На всю жизнь
– Нет! Успокойтесь, нет!
Около молоденького, всегда тихого барона Лели группируются три сестрички.
– Ах, мы боимся ездить в мокшанах. На поворотах вывалят вдруг, – пищат они.
– Не бойтесь, на снегу мягко, – утешает их Вольдемар, уже взгромоздившийся на козлы.
– Чур! Господа, уговор дороже денег. Насчет «опрокидоносов» из саней я решительно не согласен.
И веселое лицо «Солнышка» выглядывает из-под боярской шапки.
– Нет, нет, господин полковник, вы на нас упадете, мягко будет, – высовывается из-под воротника своей офицерской шинели Тима.
– А Дину-то не пустили! Вот жалость! – волнуется Маша Ягуби.
– Мы ей завтра сочувственный адрес пошлем, – отзывается Вольдемар, а вслед затем взвывает диким кучерским выкриком:
– Эй, родимые, вывози!
Лошади, испугавшись, сразу берут с места чуть ли не галопом, и тяжелые мокшаны наклоняются вбок.
– Эге, да у вас, юноша, кучерские способности не то чтобы очень, – смеется «Солнышко», в то время как его сильная рука подхватывает меня.
– Это сначала только. Уверяю вас, что больше трех раз мы не вывалимся, – утешает его Медведев.
– Га-га-га! – гогочет ямщик, которому пришелся по сердцу веселый барин, успевший его уже угостить папироской.
– Ай! Ай! Мы не согласны! – пищат барышни, в то время как баронесса Татя спокойно улыбается.
– Володька! Гадкий! Не смей! – горячится Соня.
– Да не бойтесь же…
Мокшаны накреняются на другой бок под новый визг и хохот.
– Ну, юноша, еще такой опыт, и вы будете уволены с козел, – поднимает голос «Солнышко». – Я у вас за старшого, в некотором роде начальство, и извольте слушаться. Да-с.
– Только для вас, господин полковник.
И Вольдемар уже серьезно занимается лошадьми.
Звенят колокольчики под дугою. Крепчает декабрьский мороз. Но мне тепло: с одной стороны теплая шуба «Солнышка», с другой – такая же теплая «лесного царька». Черные глаза глядят из-под наклеенных бровей. Тайнами леса и жутью одинокой человеческой души полон этот взгляд.
* * *Мокшаны останавливаются перед домом князя Б. Самого князя уже предупредили, что к ним приедут сегодня ряженые. Нас встречают денщики и лакеи, выбежавшие на подъезд.
Впопыхах надеваем маски и входим в залу.
Нас ждали. В столовой стол, уставленный яствами; в зале – хор трубачей и песенников. Позднее, дав нам наслушаться пения и музыки, княгиня садится за рояль, и мы танцуем. Князь же, высокий, красивый старик, подходит к каждому из нас, стараясь узнать, кто мы.
Смех, шутки, догадки.
Узнали только «Солнышко» и баронессу Татю.
Вольдемар же уверяет князя, что он переодетая барышня, и тот верит ему, к общему восторгу.
К нам присоединяется племянник князя, молоденький гусар, одетый монахом, и мы уезжаем.
От князя Б. мы поехали к Рагодским. Маша Ягуби, как истая цыганка, гадает всем по ладони. Оказывается, Марья Александровна должна, согласно линиям руки, прожить сто лет, быть прабабушкой и при этом не потерять ни одного зуба; а ее дочь Наташа – выйти замуж за владетельного принца.
Нашумев, мы исчезаем под общий хохот.
Последний визит наш – к купцу-миллионеру И. Но «самого» нынче нет дома, а «сама» ряженых и покойников боится больше всего на свете. Мы слышим еще в прихожей, как она кричит на весь дом:
– Акулина! Домна! Перепетуя! Убери польты с вешалок сичас! Кто их знает, ряженых-то, из каких они будут! Вон намедни, бают в газетах, такие же ряженые в Питере дочиста у купца Митрофанова весь дом обобрали. Польты-то да одежу, какая получше, убери. Да молодцам вели для всякого случая наготове стать у ворот, да…
– Вот так приемец! – не удержался кто-то из нас, и все остальные бросились к мокшанам.
