На Пришибских высотах алая роса

Катя почти никого не знала в городе, так как никогда до сих пор не бывала у тети, за исключением тех, с кем успела познакомиться, помогая в райкоме комсомола. Познакомилась она и с соседкой, молодой матерью троих детей. Оксана любила поговорить, обсудить последние новости, а, так как она многих знала, то Катя была осведомлена почти обо всем, что происходило. Ей не мешала, а наоборот помогала разговорчивость соседки. После первого же дня нашествия немецких орд на хозяйства жителей, последние ночью же закопали в погреба и ямы все, что немцы не унесли в первый день. Катя помогала Оксане закапывать картошку у себя на огороде. «Надо сделать несколько схованок, – говорила Оксана, – что-то найдут, а что-то и нам останется». Она была очень озабочена проблемой питания своих малышей. На второй день пришествия новая власть приказала всем зарегистрироваться на бирже труда. Откуда-то сразу появились полицейские с белыми повязками на рукавах, которые ходили по домам со списками и покрикивали на жителей. Катя не могла пойти на биржу. Ей нельзя было рисковать быть посланной на другую работу. Ей надо было в лагерь, поэтому она уходила из дома через поля в лесопосадку. Костя ей рассказал о балке и об источнике, и она могла целыми днями лежать на дне балки и читать. Она мысленно себя готовила к работе в логове врага, обдумывала всякие ситуации, и как она будет себя вести. Иногда она просто ложилась на спину, смотрела на высокое недосягаемое небо и думала о том, что, может быть, на этом месте лежал Костя и так же, как и она смотрел на это же небо и мечтал. О чем он мог мечтать? Наверное, дойти до жилья, покушать, переодеться и добраться до своих. Думал ли он, что встретит ее, как она уже теперь считала, свою половинку? Перед глазами всплывало его лицо, теплое пожатие рук, и на душе становилось так сладко, как никогда еще в жизни. Неужели это любовь? Она еще не верила в свое счастье, в то, что встретила, наконец, то, чего так долго ждала. Но она уже пришла, такая неожиданная и такая страстная. Затопила ее своим половодьем так, что ей трудно было дышать. Ни один из парней, с которыми она встречалась до сих пор, не смог вызвать у нее такое ощущение. Никогда не появлялся в ней такой особый трепет, который даже словами объяснить не возможно. И к этому необъяснимому трепету, и к этой несказанной сладости примешивалась боль, боль разлуки. Как она теперь жалела, что не поцеловала его, что сдержала свое внезапно нахлынувшее чувство. Ей стало страшно оттого, что, встретив свою любовь, прошла мимо. Ей хотелось сейчас прижаться к нему всем телом, ощутить его близость, испить чашу счастья обоюдной любви… но они, скорее всего, никогда больше не встретятся. Он ушел туда, где полыхает пламя войны, где взрываются бомбы, где человек уничтожает человека. Зачем? Неужели на Земле есть что-то ценнее, чем жизнь? Неужели какая-то цель может оправдать убийство? Как же тогда, когда он был рядом, она не подумала об этом? В те тревожные часы, принимая решение помочь незнакомому солдату и беспокоясь об его безопасности, Катя ощущала биение своего сердца, она слышала нежную песню души, но еще не осознавала причину своего такого состояния. Кроме того, она была поглощена важной работой – она помогала советскому солдату переправиться через линию фронта, и долг был превыше всего. Это уже потом, когда он ушел, она сначала догадалась, а потом поняла, что это пришла любовь. Та загадочная и волшебная любовь, о которой она читала в книжках, и которую так мечтала испытать. Она вспоминала красивый жесткий рисунок его губ и мысленно прикасалась к ним своими, и ощущала тепло и упругость, как будто бы она целовала их на самом деле. А, может быть, он и оставил ей здесь, где он был всего несколько дней назад свои губы? Развесил их на ветках, зная, что она сюда придет. Ходи и целуй! И она целовала воздух так самозабвенно и так упоенно, как никогда еще в жизни никого не целовала. Этот воздух обнимал его, а теперь она обнимает воздух. «Любовь моя, неожиданная, – горячо шептала она, – приди ко мне еще раз, я не останусь недоступной. Я отдам всю себя, я растворюсь в тебе, я изопью тебя до дна!» В эти дни, здесь на дне живописной балки она забывала о войне, о врагах, с которыми призвана бороться. Здесь не было войны. Здесь был ее мир, наполненный любовью и воспоминаниями. Она вспоминала, как недовольна была своим именем, и спрашивала у бабушки, почему ее так назвали и почему бабушка всегда называет ее Таей, а не Тасей.

