Крах и восход

– Ты должен был взять только самое необходимое.

Давид решительно кивнул.

– Именно.

– Пожалуйста, только не говори, что взял с собой все журналы Морозова, – взмолилась я.

– Конечно, взял!

Я закатила глаза. Там было как минимум пятнадцать книг в кожаных переплетах.

– Может, из них выйдет хорошая растопка для костра.

– Она же шутит? – обеспокоенно спросил Давид. – Я не понимаю, когда она шутит, а когда нет.

Я шутила. По большей части. Я надеялась, что записи подскажут мне путь к жар-птице и, возможно, даже то, как усилители помогут уничтожить Каньон. Но они оказались тупиком, и, честно говоря, немного меня пугали. Багра предупреждала о безумии Морозова, но все же я ожидала обнаружить некую мудрость в его работах. Вместо этого я нашла там навязчивую идею, задокументированную неразборчивыми каракулями. Похоже, у гениев не бывает нормального почерка.

В ранних журналах описывались его эксперименты: вычеркнутая формула для жидкого огня, средство предотвращения органического разложения, опыты, которые привели к созданию стали гришей, метод восстановления кислорода в крови, нескончаемый год, который Морозов провел в поисках способа изобрести небьющееся стекло. Его навыки выходили за рамки обычного фабрикатора, и он прекрасно это знал. Одним из главных принципов теории гришей был «подобное притягивает подобное», но Морозов, похоже, верил, что, если мир разобрать на одинаковые маленькие кусочки, каждый гриш сможет ими манипулировать. «Разве мы не всё суть одно?» – требовательно вопрошал он, подчеркнув слова для значимости. Он был высокомерным, дерзким – но все же здравомыслящим.

Затем начался его труд над усилителями, и даже я заметила перемены. Записи стали более неряшливыми, беспорядочными. Поля заполнились диаграммами и безумными стрелками, ссылающимися на предыдущие отрывки. Хуже всего были описания экспериментов, которые он проводил на животных, иллюстрации его вскрытий. От них у меня скручивало желудок и я начинала думать, что Морозов заслужил свое раннее мученичество. Он убивал зверей и возвращал их к жизни, порой неоднократно, углубляясь в изучение скверны, творения, превосходства жизни над смертью, и пытался придумать, как создать усилители, которые можно использовать вместе. Это запретное могущество, но я понимала его соблазн и с содроганием думала, что подобное стремление и свело его с ума.

Если им и двигала некая благородная цель, я не нашла ее отражения на страницах. Но при этом чувствовала что-то большее в его лихорадочных записях, в утверждениях, что сила повсюду и дается любому. Он жил задолго до создания Второй армии. Морозов был самым могущественным гришом в мире – и эта сила его изолировала. Я помнила слова Дарклинга: «Таких, как мы, больше нет, Алина. И никогда не будет». Возможно, Морозову хотелось верить, что если таких, как он, больше нет, то еще не все потеряно и он сможет создать гриша с величайшей силой. Или же у меня просто разыгралось воображение, под воздействием собственного одиночества и алчности со страниц журналов Морозова. То, что я знала и чего хотела, жажда поймать жар-птицу, чувство собственного отличия от остальных – все это сплелось в тугой узел, который почти невозможно распутать.

От этих мыслей меня отвлек шум бурлящей воды. Мы приближались к подземной реке. Мал замедлил шаг и поставил меня идти прямо за собой, чтобы освещать ему дорогу. И правильно, поскольку обрыв оказался поблизости – крутой и настолько неожиданный, что я врезалась Малу в спину и чуть не столкнула его за край в воду. Здесь рев стал оглушительным, река быстро неслась на неизвестной глубине, из стремнины поднимались шлейфы тумана.

Мы обвязали веревку вокруг талии Толи, и он перешел вброд, после чего закрепил ее на другой стороне, чтобы мы все могли пройти, цепляясь за трос. Вода была ледяной и доставала до самой груди, течение едва не сбивало с ног, хотя я крепко держалась за веревку. Хэршоу переходил последним. Я на секунду ужаснулась, когда он оступился и чуть не отпустил трос. Затем вынырнул, хватая ртом воздух; Накошка вся промокла и шипела от ярости. К тому времени, как Хэршоу дошел до нас, его лицо и шея были покрыты узором из крошечных царапин.

После этого все мечтали сделать привал, но Мал настоял, чтобы мы двигались дальше.

– Я промокла насквозь! – ворчала Зоя. – Почему мы не можем остановиться в этой влажной пещере, а не в следующей?

Мал не сбросил темп, но указал большим пальцем на реку.

– Вот из-за нее, – попытался он перекричать грохот воды. – Если за нами следили, им будет очень легко внезапно атаковать нас под такой шум реки.

Зоя насупилась, но мы продолжили идти, пока наконец река не осталась далеко позади. Ночь мы провели в полости во влажном известняке, где не раздавалось ни звука, кроме стука наших зубов, пока мы дрожали в мокрой одежде.

* * *

Так продолжалось еще два дня. Мы шли по туннелям, то и дело возвращаясь назад, когда дорога оказывалась непроходимой. Я потеряла всякое чувство ориентации, но когда Мал объявил, что мы сворачиваем на запад, заметила, что проходы начали подниматься вверх, выводя нас на поверхность.