Один «Солнышко» остался успокаивать старуху и в конце концов сбросил маску и откланялся ей.
– Ох, батюшки мои! Что ж это ты раньше-то мне, ваше высокородие, не отлекимендовался? Да я таких гостей дорогих и посадить-то не знаю где… Акуля! Домна! Перепетуя! Тащи все, что дома есть… Чаю, кофею, щеколад, пастилы, орехов, винца. Ахти, срамота какая! – кричала она снова, раскрасневшись от волнения.
– Нет уж, покорно вас благодарю за всю честную компанию, матушка; нам домой пора.
– Вот так обласкали! – надрывался Вольдемар на козлах. – За грабителей приняли!
– Тсс! Я прошу слова. – И мой отец поднял руку над головой, призывая всех нас к порядку и вниманию.
– Что? Что такое, Алексей Александрович?
– А то, что, вместо столь неудачного визита, я бы посоветовал вам заехать к Раздольцевым, навестить бедную m-lle Дину, которая, вероятно, тоскует дома, лишенная приятной прогулки.
Милый «Солнышко». Он всегда думал доставить радость другим.
Мне захотелось обвить руками шею дорогого моего отца и шепнуть ему на ухо тихо, чтобы не расслышал никто: «Папа, золото мое! Как я люблю тебя за твою доброту и чуткость! Ведь мы все позабыли в своем собственном эгоистичном веселье о бедной Дине. Ты один захотел и сумел утешить бедного подростка, милый, ласковый, хороший, „Солнышко“ мое».
Но я стеснялась и только крепко сжала руку отца, понявшего и без слов это мое пожатие.
У Раздольцевых мы провели остаток вечера. Пели цыганские песни хором, плясали, играли.
Нечего и говорить, что Дина была в восторге и прыгала, как маленький ребенок, забыв свои почти «взрослые» пятнадцать лет.
* * *Святочная неделя уже на исходе. Вчера мы встречали Новый год в обществе наших многочисленных знакомых. Сегодня «Солнышко» и мама-Нэлли отправились на вечер к князю Б. Звали и меня с собою, но я отказалась.
Я не люблю балов, с громом оркестра и чопорным обществом «большого света». Среди бальной залы я чувствую себя такой маленькой и ничтожной. Да и вообще, вся эта светская сутолока не по мне. Она отвлекает меня от моего любимого дела, которое совершается тихо-тихо под сенью моей скромной комнатки, неведомое никому.
Я пишу институтские воспоминания. Передо мною чередой проходят знакомые лица: бледная черкешенка, похожая на черную розу, порывистая, экзальтированная княжна Ю. с Кавказа, сгоревшая в три месяца от злейшей чахотки, кроткая Лиза М. и другие – ряд женских силуэтов, которые я заношу на страницы моего дневника. Кто знает, быть может, когда-нибудь они и пригодятся мне для более серьезной работы. Потом пишу стихи. Вероятно, никогда не увидят света эти ничтожные обрывки моей души, но отказаться мечтать над ними нет мужества восторженной девочки.
Сегодня никто не мешал за весь вечер. Гостей не было, и я погружаюсь в мои грезы. Ах, если бы можно было уйти далеко, в какие-нибудь заповедные леса, в глухе зеленые трущобы и, слушая природу, творить образы и песни…
– Недурное желание! – слышу я смех Вари.
– Как, неужели я мечтала вслух?!
– Конечно. И знаешь ли, удивительные проекты! Но что бы ты стала делать зимою, когда вода замерзает, а под снегом умирают лесные плоды?
– Действительно, – соглашаюсь я. – Пойдем лучше гадать на перекресток, Варя.