– Почему Тая, Таисия? Есть же красиво звучащие имена, например Лариса или Людмила, как в «Руслане и Людмиле», или Татьяна, как в «Онегине»?

– Тая – тау восходит к глубокой древности. Форма буквы «тау» латинского алфавита соответствует древнейшему знаку – анх, что означает жизненную силу. Это жизненная сила заставляет все расти, кристаллы сиять ярче, цветы благоухать, плоды созревать быстрее, а в людях – вспыхивать любовь. Твое имя будет придавать тебе силы, а сильные люди всегда могут использовать свою силу, чтобы помогать слабым, исцелять их. Твоя доброта, духовная чистота и свет будут сильнее, чем влияние темных сил и никто не сможет принести тебе вред до тех пор, пока ты не решишь пожертвовать собой… А разве это не жертва?

И она впервые связала этот давнишний бабушкин рассказ со своим выбором. Чтобы исцелять людей, она пошла учиться в медицинский, чтобы защищать их – в разведчицы. Получается, что она соответствует букве своего имени, она живет по его программе. Как это никогда не приходило ей в голову! Она мысленно вернулась к тому разговору с бабушкой. Интересно, что еще нового она найдет в той беседе, чего не заметила тогда, и что так явственно проступает теперь.

– А Таисия или коротко – Таис не менее легендарное имя, чем Людмила или Татьяна. Была Таис Египетская, Таис Афинская.

– Ну, да! Обе развратницы! Ох, как легендарно!

– Развратницей была Египетская, но ведь она потом одна из первых приняла христианство, а Афинская была гетерой. Слово «гетера» в переводе означает «подруга», «товарищ». Они не считались женщинами легкого поведения, потому что они были умнейшими и образованнейшими, и были не только сексуальной усладой для мужчин. Секс для них был не столько физическим удовлетворением, сколько искусством. Они были достойными собеседницами самой любой изысканной мужской компании. Они не только развлекали, утешали, но и образовывали мужчин, щедро делясь с ними своими знаниями. Нередко государственные мужи пользовались советами гетер, даже Александр Великий. И она была достойной подругой великого полководца.

Бабушка так увлекательно рассказывала об умной, красивой и идеально сложенной критянке, что захотелось быть похожей на нее. Она также мечтала очаровать своего «принца» силой, выносливостью и в то же время, нежностью, лаской и глубокими познаниями. Она полюбила свое имя, стала гордиться им и во всем старалась быть похожей на Таис Афинскую. И тут она вспомнила греческое приветствие «Хайре!» – «Радуйся!», по нашему: «Здравствуй!» и сопоставила с немецким «Хайль Гитлер!» И, все-таки она не могла полностью отдаться воле чувства, раствориться в свих ощущениях и плыть по воле волн, потому что над всем этим: над ее любовью, над теплым осенним днем, залитым прощальными лучами солнца, как дамоклов меч висела свастика, а воздух был наполнен лающей фашистской речью. Она хотела любви и хотела Победы. Но осуществить эти два желания невозможно – только одно. Она испытывала мучительные страдания и колебания между противоположными стремлениями: задание или счастье. К сожалению, вместе они не могут сосуществовать. Ее сердце было полно желания, и разум искал выход: как совместить и то, и другое. Как только она приходила в город, ее мысли возвращались в прежнее русло. Лихорадочный жар любви охлаждала, маячившая перед глазами свастика.

