Последний шанс

– Я думала, ты простила мне, что я порвала с Томасом. – Софи смягчает тон, потому что Вероника просто хочет быть ее другом, только и всего. И никакой она не вампир. – Помнится, ты сама сказала, что надо забыть прошлое и пора двигаться дальше.

Но Вероника игнорирует эти слова.

– Готова поспорить, ты еще на моей свадьбе начала обрабатывать тетю Конни.

Софи разгневана:

– Что?! Да я с ней там вообще почти не говорила!

Тетушка Конни тогда вовсю веселилась, вспоминает Софи. Ее муж Джимми был еще жив. Они танцевали чарльстон: седоволосые старики, которые каким-то чудом умудрялись вертеть пальцами и синхронно дрыгать ногами, скрещивая руки на коленях. Софи на долю секунды увидела энергичную молодую пару, какой они когда-то были. Гости бешено аплодировали. Танцоры и впрямь были великолепны.

Вероника опять меняет тему разговора:

– Послушай, своим появлением ты просто расстроишь хороших людей. Мама, бабушка Энигма, тетя Роза – никто не хочет, чтобы ты приходила.

– Вероника, сегодня мне позвонила твоя тетя Роза и спросила, приду ли я.

Следует молчание, настолько нетипичное для Вероники, что Софи думает: их разъединили.

– Алло, Вероника?

В трубке звучит напряженный голос:

– Я тебе не верю.

Ну конечно. Для Вероники худшее предательство – это когда ее оставляют в неведении.

А теперь Софи вновь чувствует себя виноватой, потому что Вероника права. Она действительно не принадлежит к их семье. У нее всего лишь несколько воспоминаний связано с тетей Конни, а у Вероники – вся жизнь. Это несправедливо. Софи очаровала старушку, и та оставила ей дом. Не имеет значения, что в этом не было злого умысла. Все это неправильно.

– Мне очень жаль, Вероника, – говорит она. – Правда жаль.

В ледяном голосе Вероники звучит праведный гнев.

– А мне жаль, что я вообще с тобой встретилась.

Глава 16

– Мы расскажем Софи правду об Элис и Джеке? Думаешь, Конни хотела бы этого?

– Да, пожалуй, но только когда ей исполнится сорок. Как и всем остальным.

– Сколько ей, по-твоему, лет?

– Не знаю, кто их разберет. По сравнению с нами совсем еще девчонка.

Глава 17

Неужели Элис и Джек Манро умышленно бросили ребенка, зная, что в дом зайдут Конни и Роза, которые смогут лучше позаботиться об их дочери? Разумеется, нет. Это объяснение было бы слишком тривиальным. Значительно проще оставить ребенка на крыльце или подбросить соседям. Кроме того, в эту версию никак не укладываются кипящий на плите чайник, свежеиспеченный мраморный пирог и те таинственные пятна крови на кухонном полу.

Может быть, Джек убил Элис в припадке гнева, потому что терпеть не мог мраморный пирог, после чего закопал труп жены и оставил ребенка умирать? Или, быть может, Элис убила Джека в припадке гнева, потому что он пренебрежительно отозвался о ее мраморном пироге, после чего закопала труп мужа и оставила ребенка умирать? Определенно дневник, найденный в семидесятые годы, позволяет предположить нечто в этом роде.

А может быть, это ребенок убил Элис и Джека?

Последнее предположение десятилетняя Вероника высказала однажды на пляже Томасу и Грейс, и они покатились со смеху, представляя себе, как младенец (их бабушка Энигма!) выскакивает из кроватки и душит крошечными ручонками Элис и Джека.

Вечером накануне похорон Грейс купает малыша, размышляя о тайне своей прабабки Элис Манро.

Грейс терпеть не может купать ребенка. Когда он плотно завернут в пеленки, то напоминает плотный, податливый футбольный мяч. Но голенький, он такой хрупкий и слабый, с тонкими ножками, подогнутыми, как у цыпленка в супермаркете. Хрупкость его миниатюрных конечностей вызывает у нее дурноту. Кажется, малыш догадывается, что ужасно уязвим в голом виде, потому что, стоит Грейс начать раздевать Джейка, он пищит, пищит и пищит, – звук такой, как будто со скрипом проводят ногтями по школьной доске, и от этого с головой у нее что-то происходит. Когда она держит сына в ванночке, тот молотит ручками и ножками. Возможность нечаянно утопить малыша представляется Грейс вполне реальной, и целью каждого купания становится спасение ребенка. Она боится, что поцарапает ногтями его тонкую красноватую кожу, хотя ногти у нее коротко подстрижены и отполированы.

Ну а Кэллум, разумеется, любит купать Джейка. Грейс могла бы попросить его делать это каждый день, но у нее возникает ощущение, что она идет по опасной дороге и если остановится хоть на миг, то может больше уже не подняться. Лучше продолжать упрямо двигаться дальше.

Грейс размышляет о том, как ее прабабка купала своего ребенка. Когда супруги Манро исчезли, была зима, как и теперь. А зимой на острове становится очень холодно. У Элис не было горячей воды, электричества и газового отопления. Не было и телевизора, чтобы хоть как-то отвлечься во время кормления грудью. Никаких тебе компакт-дисков, которые скрадывали бы тишину дома. Не было холодильника, стиральной машины, сушилки. У них с Джеком вообще было туго с деньгами, как и у всех в то время. «Вы, дети, и понятия об этом не имеете, – говаривала тетя Конни. – Вы думаете, что ужасные вещи происходят только на полях сражения, однако нечто подобное творится и в самых обычных загородных домах». Джек остался без работы. Семьдесят лет спустя совместные сбережения супругов Манро в количестве двух шиллингов и шести пенсов по-прежнему лежат в жестянке, которая стоит на полке над раковиной. Экскурсантам в Доме Элис и Джека разрешается заглянуть в жестянку, которую трясет у них под носом экскурсовод. («Вовсе не обязательно делать это с таким грохотом, Вероника», – говорила, бывало, тетя Конни.)

Грейс не представляет себе, как ее прабабка со всем справлялась, хотя, в свете случившегося, может быть, и не справлялась. Правда, она испекла мраморный пирог. С этим не поспоришь. Это аргумент в ее пользу, разве нет? Нет, конечно. Можно испечь замечательный торт и при этом быть не в себе. Грейс вспоминает, как тетя Марджи энергично натирала на кухне цедру лимона для торта с меренгами, безудержно рыдая: это было в тот самый день, когда у их с Лаурой отца обнаружили рак. Из всей семьи тетя Марджи любила деда больше всех. Кто знает, какие мысли витали в голове у Элис, пока она пекла этот пресловутый мраморный пирог. Знала ли она, что это последний пирог в ее жизни?

Грейс вынимает ребенка из ванночки и кладет на спину на пеленальный столик. По крайней мере, он пока не умеет переворачиваться. Когда научится, то окажется в еще большей опасности. Он станет как скользкий стеклянный шар. От одной мысли об этом у Грейс начинается сверлящая боль в виске.

Что почувствовала Элис, когда у нее родилась девочка? Была ли она одержима заботой о дочери, как это часто бывает у матерей?

Право, странно, что сама Грейс никогда прежде не задумывалась над тем, что приходится правнучкой Элис Манро. В голове Грейс и ее двоюродных брата и сестры с трудом укладывался тот факт, что их седая бабушка Энигма и крошечная брошенная девочка, улыбавшаяся тете Конни и тете Розе, – один и тот же человек. Да и сама история не казалась Грейс особенно интересной. А вот Вероника, наоборот, постоянно придумывала новые – все более жуткие – разгадки этой тайны.

Грейс застегивает кнопки на бледно-зеленых ползунках Джейка, и он опять превращается в нормального, ухоженного младенца, у которого есть нормальная заботливая мать.

Она размышляет дальше. А что, если нечто, заставлявшее прабабку держать себя в руках, заниматься хозяйством, каждый день вставать с кровати и печь мраморный пирог, постепенно ослабевало и, когда однажды ее муж сказал или сделал что-то вполне безобидное, это нечто вдруг лопнуло? И тогда Элис, словно сорвавшись с цепи, впала в ярость, что привело к ужасным последствиям. Грейс думает, что, может быть, эта склонность к резким перепадам настроения заключена в генах, которые сейчас блуждают в ее собственной ДНК. И тогда, наверное, более разумно предпринять что-то, прежде чем эти гены кому-то навредят.

* * *

После купания Джейк, насосавшись молока, мирно засыпает. Грейс кладет сына в кроватку и бесстрастно смотрит на него. Это очень хороший, спокойный ребенок. Он ведет себя в точности как написано в книгах, которые одолжила ей жена Томаса, Дебора.

Незадолго до рождения Джейка Грейс навещала Томаса, Дебби и малютку Лили в их безупречно чистом доме в Вест-Райде. По улице гоняли на велосипедах дети, и повсюду чувствовался запах свежескошенной травы. Дебби угостила ее домашними бисквитами. Томас показал кузине новую беседку. От Томаса исходило ощущение покоя. Казалось, всю жизнь эти три цели – построить дом, найти жену, обзавестись ребенком – тяжким грузом давили на него, а теперь наконец, выполнив все эти пункты, он мог расслабиться и благодушно наблюдать, как прочие люди бьются в попытке обрести собственную тихую гавань.

«Знаешь, а Софи по-прежнему одна, – сообщил он Грейс грустно, без тени торжества, с каким-то даже неловким участием. – После тридцати пяти вероятность рождения ребенка с синдромом Дауна увеличивается с каждым годом. Ей действительно стоит поторопиться».

Изрядную долю своих изречений Дебби начинает с фразы: «Я такой человек, который…» Дебби такой человек, который умеет моментально и точно определить характер другого человека. Она заявила, что Грейс будет замечательной матерью. Дебби такой человек, который считает, что знание – сила, и поэтому она накупила кучу книг по правильному воспитанию детей. Дебби такой человек, который совсем не против одолжить книги кому-нибудь вроде Грейс, тем более что они родственницы, но ей хотелось бы получить книги обратно в хорошем состоянии. Дебби такой человек, который очень терпеливо переносит боль, но, когда она рожала, ей показалось, что ее разрывают пополам, и она так громко кричала, что у нее в глазу лопнули сосуды. Дебби такой человек, который не очень любит детей, но, впервые увидев свою дочь Лили, она испытала эйфорию.

«Я моментально полюбила ее, – говорила Дебби. – Я не такой человек, который будет преувеличивать, но, правду сказать, ничего подобного я прежде не испытывала. Я просто обожаю Лили. Я бы отдала за нее жизнь. Ради нее я бы бросилась под поезд. Когда она родилась, я рыдала, правда, Томми? Вот увидишь, Грейс, с тобой будет то же самое. Это происходит с каждой матерью».

Через три месяца, в четыре часа утра, Грейс впервые увидела своего ребенка. Акушерка, тощая занудная девица, которую Грейс ненавидела, положила новорожденного ей на живот. Грейс ожидала эйфории. Но не почувствовала буквально ничего. Не то чтобы она питала неприязнь к этому скользкому существу. Просто ребенок был чужаком и не имел к ней никакого отношения. Она испытывала лишь облегчение оттого, что все позади, что он вышел из нее и что никто больше не выкрикивает команды.

Теперь у Грейс была собственная история родов, но она не представляла, что могла бы кому-нибудь ее рассказать, как это сделала Дебби – во всех подробностях, за чаем с бисквитами. Это казалось ей абсурдом. Она тогда потеряла всякий контроль над собой – над рассудком и телом – и не хочет вспоминать.

«Какой же он крохотный!» Рядом с кроватью в белом больничном халате стоял Кэллум – бледный, с красными глазами. На халате виднелись пятна крови. Он был похож на врача из сериала «Скорая помощь». Грейс увидела сморщенное и поглупевшее от радости лицо мужа. Значит, он-то это почувствовал.

Она подумала, что, может быть, эйфория запаздывает, но в конце концов все же настигнет ее. В один прекрасный день она взглянет на сына и полюбит его, как и полагается хорошей матери. Но Джейку уже три недели от роду, и Грейс начинает опасаться, что никогда ничего не почувствует, кроме огромной ответственности за него: чтобы билось крошечное сердечко и дышали маленькие легкие. Неужели ей теперь придется до конца жизни притворяться? Грейс представляет себе, как Джейк делает первые шаги, в первый раз идет в школу, играет в первом футбольном матче, смущенно встает, чтобы произнести речь в день своего восемнадцатилетия, – и все это время рядом с ним будет Грейс, его лживая мать, которая станет постепенно седеть и покрываться морщинами, по-прежнему не испытывая никаких чувств.

Она смотрит на спящего Джейка и вслух произносит:

– Ну вот, Дебби, ты ошиблась. Я такой человек, который не может полюбить собственного ребенка.