Ее брови хмурятся, она поджимает губы и цедит едва-едва:
– Греховное это занятие, противное Богу.
– Ах, Варя, ты совсем монахиней стала.
– А ты не смейся, – сурово говорит она, – каждому свое. Ты мечтаешь сделаться писательницей, а я, глупая, неученая, бездарная, пожалуй, буду монашкой.
– Перестань, милая Варя, я же не хотела тебя обидеть. А по поводу писательства оставь: я ни о чем не мечтаю, ничего не жду. Но, веришь ли, Варя, я не могу жить без большого, захватывающего дела, не могу жить так, как живут наши барышни из общества. Ах, Варя, ужасно умереть, не принеся пользы никому, – ни пользы, ни счастья, не оставив никакого следа за собою.
– Не говори глупостей. У тебя все впереди, – говорит она глухо, – молодость, здоровье, богатство, всеобщая любовь и талант.
– Талант? Ты говоришь, талант, Варя? – визжу я.
– Тише, сумасшедшая, детей разбудишь.
– Талант! Талант! Талант! – припеваю я, кружась по комнате и раздувая юбки.
Как жаль, однако, что мой талант признается одной только Варей. И никто не знает о нем.
– Пойдем же гадать, «слушать» на улицу, Варюша. Мы узнаем, по крайней мере, есть ли у меня талант или нет.
– Гадать? Ни за что!
– Ну, тогда оставь меня. Я буду гадать одна перед зеркалом.
– Ага! Не боишься! А если тебе привидится «он»? – И она делает пугающие глаза, говоря это.
– Кто это он, позвольте узнать? – осведомляюсь я насмешливо.
– Да тот, кого ты твоим богоотступным делом собираешься тешить.
– A, monsieur Нечистый! Так бы и говорила. Ничего я не боюсь, Варя. Ты научи меня только, как это гадают перед зеркалом.
– И не подумаю, греховодница. Выдумала тоже.
– Тогда обойдусь и без твоей помощи. Даша! Даша! – кричу я.
Веселая, разбитная горничная стоит передо мною. Варя презрительно фыркает и исчезает.
– Совсем испортились они характером опять за последнее время. А еще в монашки собираются. Куда им, – подмигивает ей вслед Даша.
– Научите, как это гадают перед зеркалом, Даша, – прошу я ее.
– А не боитесь, барышня?
– Ничуть.
– Тогда извольте-с.
* * *Я сижу перед овальным зеркалом в маленькой гостиной. Против него – другое зеркальце. Две свечи поставлены между ними. Все другие огни потушены.
Я одна. Дети спят. Варя читает в дальней комнатке Эльзы жития святых. Эльза уехала еще с утра в Петербург к своим знакомым. За окнами бушует метелица. Завывает ветер. В зеркале отражается коридор огней. Это мои две свечи, повторенные бесконечное число раз в его гладко отполированной хрустальной поверхности. Ни тени страха во мне – одно любопытство. Вспоминаются институтские годы. Моя подруга Нина Бухарина всегда гадала так в крещенские вечера. Уверяла, что видела один раз Евгения Онегина, другой – инспектрису, третий – черную корову. Посмотрим, что-то увижу я. Мои глаза погружаются снова в отполированную гладь стекла.
Бесконечная световая галерея убегает вдаль, туда, где таинственно приютилась темнота. Мои глаза смотрят теперь остро и напряженно. Мои уши чутко слушают.
Раз. Два. Три…
Это часы в гостиной. Девять…
И снова тишина. Ветер на улице и ветер в трубе.
Постепенно огни свечей сливаются в два горящие факела. Глазам больно от напряжения, но оторвать взгляд от зеркала я уже не в силах. Время забыто. Окружающая обстановка перестает существовать для меня. Дум уже нет в голове, ни единой.