Мал задал невыносимо быстрый темп. Чтобы поддерживать связь, ему с близнецами приходилось пересвистываться друг с другом с разных концов колонны, дабы убедиться, что никто не отстал. Иногда он выходил из строя, чтобы проверить, все ли в порядке.

– Я вижу, что ты придумал, – сказала я как-то раз, когда он вернулся в начало колонны.

– И что же?

– Ты бежишь назад, когда кто-то отстает, начинаешь беседу. Спрашиваешь Давида о свойствах фосфора или Надю о ее веснушках…

– Я никогда не спрашивал Надю о ее веснушках.

– Не о них, так о чем-то другом. Затем ты начинаешь постепенно ускорять темп, и им приходится идти быстрее.

– Это работает лучше, чем если бы я тыкал в них палкой.

– Но не так весело.

– У меня просто уже рука устала.

Затем он ушел вперед. Это был самый длинный наш разговор с тех пор, как мы покинули Белый собор.

А вот у остальных проблем с разговорчивостью не было. Тамара пыталась научить Надю шуханским балладам. К сожалению, у нее ужасная память, зато у ее брата почти идеальная, так что он перехватил инициативу. Как оказалось, молчаливый Толя мог зачитать все циклы эпических сказаний на равкианском и шуханском – даже если никто не хотел их слышать.

Хоть Мал и приказал строго придерживаться строя, Женя часто выбегала в начало колонны, чтобы пожаловаться мне.

– Все его поэмы о бравом герое Креги, – ныла она. – Все без исключения! У него всегда есть конь, и нам приходится слушать о жеребце, трех разных видах мечей, о цвете шарфа на его запястье и обо всех несчастных монстрах, которых он убил, а в конце – о том, каким он был честным и добрым человеком. Для наемника Толя чересчур сентиментален.

Я посмеялась и оглянулась назад, хоть не могла ничего разглядеть.

– И как Давиду эти стихотворения?

– Он ничего не видит и не слышит. Последний час он что-то бормотал о минеральных соединениях.

– Может, в конце концов они с Толей убаюкают друг друга, – буркнула Зоя.

Чья бы корова мычала. Хоть они все эфиреалы, единственное, что было общего между шквальными и инферном, это, похоже, любовь к спорам. Стигг не хотел идти рядом с Хэршоу, поскольку терпеть не мог кошек. Хэршоу постоянно обижался за свою питомицу. Адрик должен был идти посередине группы, но хотел быть поближе к Зое. Зоя же часто отставала от начала колонны, чтобы избавиться от Адрика. Я уже жалела, что не перерезала веревку и не бросила их всех тонуть в реке.

А Хэршоу не просто раздражал меня, но и беспокоил. Ему нравилось водить кремнем по стенам пещер, высекая маленькие искорки, и он постоянно доставал кусочки твердого сыра из кармана, чтобы покормить Накошку, после чего хихикал, словно та сказала что-то невероятно забавное. Однажды утром мы проснулись и обнаружили, что он обрил волосы на голове с двух сторон и оставил одну широкую багряную полосу по центру.

– Что ты наделал? – завопила Зоя. – Ты похож на больного петуха!

Хэршоу просто пожал плечами.

– Накошка настаивала.

Тем не менее, изредка туннели удивляли такими чудесами, которые лишали дара речи даже эфиреалов. Нам часами было не на что смотреть, кроме как на серые камни и покрытую грязью известь, как вдруг мы вышли в голубую пещеру, настолько идеально круглую и гладкую, словно мы оказались в гигантском эмалевом яйце. Наша процессия наткнулась на череду маленьких пещер, мерцающих какими-то камнями, которые вполне могли быть настоящими рубинами. Женя прозвала их Шкатулкой с драгоценностями, после чего мы начали придумывать названия для каждой, чтобы скоротать время. Там был и Фруктовый сад – пещера, полная сталактитов и сталагмитов, соединившихся в тонкие колонны. А меньше чем через день мы вышли в Танцевальный зал – длинную пещеру из розового кварца с таким скользким полом, что пришлось по нему ползти, а иногда и проезжаться на животах. Из него мы вышли к жутковатой, частично затопленной железной опускной решетке, которую мы нарекли Вратами ангелов. По ее сторонам были расположены две крылатые каменные фигуры со склоненными головами и руками, покоящимися на мраморных палашах. Лебедка работала, и мы прошли через ворота без приключений, но зачем их там поставили? И кто?

На четвертый день мы обнаружили себя в пещере с совершенно неподвижным озером, дававшим иллюзию отражения ночного неба: его глубины мерцали от крошечных светящихся рыбок.

Мы с Малом немного опережали остальных. Он окунул руку в воду, а затем ойкнул и быстро выдернул.

– Они кусаются!

– И поделом тебе, – сказала я. – О, гляньте-ка, целое озеро с чем-то светящимся! Надо засунуть туда руку.

– Я не виноват, что такой вкусный, – парировал он со знакомой нахальной ухмылкой, осветившей его лицо, как свет воду. Затем опомнился. Мал поправил рюкзак, и я поняла, что он сейчас уйдет.

Я не успела осознать, почему произнесла эти слова: