Григорий Отрепьев

– Дядюшка, глядь, какие кафтаны продают! – радостно воскликнул малец и тот час подбежал к лавке, где пожилой упитанный продавец развешивал дивной красоты жилеты, кафтаны, шаровары. Одежда играла на солнце, переливаясь, яркими красками, и по всему было видно, что не в будний день носить такую красоту.

– Юшка, ты чего? – спросила подошедшая вместе со Смирным его мать Варвара.

– Матушка, ты только взгляни, какая красота! Я давно мечтал о таком наряде. Прошу, купите мне вот этот кафтан.

Дядя, строго взглянув на племянника сверху вниз, ответил:

– А ну-ка, покажи, дай взглянуть, что ты за наряд скомороха выбрал.

Юрий только хотел было указать на понравившийся ему кафтан, как к нему подошла Варвара и спросила:

– Сыночка, а может, вот эту рубашку тебе купить? Смотри, ткань плотная, добротная. И вот этот жилет, ты только глядь.

– Не хочу я это, – капризно сказал парень, обиженно выпятив нижнюю губу, – сама носи этот ужас.

– Но почему ужас-то?

– Мне цвет не нравится, тусклый какой-то. А я хочу вот этот, яркий.

– Ну-ну, – вставил слово Смирной-Отрепьев, – мы тебя учиться в Москву отправляем, а не на базарное представление. Что купим, то и будешь носить.

Продавец, усмехаясь, поглаживал усы, с нетерпением дожидаясь развязки.

– Я хочу вот этот кафтан.

– Сынок… – хотела только возразить Варвара, но Юрий перебил ее:

– Или вы мне покупаете, что я хочу, или вообще тогда уходим и я никуда не поеду, – с этими словами юноша кинул вещи на прилавок и, не глядя ни на кого, зашагал прочь.

Дядя крикнул ему вслед:

– А ну иди сюда, сосунок! Ты что тут устроил!

Женщина вдруг спохватилась и проговорила:

– Смирной, подожди, не горячись. Давай все обсудим…

Юрий бежал по улице, неуклюже задевая локтями прохожих. Наконец, он выбрался из толпы и ринулся по знакомой улице, где вырос и где провел все детство. Он бежал, ветер дул в лицо, осушая катившиеся по щекам слезы. Слезы эти были от обиды: ведь дядя и мать обещали, что купят лишь то, что он сам выберет, а вместо этого накричали на него. Он бежал все быстрее и быстрее, а обида все росла и росла. Нет, не будет он носить то, что они выберят, и ни в какую Москву не поедит, не будет плясать под их дудку.

Неподалеку, прислонившись к шаткому забору, сидели гурьба парнишек, давних приятелей Юрия, с которыми он творил такое, что все соседи рвали на себе волосы. Теперь же былая дружба осталась позади, уступив место презрениям и насмешкам. И те, кто раньше были друзьями, теперь часто обижали его, выкрикивая обидные слова и усмешки.

– Смотри, вон бежит разнорукий бородавчик! – закричали ребята и громко засмеялись.

Юрий, не обращая на них никакого внимания, пробежал мимо и скрылся за воротами собственного дома. До его слуха донеслись голоса: «Куда убежал, рыжий? Смотри, бородавки не растеряй!» Раньше, если бы это произошло день назад, Юра бы подрался за свою честь, но теперь ему было все равно: кто и что скажет ему, ибо не хотелось ему покидать родительского дома, не хотелось оставлять родных, тех, кого он всегда любил.

Пробежав в глубь сада, юноша остановился и бессильно опустился на мягкую траву. Сердце гулко билось в груди, словно желая разорвать грудную клетку и вырваться прочь. Юра прижал длинные, тонкие, белые кисти рук к тому месту, где отзывались удары и закрыл глаза. Ему хотелось успокоиться, прийти в себя; он чувствовал себя глубоко несчастным, ему хотелось еще сильнее заплакать, но слез не было, не было даже сил подняться с земли. Подняв глаза к небу, он долго всматривался на плывущие облака и тихо проговорил: «Отец, ты бы понял меня. Почему тебя больше нет со мной?» И словно в ответ деревья ласково зашелестели листвой, будто бы подавая знак согласия.

Вечером после ужина Юрий молча, ни с кем не разговаривая, отправился спать. Ему не хотелось видеть никого: ни мать, ни брата, которые изумленно уставились на него, когда он вошел в дом: грязный, заплаканный. Самые родные люди не понимали, что творится в его душе, а рассказать, поведать свою печаль Юрий не хотел, уж больно устал он за последнее время.