Что это? В зеркале что-то зашевелилось, задвигалось. Не то какой-то клубок, не то…
Вот оно ближе, ближе…
Онемевшая от долгого созерцания, я вздрагиваю и, не отрываясь ни на минуту, слежу за приближающейся ко мне фигурой. Теперь ясно видно. Это человек. Он приближается в зеркале ко мне, он спешит между рядами свечей по бесконечному коридору.
Вот еще ближе, и еще…
Я вижу сейчас его ясно. Я различаю золотое шитье мундира, широкоплечую фигуру, бледное мрачное лицо, искаженные страданием губы…
Чермилов!
Так вот он, мой суженый! Моя судьба! А я ждала увидеть другое: лавровый венок и венчание славою будущей поэтессы… О!
Я вскакиваю и, забывшись, тушу правую свечу. Но и при одной левой видение не пропадает. Напротив, оно стоит, не двигаясь, передо мною в стекле зеркала во весь рост, реальное, жуткое, близкое к правде, в двух шагах от меня, за моими плечами.
Бледное лицо, мрачные глаза и страдальческие губы. Черный немигающий взгляд впивается в мое лицо.
Невольный ужас холодит мою кожу. Я протягиваю руку к стеклу, как бы отталкивая, разрушая галлюцинацию. Потом оборачиваюсь и вскрикиваю:
– Борис Львович!
* * *Передо мною стоит живой, действительный Борис Львович Чермилов, бледный, взволнованный.
– Простите. Я напугал вас. Но ваш лакей сказал, что вы дома с m-lle Варей. И я дерзнул без доклада войти. Ради Бога простите. Будьте снисходительны к страдающему человеку.
Он говорит отрывисто. Лицо его бело, как мел. Рука холодная, почти ледяная, сжимает мою руку.
– Что с вами, голубчик? Несчастие? Да?
Он падает в кресло и беззвучно рыдает.
– Простите. Не могу. Но вы меня поймете… У меня был друг. Это был единственный близкий, понимавший меня человек. И он умер внезапно вчера ночью, далеко отсюда, умер, случайно утонув в проруби реки.
– Как Большой Джон!
– Да, как ваш друг, про которого вы мне рассказывали. Одна судьба. Теперь я одинокий, никому ненужный. Один Мишка у меня, кому еще я дорог. Одно живое существо, которое любит меня, жалеет. Но это же не человек. А люди, знакомые, те меня не любят, боятся, чуждаются. Я такой нудный, скучный, молчаливый. Я кажусь бессердечным и злым. Но я не таков, клянусь вам. Я только несчастлив. Есть люди на свете, отвергнутые с колыбели мачехой-судьбой. Это пасынки жизни. В детстве они дикие, непонятно стесняющиеся и озлобленные ребятишки, в отрочестве – всеми обижаемые одинокие подростки, в зрелые годы – враги людей. У нас большая семья, и среди нее я был самым нелюбимым. Я был зол, драчлив, придирчив. Вырос – стал угрюм, замкнут и одинок. Я не люблю людей и их чуждаюсь. Одного Евгения, моего товарища, я не чуждался, и того отняла судьба. Говорят, я приношу несчастие, может быть, потому, что во мне много озлобления и вражды. Я любил до сих пор одну только природу и зверей. Особенно природу. А теперь…
– Вы любили еще и того, умершего, – поправляю я его.
– Да… Нет, пожалуй, я уважал его только и ему верил. Он никогда ничем не оскорблял меня, и его дружба была мне утешением. Но любви я не чувствовал ни к кому, кроме…
Он вдруг замолк, и страдальческое лицо его осветилось светлой улыбкой.
– Кроме?
– Кроме моей воплощенной мечты. Вы помните встречу с «лесным царьком» в глуши леса? Тогда-то лесной, одинокий человек увидел свою мечту, хрупкую девушку со смелым ищущим взглядом, чистую и гордую, так ласково отнесшуюся ко мне. Я долго думал об этой встрече. Потом я увидел ее в большой светлой зале и понял сразу, что хрупкая, жизнерадостная девушка, то задумчиво-грустная, то детски-оживленная и шаловливая, навсегда вошла в мое сердце и что она одна могла бы быть моим другом. Вы поняли меня?
