитете подписала еще 4 мая 1776 года, за два месяца до всем известной Декларации, к которой потом просто присоединилась – уже как независимое государство. Еще раньше, тоже первой из всех, полностью отказалась от рабства, запретив, – невзирая на все выгоды – ввоз и транзит чернокожих. А поскольку тяготы войны Род-Айленд минули, получила от суверенитета все выгоды, ничего при этом не потеряв. Так было и дальше. Самый маленький штат считался самым спокойным, самым дружелюбным, самым удобным для жизни. Туда ехали охотно, и оттуда никого не гнали. Правда, в какой-то момент земля под новые фермы кончилась, но зато росли города, множились заводы и фабрики. И вот тут-то, наконец, возникли сложности. До сих пор мироустройство было прочным, привычным и надежным: фермеры – владельцы земельной собственности, «стоимостью не менее 134 долларов и 7 центов», а значит, и полноправные избиратели – с арендаторами, что черными, что белыми, вполне находили общий язык. Но теперь все изменилось. То, что вполне устраивало арендаторов (они платили налоги и служили в милиции, вполне удовлетворяясь правом взамен заседать в суде присяжных и наличием специального Суда для Споров, защищавшего их имущественные права), увы, никак не подходило жителям разросшихся в города поселков. К тому же «понаехавшие», прибывшие кто из Европы, а кто из менее вольнодумных штатов, были расистами до мозга костей, чего в Род-Айленде отродясь не бывало, и начались проблемы. А поскольку суд, куда избирали только «старожилов», владевших землей или на земле трудившихся, выносил вердикты, не глядя на цвет кожи, мигранты, которых к 1840 году было уже около 50 % населения, ощущали себя ущемленными.

Проблема, в общем, была похожа на ту, что мучила тогда же Англию: «гнилые местечки» (фактически деревни, а то и вовсе фермы) имели больше мест в Законодательном собрании, нежели промышленные города. И точно так же, как в Англии, появились теоретики, объяснявшие «понаехавшим», что это неправильно. Уже в 1833-м некий Сет Лютер, плотник-самоучка из Провиденса, проживший к тому времени в Род-Айленде лет пять, опубликовал «Адрес о Праве на свободу голосования», осуждая «всевластие «грибных лордов», пережитков феодализма, «мини-аристократов картофеля». Возмущаясь тем, что «12 тысяч трудовых людей в Род-Айленде, не имея земли, не могут голосовать, а пять тысяч имеющих землю – могут», он призывал всех «честных неимущих белых мужчин» – и рабочих, и арендаторов – не платить налоги и не служить в милиции штата. Среди работного люда его идеи нашли отклик, среди владельцев предприятий, уловивших шанс повысить свою политическую значимость, понятно, тоже, среди вполне довольных жизнью «старожилов» на селе – не очень, но идея, родившись, уже не сошла на нет, и в штате началось движение за, сами понимаете, гражданские права.

Васисуалий

Поскольку всем было ясно, что лидером должен стать «старожил», иначе ничего не выйдет, активисты выдвинули на первый план некоего Томаса Уилсона Дорра, потомка сразу двух уважаемых «старых семей», Дорров и Алленов. По профессии юриста, ни секунды в жизни, однако, не работавшего, поскольку доходы семьи (он был младшим и слегка не в себе, его жалели и баловали) позволяли ему посвящать жизнь размышлениям о судьбах человечества. Общественная деятельность ему, пылкому радикалу типа Валерии Ильиничны, нравилась, однако в «законных» рамках парню, слывшему придурковатым, ничего не светило, так что возглавить массы, по предложению бизнесменов, предпочитавших держаться в тени, он согласился охотно. А согласившись, быстро набрал популярность (говорить умел) и подвел под требования «понаехавших» теоретическую базу, согласно которой тот факт, что «40 % белых мужчин не имеют права голоса, противоречит Конституции, ст. IV, гл. 4 («Соединенные Штаты гарантируют каждому штату республиканскую форму правления»)». Однако несколько обращений в суд были проиграны: Фемида неуклонно отвечала, что если не республика, то монархия, а Род-Айленд, согласно Хартии 1663 года, был не монархией, а именно республикой, находившейся в зависимости от монархии, каковая прекратилась в 1776-м, а значит, никаких претензий быть не может. А по всем вопросам изменений следует добиваться, как положено, через Законодательное собрание.