«Но причем здесь свастика, – думала Тася – Катя, – какое отношение она имеет к войне, к ее захватнической алчности и ко всему из нее исходящему: к бесчеловечности, жестокости, варварстве?» Ей бабушка совсем другое рассказывала о свастике. Она была дворянкой, но скрывала свое происхождение так же, как и скрывала свое мировоззрение. Свою позицию она объясняла внучке: «Да, мои убеждения не совпадают с тем, что насаждается сейчас. Убеждения советского человека сиюминутны, они временные. Поменяется власть, и придут другие убеждения, но человек всегда должен мыслить вселенскими масштабами, – и добавляла, – настоящий мыслящий человек… Личность. И у тебя есть все задатки стать Личностью, поэтому ты должна знать общемировые ценности, которые в ваших советских книгах не найдешь». Но, несмотря на антисоветизм своего характера и мышления, она не переубеждала, и убедительно просила Таю, как она ее называла, строго хранить тайну их занятий, и ни с кем не делиться своими знаниями. «Они должны быть глубоко в тебе, помогая тебе жить и правильно воспринимать действительность и все, что вокруг тебя происходит. Они должны тебе помогать ориентироваться в жизни» – объясняла значимость преподносимых ей знаний. О свастике она говорила, как об очень древнем символе.

– Было время, когда крест и круг был универсальным и многими был принят, как эзотериками, так и экзотериками. Стоящий всегда имеет возможность передвигаться только по четырем направлениям: вперед, назад, вправо и влево. Если эти направления ориентировать по отношению к Солнцу, то получится четыре стороны света: север, юг, запад, восток. Если человек станет прямо и широко расставит руки, то он являет собою крест и число четыре – символ Солнца. С солнцем не только древние, но и мы связываем плодородие и возможность проявления жизни. В древности человека приносили в жертву Солнцу, распиная на кресте. Крест уходит своими корнями вглубь неисчислимых архаических времен. Его находят повсюду: и на островах Пасхи, и в Древнем Египте, и в Средней Азии. Он высечен на скалах, на стенах гробниц фараонов, как Тау и как крест Гермеса, как астрономический египетский крест и как свастика. Его знало человечество задолго до появления христианства. Символ Духа и бессмертия всегда изображали кругом. Например, египетский скарабей – это шар – круг с добавленными к нему двумя крыльями. В Европе к четырем линиям креста добавили по отрезку перпендикулярному к каждой. Это тоже была свастика.

Тася помнила из бабушкиных рассказов, что свастика обозначала «десять тысяч истин». Эти истины принадлежали к тайнам Невидимой Вселенной и первозданной Космогонии. В умах древних философов с формой круга всегда было связано нечто таинственное и божественное. Круг – это есть вечная, никогда не прекращающаяся эволюция. Эволюция, которая все время, двигаясь по спирали в своем развитии, возвращается через определенные циклы к своему изначальному состоянию – Абсолютному Единству. Этого возвращения она никак не могла понять. Зачем все возвращается? Ведь мир должен двигаться вперед и только вперед. А бабушка ей говорила: «Ты просто не можешь это принять, потому что еще мало знаешь и у тебя еще маленькие и слабые крылья. Вот наберешься мудрости, окрепнут крылья, и ты взлетишь над земным и приземленным, и окинешь мудрым взглядом вечность, вот тогда и увидишь, что все возвращается на круги своя, а круг указывает на кругообразное замкнутое движение, на вращение, на периодичность. С ним ассоциируют колесо времени. Крест же – это символ четырех сторон света, четырех стихий».

Еще бабушка говорила, что все во Вселенной, так же, как и сама Вселенная создается ускоренным Движением периодически в течение времени. Ускоренное же Движение приводится в действие Дыханием Вечно-Непознанной Мощи – не познаваемой пока еще для современного человека. Поэтому, круг – так же есть символ Духа и Бессмертия. Отсюда змея, кусающая свой хвост, обозначает Круг Мудрости в Беспредельности. Как же Тае было интересно услышать Дыхание этой Мощи, почувствовать ее. Может быть, ветер и есть это дыхание. И она как-то спросила у бабушки:

– А ветер – это Дыхание Мощи?

– И ветер, и звезды, и облака и мы с тобой – Дыхание этой Мощи – оно во всем, что движется и развивается.

– Значит, мое дыхание сливается с Дыханием мощи?

– Оно и есть ее Дыхание.

И, хотя она не все понимала в бабушкиных уроках, но всегда с радостью их воспринимала, потому что каждый раз узнавала какую-то тайну, которая будоражила ее и которую она пыталась разгадать. А, так как бабушка опять отправляла ее набираться мудрости и наращивать крылья, она садилась за уроки и учила школьные предметы так, чтобы они придавали крепость крыльям. Вспоминая бабушкины уроки, Катя подумала о том, что сейчас к созидающему жизнеутверждающему Дыханию Мощи, добавилось зловонное дыхание смерти и разрушения. Бабушка говорила ей, что свастика является очень древним символом, но, что же она символизирует на их военной атрибутике? Совсем не то, что в нее было вложено первоначально. Так, что же они все-таки хотят показать миру своей свастикой?

* * *

Однажды вечером, когда Катя вернулась домой, пришла Оксана, живущая по соседству.

– Сегодня приходил полицейский и спрашивал, кто живет в этом доме. Я сказала, что хозяйка эвакуировалась, но осталась ее племянница. Он предупредил, что если ты не придешь на биржу, тебя заберут силой и угонят в Германию.

Не ожидая утра, Катя собрала побольше еды и ушла в балку. Теперь ей придется жить там, пока где-нибудь в округе не появится лагерь. Она пекла на костре картошку и свеклу, как это они делали в студенческих походах, и даже варила суп из крупы, и кашу. Она бродила по лесопосадке, подходя к ее краю, и изучала местность. Там, где городок примыкал к полям совхоза, в здании бывшей свинофермы, немцы организовали лагерь. Большой участок земли вокруг фермы, они обнесли колючей проволокой и согнали туда пленных. Это было то, что нужно Кате. Она ночью вернулась домой, помылась, привела себя в порядок и утром отправилась в контору лагеря.

По дороге думала о том, что сейчас она сама идет во вражье логово и глаза в глаза встретится с врагом. Сможет ли она скрыть ненависть, которую питает к ним? После гибели отца она рвалась на фронт, рвалась, чтобы убивать. Там не надо было скрывать свою ненависть. А сейчас она идет не убивать, она идет к ним «наниматься на работу, чтобы заработать кусок хлеба».

Молодой голубоглазый офицер встретил ее доброжелательно, что ей было очень удивительно: как, вообще, враги могут проявлять друг к другу доброжелательность. Она растерялась, но тут же одернула себя: «Не забывай, ты не враг, ты пришла к ним работать, как союзник». Она заставила себя улыбнуться. Офицер ответил ей улыбкой, и почти на чистом русском спросил:

– Кем вы хотите работать?

– У меня неоконченное высшее медицинское образование. Я бы хотела медсестрой, но пойду на любую работу.

– Ваши документы.

Катя протянула паспорт. И тут доброжелательная улыбка офицера сменилась на лукавую:

– Вы не Катя и паспорт этот не ваш!

«Что он увидел такого в моем паспорте, что заподозрил меня в обмане?» – спрашивала себя Катя, но никак не могла понять. У нее потемнело в глазах, и земля ушла из-под ног. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку стула и в этот момент, услышала скрип открывающейся двери. Офицер быстро спрятал ее паспорт во внутренний карман кителя, а ей официально и даже почти грубо крикнул:

– Подождите меня во дворе.

Она вышла еще, не понимая, что произошло, но, чувствуя, что попала под подозрение, а ведь она еще ничего не сделала. Ее не проверяли, никто не спрашивал, откуда она и почему хочет работать в лагере, как она, уроженка Изюма, попала в этот город. Что он знает такого, чего не знает она о своем паспорте? Что он увидел в нем, что сразу понял, что это не ее паспорт? Ей стало страшно, но она прогоняла страх, убеждая себя, что нет причины бояться. Она ничего еще не сделала такого, за что немцы могли бы ее наказать. Но страх противно заползал под кожу, порождая мелкую дрожь, которая время от времени пронизывала тело. «Так ведут себя виноватые, – упрекала она себя в слабоволии, – ты ни в чем не виновата… ты ни в чем не виновата… возьми себя в руки и перестань дрожать». Она вспомнила слова майора Травкина: «Не бережете вы себя совсем там, за линией фронта. Что-то вы там не учитываете, раз проваливаетесь. Не для того мы вас тут так старательно готовим, чтобы немцы в вас сразу распознавали разведчиц!» Это он говорил к тому, что ушедшие в тыл две девушки, не вернулись в положенный срок, а это значило провал.

Она сидела уже больше часа на пеньке срубленного дерева, а немец все не выходил. Наконец-то, он показался в двери и направился к Кате. Она поднялась, пряча руки за спину, чтобы они не выдали ее. Она так и не смогла побороть страх, и руки предательски дрожали. «Вот и все, разведчица ты хреновая! Тебя учили, как стрелять, взрывать, а как бороться с собственным страхом тебя не учили. И что ты ему сейчас скажешь, если он заметит дрожь. Чего ты испугалась? Ведь тебя никто не пугал?!» Она попробовала улыбнуться, но это движение было пародией на то, что хотела она изобразить. И это видел начальник лагеря. Ему стало жалко девушку. Подай она свой паспорт кому-то другому, ее бы уже сейчас пытали. Она боится и знает, чего боится.

– Катя, мне жалко вас. Я удивляюсь тупости ваших учителей и их не профессионализму.

Сколько вам лет? Судя по этому документу – двадцать. Паспорт вы получаете – в шестнадцать. Он у вас уже четыре года. За эти годы вы не один раз показывали его в разных инстанциях, не один человек его должен был брать в руки, проверяя ваши данные, а он выглядит, как только что вышедший из типографии. И на этом «сгорают» все ваши разведчики.

Он видел, как, слушая его, белеет лицо девушки, и ему показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Он поспешил ее успокоить.

– Благодарите Бога, что вы показали его мне. Успокойтесь. Я вас не выдам. Я до войны учился в Москве. У меня много там друзей, и я не хочу воевать против них, против Советского Союза. Но я гражданин Германии и я призван на войну, и, как солдат, должен быть в армии. Я сейчас вам отдам ваш паспорт, вы основательно его потрите грязными руками, прежде чем будете показывать впредь. Если не передумали здесь работать, приходите ко мне завтра… с грязным паспортом, – и он протянул Кате злосчастную паспортину, которая чуть не стала причиной ее гибели.