Я молча кивнула головой. Мои щеки загорелись румянцем.
– И тут мои страдания и тоска удесятерились. Я чувствовал, что между мною и этою девушкою – огромная пропасть. Я – одинокий, нелюбимый, с тяжелым характером, угрюмый – что мог я предложить этому ребенку со светлой детской душой? Сейчас я лишился последнего друга. Евгений умер. Жизнь окончательно побила меня. Какая тоска, одиночество, какая мука!
Он закрыл лицо руками и замер.
Замерла и я.
Жалость ворвалась в мое сердце. Этот печальный, убитый горем, одинокий человек, казалось, вошел в него вместе со жгучим моим сочувствием к нему. Я положила ему на плечо руку и прошептала тихо:
– Я не знаю, что бы я сделала, чтобы вы не были так несчастны.
В одну секунду его залитое слезами лицо повернулось в мою сторону, и странный, робкий, прерывающийся лепет сорвался с его уст:
– Если бы вы могли, если бы захотели, вы бы дали мне новую жизнь, радость и счастье. Вы бы примирили меня с миром, с людьми.
Тут он на минуту умолк, обеими руками схватил мою руку и добавил:
– Милая, светлая девочка с большою душою, дорогое, любимое, обожаемое дитя, согласились бы вы быть женою скучного, угрюмого, тяжелого человека?
Что-то больно ударило мне в сердце. Могучая волна жалости, сочувствия и глубокой нежности к этому большому ребенку подхватила меня. И та же сила вырвала из груди моей тихое, но твердое:
– Да!
* * *Как во сне помню, как мы вместе очутились в кабинете «Солнышка», где как раз в то время находилась и мама-Нэлли, как Борис Львович стал просить их дать согласие на наш брак, как в ответ отец горячо прижал меня к своей груди, а мама-Нэлли поцеловала меня в лоб, как они пожимали руку Борису Львовичу и что-то говорили ему, но что именно – того я, взволнованная, не в состоянии была разобрать. «Солнышко» и мама-Нэлли давно догадывались, зачем так часто посещает наш дом этот угрюмый, мрачный человек. Но тем не менее они взволновались.
– Дитя мое, какая же из вас выйдет пара? – возмущался отец, когда я осталась с ним наедине. – Ты воплощенная жизнерадостность, веселость, резвая птичка, а Борис Львович, ведь это действительно воплощение мрака и тоски.
– Это оттого, что он несчастлив, папа, – говорю я серьезно. – Но я сделаю его счастливым. Да. И сама буду счастлива вместе с ним.
– Воля твоя, моя девочка, я меньше всего хочу служить помехой твоему счастью. Но не торопись, по крайней мере. Ведь ты еще ребенок годами. Подожди, узнай его хорошенько и тогда – с Богом, выходи за него.
– Ах, я уже знаю его. Душа его – открытая книга для меня одной. Его не поймут другие, никто, кроме меня, никто, – лепечу я, бросаясь на шею отцу.
Мама-Нэлли тоже долго беседует со мною на ту же тему.
– Ну, отложи хоть до будущего года вашу свадьбу, узнаете как следует друг друга. До осени хотя бы, – просит она.
– До осени! Ни за что на свете! Мы уже решили с Борисом. Да, решили. Борис говорит, что весною у него на хуторе под Черниговом черешни цветут, как в сказочном царстве, и всю ночь поют соловьи. Я никогда не видела Малороссии, мама, и мы туда едем, едем. Ты знаешь край, где все обильем дышит. Где реки льются чище серебра…
* * *Новая жизнь с этого дня потекла в нашем доме. Везде и всюду только и говорят о том, что я невеста Бориса Львовича. Павлик стал теперь сдержаннее и чуть-чуть холоднее в отношении ко мне. Я часто слышу, как он спрашивает мать:
– Что же это такое, мамочка? Наша Лида всех нас на одного Чермилова променяла? Разве уж он лучше всех нас?