В конце концов, страсти начали накаляться. В штате развернулось движение за реформу, возникла «Ассоциация за права избирателей». Весной 1841 года тысячи «неграждан» маршем прошли по Провиденсу под барабанный бой. Однако в связи с тем, что на власть демонстрация никакого впечатления не произвела, они провели перепись сторонников реформ и в октябре провели «Народный Конвент», разработавший проект новой конституции, не предполагающий земельного ценза для «свободных белых мужчин», проживших в штате «не менее года плюс один день». Никакой юридической силы бумажка, ясен пень, не имела, но это мало кого волновало. Вернее, все-таки волновало: Законодательное собрание приняло «Статут почетного гражданства», предоставлявший право голоса всем, имеющим какую-то, уже не обязательно земельную, собственность на те же 134 доллара 7 центов, – и только. Вполне понятно, что подавляющему большинству «понаехавших» это не пришлось по нраву, и «угнетенные» начали поговаривать о том, что в борьбе обретешь ты право свое, так что или референдум, или восстание. Против референдума – привычное для Род-Айленда дело – власти не возражали, однако участвовать-то в референдуме могли только «старожилы», так что идею реформ благополучно зарубили на корню. И тогда Дорр провел «народный» плебисцит, предъявив властям 16 000 бюллетеней «за», при том, что всего «понаехавших» в штате было тысячи на три меньше. Разницу «народный лидер» объяснил тем, что за его проект втайне голосовали и многие «старожилы», но этому никто не поверил, тем паче, что никто из «старожилов» и не подтвердил. Это, однако, «понаехавших» не волновало, – ведь их, как ни крути, было намного больше, чем «картофельных аристократов», – и они были настолько уверены в себе, что отказались от требования Дорра включить в «Народную конституцию» пункт о праве голоса для негров-арендаторов. Которых ненавидели вдвойне, – и как «обезьян», и как «старожилов».

Заварушка

Короче говоря, в апреле 1842 года в штате параллельно прошли выборы губернатора по двум версиям – «народа» и организации «Закон и Порядок». На первых, естественно, победил Дорр, потребовав от законного губернатора Сэмюэля Уорда Кинга или принять «народную конституцию», или освободить место для победителя от «арифметического большинства свободных белых мужчин». Кинг отказался и обратился к президенту Джону Тайлеру за помощью, однако Вашингтон уклонился: там были свои соображения. Тем не менее в штате было объявлено военное положение. Но остановить события уже было невозможно. 3 мая сторонники Дорра со всего штата вступили в Провиденс, заняли здание Законодательного собрания и провели сессию, приняв присягу своего лидера и постановив сформировать «народную милицию». Однако через два дня в столицу вошла милиция официальная, приведенная сторонниками «Закона и Порядка», город разделился на две половины, каждая из которых зорко наблюдала за действиями соперников.

Менее устойчивым оказался, как и следовало ожидать, Дорр, – 19 мая его отряды атаковали арсенал Провиденса, защитников которого (о, ирония судьбы!) возглавляли отец и дядя лидера «понаехавших», – Салливан Дорр и Кроуфорд Аллен, активисты «Закона и Порядка». Что еще интереснее, палили по атакующему «народу», в частности, и вооруженные негры, – использовав лютый расизм «понаехавших», законная власть издала обращение к «чернокожим братьям», объявив, что пришло время объединяться всем «старожилам», и гарантировав, что внесет в «старую добрую Хартию» право голоса для всех, чьи предки «жили в штате и дорожат его идеалами», так что ополчение «старожилов» мгновенно удвоилось в числе. Потерпев поражение, «народная милиция» отступила в городок Чепачет, а Томас Дорр, объявив «всеобщую мобилизацию», помчался в Вашингтон, нашел там у некоторых радикалов понимание, но не нашел помощи, – и вернулся в Чепачет, к «армии большинства», где и назначил на 4 июля вторую сессию «народного» Законодательного собрания. Однако «Закон и Порядок» были настороже. Начались стычки, прогремели выстрелы. Утром 4 июля отряды «Милиции Хартии» – не менее 2500 штыков, – легко одолев «дорристов» близ деревни Вунсокет, вошли в Чепачет, быстро и довольно жестко подавив сопротивление. Убитых было очень немного, но раненых хватало, а три сотни взятых в плен пошли под суд, Дорру же, за поимку которого была назначена колоссальная награда в 5000 долларов, вновь пришлось бежать.