Она вытащила из-за спины руку и протянула за документом. Рука все еще дрожала, так как она не могла отойти от пережитого потрясения. Оказывается все так просто – провал им готовили еще в органах и не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы перехитрить врага, и не надо иметь смекалки и мужества, воли к победе и стойкости к переносимым лишениям, надо всего лишь показать врагу свой паспорт. Непостижимо! Как все просто! Она не помнила, как вышла за ворота лагеря, как оказалась в балке. Только там, в безопасном месте у нее подкосились ноги, и она рухнула на траву. Она даже плакать не могла. До темноты лежала, уткнувшись в траву лицом. Что это было? Провал или волшебное освобождение? Что надо этому зондерфюреру Гелену? Отпустил он ее или будет преследовать? А, может быть, он собирается ее перевербовать? Вопросы метались в воспаленном мозгу, больно пронзая его, словно раскаленными иголками, пытаясь получить у него ответы, но ответов не было. Она не знала ни одного ответа. Что ей делать дальше? Как поступить? Вернуться и признаться в провале? Нет, только не это, это смерти подобно, лучше умереть в их застенках. Придти завтра к Гелену, как он предложил? Не отступать и идти по уже намеченному пути? Мысли путались, ничего определенного она не могла решить, и лежала обессиленная, как высосанная пустышка. Ноги и руки не слушались ее, и не было сил пошевелить ими, а ведь ей надо испачкать этот злосчастный паспорт и все остальные бумажки, которыми ее снабдил майор. Знал бы он, на чем горят наши разведчицы. А ведь его надо предупредить, вдруг мелькнула одна из полезных мыслей. Эта мысль была определенной, конструктивной и призывала к действию. Надо идти на конспиративную квартиру, и все рассказать. И надо это сделать, как можно быстрее, может быть, сейчас, кого ни будь, отправляют в тыл с таким документом. Откуда взялись и силы. Катя немного испачкала руки об землю и потерла свой паспорт, чтобы сделать страницы не такими яркими и сияющими. Как только они немного потускнели, она отправилась в путь.

– Что-то ты часто захаживать стала, – встретил с недовольством ее Петр.

– Я чуть не сгорела. Меня предупредили, что нельзя носить новые документы, что всех, у кого они есть, арестовывают. Передайте это капитану Травкину. А я устроилась работать в лагерь, пока прачкой.

Она удивилась своей лжи, которой никогда в себе не предполагала. Что с ней произошло за те несколько часов, пока она была в лагере? Откуда такая изворотливость и смекалка?

Она не стала подробно рассказывать, что с ней случилось, справедливо предполагая, что ее могут заподозрить в перевербовке и отстранить от задания или, вообще, убрать. И как она сообразила сказать про прачку? И правильно: прачки всегда нужны и здесь большая вероятность, что ее возьмут. Ну, а, если возьмут медсестрой, скажет, что потом перевели, узнав об ее медицинском образовании. Вот так вдруг все решилось, и она нашла ответы на вопросы, так мучившие ее, еще несколько часов назад.

Она имела право на свободное перемещение по лагерю, но не злоупотребляла этим, не очень-то доверяя Гелену – немец все-таки. Она ни о чем его не просила и действовала в соответствии с обстоятельствами. Зондерфюрер Вильгельм Гелен в свою очередь понимал, что она заслана, но не мог предположить с какой конкретно целью. Его очень интересовал этот вопрос, но он не спрашивал об этом у Кати, зная, что она не ответит.

А Катя в свою очередь носила в себе вопрос, который бы хотела задать начальнику лагеря: «Куда деваются многие военнопленные?», но так и не решалась. Чтобы знать их фамилии, имя и отчество, она предложила ему, проводить медосмотр у поступающих и практиковать его через определенное время, как она объясняла на предмет выявления чесотки, лишая, вшей и всяких инфекционных заболеваний, чтобы избежать эпидемий в лагере. Все было правдоподобно, и тут начальник лагеря ее ни в чем не заподозрил. Так просто и естественно она решила один вопрос: учет выбывающих из лагеря. Эти списки она время от времени приносила на конспиративную квартиру. Только кто куда выбывал, она не знала. А ей надо было знать и это. Она ломала голову над тем, каким образом это можно будет знать.

* * *

Туман рассеялся. Полуденное солнце пригревало землю, было тепло, и настроение от этого немного улучшилось. И тут, как это нередко бывает, в голове мелькнула интересная мысль. Интересна она была своей нереальность и соблазнительностью. Эта мысль сразу показалась Кате невероятной, и она попыталась ее прогнать. Но мысль не хотела исчезать в небытие, она не согласна была оставаться нереализованной, и настойчиво заявляла о себе. И тогда девушка согласилась, и начала думать: «А если?» Предполагая различные варианты, тут же отметала их, как нереальные. Но мысль назойливо сверлила мозг. И думала разведчица не о том, как выполнить задание, а как встретить Костю, если он придет. Мысль, казалось, жила вне ее и в тоже время в самой ее сущности. Скорее всего, она была плодом ее желания, настойчивого непреодолимого желания увидеть любимого. Хотя она прекрасно понимала, что это почти не возможно, если только не произойдет чуда. Он – на фронте, она – в тылу. Как могут пересечься их дороги? Но он уже один раз был на фронте, а она – в тылу, и это не помешало им встретиться. Она знала, она чувствовала, что они должны встретиться, чтобы она стала гетерой, ведь она всю жизнь ждала этого и к этому готовилась.

Ей передали приказ из Центра – она должна стать любовницей начальника лагеря. Сблизившись с ним, и войдя к нему в доверие, выведывать назначение пленных: куда и в какие школы их направляют. Катю это возмутило: «Там не могут требовать от нее такой жертвы. А, если требуют, если пренебрегают ее честью, ее чувствами и свободой выбора, она вправе решать это сама. Вправе ли? – Катя оглянулась, в надежде увидеть кого-то, кто бы помог ей, ответил на мучивший ее вопрос. Но вокруг никого не было. Звезды и ночь. – Так вот, какие они разведчицы! Не чистые, принципиальные и благородные! Они должны и в постель уметь лечь к врагу! А что потом? Как она будет смотреть в глаза соотечественникам? Да, она комсомолка, верила в идеи партии и готова была за них жизнь отдать, но только в бою, честно, без оглядки. Но стать любовницей врага!? Никогда! Да, если бы она даже и согласилась и решилась, не факт, что Вильгельм пойдет на это. У них совсем другие отношения. И потом она знает, что в Москве у него есть девушка Люся, которую он очень любит. Как же быть? Что же делать? Собственно ИМ нужны сведения, и они готовы, чтобы я любой ценой, даже ценою собственного бесчестия их добывала. Просто они предложили один из вариантов. А она им не воспользуется. Может быть, все рассказать Вильгельму? Нет, это сумасшествие! Что же делать? Надо придумать, как добывать эти сведения! Надо придумать!» Так и не выработав никакого плана действий, на следующий день она просто ходила по лагерю и заглядывала во все службы, надеясь увидеть подсказку.

* * *

Многие в лагере думали совсем не так, как начальник канцелярии Отто Штраубе. Они считали Катю, невольницей, а себя завоевателями, и не просто завоевателями, а представителями высшей расы, расы господ и обращались с нею без церемоний. Ведь все на этой земле завоевано силой их оружия, и никакие другие мысли из более высокого нравственного порядка их не беспокоили. В их поведении явно прослеживалось чувствование себя властителями над теми людьми, с которыми они встретились на завоеванной земле. Они знали, что в любой момент смогут с ними сделать все, что захотят, что они могут полностью распоряжаться их судьбой и это немецких солдат и офицеров возвышало в собственных глазах, придавало им какую-то особую надменность, которая позволяла им ощущать себя центром вселенной. Отто мыслил совершенно другими категориями. Он давно поглядывал на нее, но Катя своим поведениям всем давала понять, что она серьезная девушка. А Отто явно стремился к сближению. При встрече всегда угощал шоколадкой, приветливо раскланивался, иногда подвозил в город, но намекал, что готов с нею ехать хоть на край света. Он часто появлялся на ее пути, приветливо распахивал дверцу своего «опелька» и приглашал ее садиться на переднее сидение. Начальник канцелярии не злоупотреблял своим положением, не давил на Катю и не форсировал их отношения, если встречи по работе или случайные во дворе лагеря, можно было назвать отношениями, но явно симпатизировал ей. И сейчас, войдя в кабинет под предлогом санитарного осмотра помещения, она получила не только шоколадку, но и флакон духов. Отто застенчиво улыбался, протягивая флакон:

– Такой красивой девушке нельзя без духов. Аромат всегда чарует и привлекает.

– Я не стремлюсь никого к себе привлекать.