А карапузик Саша, смешно переваливаясь на своих пухлых ножонках, ковыляет ко мне и, прищурив один глаз, осведомляется лукаво:
– Ты, Лида, пожалуй, сказки нам перестанешь рассказывать и бегать в пятнашки с нами, когда сделаешься «дамой»?
А за столом синие глазки старшого братишки щурятся при моем появлении:
– Встаньте! Не видите разве – идет невеста!
И все вскакивают со своих мест и вытягиваются передо мною во фронт, как солдаты. По их мнению, невеста – это почетная должность, вроде командира полка или начальника города.
Варя дуется на меня и часто шипит надо мною, когда я лежу в постели:
– Нечего сказать, убила бобра! И нашла же ты себе жениха! Да он тебя своей тоской да молчанием в могилу вгонит! Не приведи Бог!
– Он хороший, добрый, Варя, – утешаю я девушку.
– Что-то доброты его я не видела. Сидит, молчит да глядит, как сыч, только и доброты у него.
– Нет, он добрый, по глазам видно, – поддерживает меня Эльза и крепко обнимает меня.
Борис Львович приходит теперь ежедневно и целые вечера просиживает у нас. И я вижу, как тает угрюмая туча на его лице, и светлое, простодушное выражение заменяет недавнюю мрачность. Его лицо делается таким счастливым, когда я подле него.
Нет, нет, я не раскаиваюсь, что дала ему это счастье.
* * *В конце января – наша свадьба.
Смутно, словно в тумане, переживаю я этот день. Что-то пестрое, шумное, полное блеска, огней и приветствий, какой-то сумбурный сон.
Меня одевают Эльза, Варя, приехавшие сверстницы, подруги.
Твердо соблюдается обычаи. Старший братишка обувает ноги, не забывая вложить золотые монеты в маленькие туфельки, – это чтобы быть богатой, как поясняет мама-Нэлли. Потом мама-Нэлли и «Солнышко» благословляют в гостиной посреди большого ковра. В глазах обоих слезы. Милые, не плачьте!
А у самой стучит сердце, и глаза становятся мокрыми.
Прощаясь с сестренкой, не могу успокоить ее. Ниночка плачет и кричит неистово.
Но вот появляется Тима, шафер жениха, с букетом белых роз от Бориса и объявляет, что жених уже ждет в церкви. В передней, пока меня укутывают в ротонду, я бросаю мимолетный взгляд в зеркало: хрупкая девичья фигурка, тонкая, прямая; венчальный костюм и фата невесты, а под белыми цветами флердоранжа – совсем детское лицо.
Вот так «дама»!
Отвешиваю себе низкий реверанс, состраиваю гримасу, чтобы развеселить своих, и, путаясь в шлейфе, спешу на подъезд.
* * *Полковая церковь. Хор певчих. Толпа приглашенных и густо чернеющие мундиры выстроенных шпалерами солдат, пожелавших присутствовать на свадьбе их молодого поручика. Еще толпа, еще блестящие мундиры и дамские туалеты. Испуганное личико младшего братишки, несшего образ впереди нас, меня и «Солнышка», подводившего меня к аналою, – все это смешалось и отступило назад при виде светлой улыбки счастливого человека, сиявшей мне теперь с середины церкви: улыбки моего жениха. И под ее ободряющим светом, опираясь на руку отца, я подошла к аналою и встала подле Бориса – и обряд начался.
Часть третья
Ненастная осень. Нудно стучат холодные капли о мокрую крышу двухэтажного длинного здания. Огоньки фонарей отражаются в огромных лужах. Там, подальше, высятся другие нескладные здания. Это казармы. За казармами бесконечно широкое поле, в конце его кладбище.