Присев на кровати, юноша вдруг заметил лежащий на ней кулек. Он внимательно разглядывал его, но потом любопытство взяло вверх и, развернув мешок, он увидел тот самый кафтан, что выбрал сегодня на базаре.

– Мама, мамочка, спасибо тебе, – тихо промолвил Юра и тихо заплакал от счастья, от благодарности к матери и из-за того, что днем плохо подумал о ней, о той, которая сделала для него больше, чем способен был человек.

Он бесшумно прошел в горницу, где в этот момент, склонившись над деревянной бочкой, стояла Варвара и мыла посуду. Юноша присел на корточки подле матери, взял в руки одну из тарелок и тихо попросил:

– Матушка, позволь я помогу тебе.

– Родной ты мой, солнышко мое ненаглядное, – ласково проговорила женщина и нежно погладила сына по щеке.

– Прости за сегодняшний день. Я, правда, повел себя глупо.

– Экий ты. Все хорошо. Я даже рада, что смогла уговорить Смирного купить тебе красивый кафтан.

Юрий помолчал. Казалось, он не слышал слов матери, все время пребывая в своих тайных думах, о которых не рассказывал никому, словно боясь навлечь на себя беду. Закончив мыть посуду, он вытер руки о полотенце и спросил:

– Матушка, мне обязательно ехать в Москву?

– Для твоего же блага, родимый. Умен ты не по летам, способности к учебе у тебя есть, вот и захотелось мне помочь: а вдруг случится, что из тебя выйдет большой человек. Уж кто-кто, а грамотные люди в наше время ой как нужны.

– Ты сама так решила или это дядя посоветовал?

– Я… мы вместе обдумали и пришли к выводу, что негоже тебе век в маленьком городке поживать. А Москва-то столица, там столько возможностей.

– Вы хотя бы меня спросили, чего я желаю. А то все решили за меня наперед.

Варвара уставилась на сына, сдвинув брови к переносице. Впервые в жизни она злилась на него.

– Не хочешь – не ехай. Да только в будущем не пеняй на других, что жизнь не удалась.

– Прости меня, – Юрий подошел к матери и поцеловал тыльную сторону ладони в знак покорности и смирения. – Я поеду в Москву, авось, и уезжать потом не захочется.

На следующий день рано утром Варвара приготовила седельные сумы с запасом еды да одежду. Юрий, еще более бледный от волнения, ходил из угла в угол, даже к еде не притронулся. Знал он, что в обед придет за ним родственник по отцовой линии, который и приведет его в Москву грамоте учиться. Не хочется юноше покидать отчий дом, ой как не хочется. А что делать? Надо как-то о хлебе насущном думать, а потом, как знать, может, в царские палаты наймут в качестве секретаря или еще кого-нибудь, царь, поговаривают, привечает грамотный люд. А там, если дело в гору пойдет, обустроится в столице, домом обзаведется, а потом мать с братом к себе везьмет; пусть матушка хотя бы на старости лет в довольстве поживет. Так рассуждал четырнадцатилетний Юрий Отрепьев, сын Богдана Отрепьева, будущий царь всея Руси.

Когда солнце направило косые лучи в сторону окон, что располагались с южной стороны, у ворот послышались шаги, потом кто-то забарабанил по ставням. Варвара, вытирая руки о передник, ринулась открывать калитку.

– Здраве буде, Варвара, – проговорил высокий, сухопарый старик.

– Ой, Петр Захарович, проходи, мы тебя с самого утра поджидаем, – с поклоном поприветствовала его женщина.

Юрий в это время стоял на крыльце и внимательно наблюдал за гостем, который уже протопал к крыльцу и снял пыльную обувь. Старик долго, пристально вглядывался в лицо юноши; по сему было видно, что его заинтересовало нечто такое, о чем иные не догадывались. Петр Захарович прочитал в лице дальнего родственника будущее величие, но вслух дум своих не сказал. Вместо этого он подошел к Юрию и спросил:

– Помнишь меня аль нет?

Юноша покачал головой, боясь промолвить хоть одно словечко.

– Это правильно, что не помнишь. Ты еще мал бы совсем, когда меня последний раз видел. Кажись, тебе года два-три было, не больше. А сейчас тебе сколько?

– Четырнадцать, старче, – тихо ответил Юрий, дрожа всем телом.