Позже, жалуясь на «зверство и жестокости господ», некий свидетель и участник событий писал, что «вопреки всякой человечности, нас, 8 невинных белых граждан, желавших всего лишь справедливости, связав и отказав в повозках, гнали пешком 16 миль по жаре, грубо браня, пугая штыками и угрожая побоями. Моего соратника Пэдди даже ударили. Я слышал еще, что кого-то из другой партии несчастных, проявившего неповиновение, поставили к стенке, завязав глаза, и произвели залп холостыми. С нами такого ужаса не случилось, но я готов присягнуть, что нам не позволили передохнуть в дороге, не давали воды целый день, до самого Гринвилла, а накормили вообще только на следующий день, уже в тюрьме». Особо, по словам мемуариста, возмутила пленных «наглость чернокожих, проявлявших самую зверскую жестокость, сквернословивших, угрожавших прикладами и с издевкой говоривших, что нам, белой грязи, нечего делать в Род-Айленде».

Красота по-американски

Прошли суды, многих бунтовщиков оштрафовали, кое-кому определили сроки, от года до пяти, некоторых, особо буйных, даже лишили права проживания в штате. А затем, в начале 1843 года, состоялись выборы, проведенные «хартистами» и вошедшие в историю как «чудовищные». Многие мемуаристы, а вслед за ними и историки, утверждают, что проходили они в обстановке террора, – «везде бродили патрули милиции, работодатели запугивали работников увольнениями, землевладельцы угрожали арендаторам расторжением договоров». Вполне возможно, так оно и было, но, как бы то ни было, в итоге победили кандидаты от «Закона и Порядка», не слишком преуспевшие в городах, однако поддержанные большинством арендаторов. А победив, сразу же провели закон, согласно которому право избирать предоставили всем, платившим налоги «не менее одного доллара», однако избираться по-прежнему могли только «свободные обладатели собственности стоимостью не ниже 134 долларов и 7 центов». Особо забавно, что избранные от «понаехавших» депутаты первым делом (их ведь было больше) отменили старинные, еще XVII века штрафы за пьянство, богохульство и сквернословие, а затем, несмотря на протесты фермеров, и уже данное чернокожим «старожилам» право голосовать (вновь негры получили его очень не скоро).

Что касается Томаса Дорра, то он какое-то время скрывался в Бостоне, бедствовал, поскольку семья отказалась присылать деньги, попытался зарабатывать адвокатурой, но проиграл три иска подряд и потерял репутацию, мыкался по дешевым гостиницам, страдая от депрессии, а потом, получив письмо отца с требованием «ответить за свои прегрешения под угрозой лишения наследства», осенью 1843 года вернулся в Провиденс. Был арестован, предстал перед судом, который намеревался превратить, как он писал, в «поле героической битвы титана с произволом». Однако не преуспел. Жюри игнорировало политические спичи, рассматривая только вопрос о нарушении закона, а здесь у подсудимого не было никаких аргументов в свою защиту, так что приговор оказался суровым: пять лет одиночного заключения и пожизненная каторга. Тут, правда, включилась семья, полагавшая, что «бедняжка Том наказан достаточно», засуетились бывшие «дорристы», быстро набиравшие влияние, и уже в 1845-м Дорр – «во имя гуманности и гражданского согласия» – был освобожден. Правда, уже в состоянии помешательства средней степени. Так что, к печали восторженно встретивших его поклонников, активного участия в общественной жизни больше не принимал. В 1851-м его восстановили в гражданских правах, в 1854-м – опять «во имя согласия» – приговор задним числом отменили, заменив «двумя годами уже отбытого заключения», а через пару месяцев он умер. Не знаю, было ли ему, живущему безвыходно (только прогулки по парку) в имении отца, известно о деле «Лютер против Уэбстера» – безуспешной попытке «дорристов» добиться признания законности своих действий в Верховном суде, – но совершенно точно, никакого участия ни как юрист, ни как участник событий он в этом деле не принимал. Впрочем, узнай Томас Уилсон Дорр от какого-нибудь доброго волшебника, что в далеком 1988 году его имя будет официально внесено в список законных губернаторов штата Род-Айленд, ему, наверное, было бы приятно…

Часть II

Белое и черное

Глава 7

Банды Нью-Йорка (1)

Ехать надо!

Все началось с огораживаний. Тех самых, когда «овцы съели людей», а кого не съели, оказались в старой доброй Англии лишними, и сбрасывать их, поскольку Остров сухопутных войн не вел, а флот поглотить всех не мог, было категорически некуда. Бывшие вольные йомены, став бродягами, переполняли страну, и никакие законы о бродяжничестве, никакие работные дома и виселицы проблему не решали. Поэтому, в отличие от того же Мадрида, рассматривавшего колонии, в основном, как сырьевую базу плюс дополнительный источник наполнения бюджета, для Лондона новые земли были спасением от назревавшего и уже не раз прорывавшегося социального взрыва. Туда можно было выдавить и мешающих строить дивный новый мир идеалистов – квакеров, «чистюль»-пуритан и прочую идейно заряженную живность – и просто «лишних людей», переизбыток которых делал нормальную жизнь ненормальной. К тому же новые земли, подаренные вельможам из королевского окружения, нуждались в заселении, и вопрос об организации выезда вышел на уровень государственной программы, под которую власти готовы были снимать с потенциальных эмигрантов все претензии, вплоть до уголовных. А вот тут имелись сложности. Если сектанты, народ сметливый и не вовсе уж нищий, а то и вовсе зажиточный, побившись лбом об стенку, рано или поздно все понимали правильно, складывали вещички, нанимали суда и отправлялись в Америку на свой кошт, то помянутых «лишних людей» следовало как-то стимулировать и подталкивать. Ибо в высоких материях они ничего не смыслили, были тяжелы на подъем, пугливы, да еще и без гроша за душой.

И началась работа с массами. По английским работным домам, по трущобам, по каторжным отвалам, – а затем и по континенту, где громыхала Тридцатилетняя война и жить становилось невыносимо, – пошли вербовщики, не менее языкатые и красноречивые, чем армейские капралы, заманивавшие рекрутов. И люди клевали на их рекламу круче. Наниматься на войну, где убивают, было все-таки страшновато, а тут нищим крестьянам рассказывали о тучных землях, где работать одно удовольствие, а потом еще и свой участок дадут. А разоренным мануфактурами ремесленникам рисовали картины сказочного будущего в краю, где нет ничего и они своим ремеслом озолотятся. А уголовникам, натурально, объясняли, что пять-семь лет на «химии», – и на свободу с чистой совестью. И все это, разумеется, под сколько угодно кружек чего покрепче. О минусах – жутких условиях переезда в скученных трюмах, где не всякий и выживал, гиблом климате, сложностях с индейцами, нюансах колониального статуса кабальных и так далее, – естественно, умалчивали. А если норма набора не выполнялась или попадался упрямец с заказанной профессией, человека вполне могли и просто похитить, и стражники, получив мзду, ничего не замечали. Так что поток «кабальников» в Новый Свет с каждым годом набирал обороты, и объявления типа «Продается партия молодых, здоровых работников. Ткачи, столяры, сапожники, кузнецы, каменщики, пильщики, портные, каретники, мясники, мебельщики. Без каторжных и католиков. Цены разумные. Можно в обмен на пшеницу, хлеб, муку» в газетах Бостона, Чарльстона, Нью-Йорка и прочих филадельфий были делом обычным, рутинным и никого не удивлявшим.