В девять часов играет труба горниста. Затем вечерняя перекличка, и глухо доносится сквозь мокрые от дождя оконные рамы стройное и дружное пение солдатского хора, поющего вечернюю молитву. Потом все стихает, и только шаги дневального нарушают тишину.
Желтое здание – это офицерские квартиры, где живут семьи стрелков. Впрочем, не для всякого человека желтое здание – семейный дом. Есть одна душа в этом доме, которая самым настойчивым образом считает желтое здание старинным средневековым замком. Старинный замок оторван от всего прочего мира. Он построен на острове, среди кипучих волн большого озера. И не весь офицерский дом, собственно говоря, представляет собой замок, а одна только крайняя из его квартир: три просторные высокие комнаты с окнами во всю стену, с мягкими коврами и массою зимних растений в кадках и горшках. Винтовая узкая лесенка ведет вниз, в просторную кухню, в ванную и в две комнаты прислуги. Большие горницы с высокими потолками, и винтовая лестница, ведущая на башню, и большущие окна, выходящие на пустырь, – все это целый особенный мир. Большой пустырь – озеро, а солдаты – вассалы, оруженосцы и просто воины того владетельного герцога, которому служит рыцарь Трумвиль, такой бледный и молчаливый, такой сумрачный и хмурый, несмотря на свои двадцать пять лет.
Впрочем, это только игра.
Рыцарь Трумвиль – Борис Чермилов, или просто Боря, мой муж. Я его жена – тоненькая Брандегильда. Наша квартира – замок на островке, посреди большого озера, вода которого отделяет нас от целого мира. Редко перебрасывается подъемный мост на ту сторону озера, редко сообщается замок Трумвиль с остальным миром. Но мы не скучаем. Мы не одни. С нами наш друг четвероногий, в мохнатой шубе, умный, верный и преданный Мишук, который живет в пристройке на дворе, но проводит большую часть времени в комнатах. Еще с нами Галка. Это не птица, о нет! Это двуногий, но, безусловно, тоже друг. У него длинное худое тело, – белая рубаха висит на нем как на вешалке – и унылое лицо с повисшими усами. Ему двадцать два года, а выглядит он на все сорок, а то и больше порой.
Это и есть Галка, денщик, или, вернее, оруженосец рыцаря Трумвиля. Он всем в мире говорит «ваше высокоблагородие» и обо всех отзывается «их высокоблагородие», даже о Мишке. Это комический элемент замка Трумвиль, денщик Галка.
Внизу живет служанка. Ее зовут Дарья, но для замка Трумвиль это имя непоэтично, и потому мы переиначили ее в Доротею. Поодаль поместился кучер, солдат Корнелий. В конюшне две лошади, бывшие наши верховые, Бегун и Красавчик. Летом в черниговских степях мы скакали на них верхом как безумные.
Что за дивное лето провели рыцарь Трумвиль и его Брандегильда! Синие васильки, стыдливо выглядывающие из ржи, черешневая роща и цветущие короны царственных подсолнухов. И голубое небо вверху. Царство покоя, неги. Маленький белый хутор, цветущие белые яблони и черешни и ночные трели соловьев, бешеная скачка по степи, с седлами и без седел, на горячих конях по меже среди золотых полей, испещренных синими звездами васильков. Вот это я понимаю! А по вечерам длинные хороводы за околицей, и темный ласковый взор чернобровой Оксаны, и песня, сладкая, дивная песня прекрасной украинской земли.
Зачем оно минуло так быстро, это дивное лето, от которого остались теперь только золотые нити воспоминаний да прибавился ворох стихов, пламенно горячих, в честь красавицы Украины.
* * *Глуше звучат под вечер шаги дневального на подъезде, и капли, негодные однотонные капли дождя, постукивающие о крышу здания, способны кому угодно вымотать душу.
В гостиной пылает камин. Перед камином разостлана белая шкура пушистой тибетской козы. На белом меху белая же Брандегильда, то есть я, своей собственной персоной, в каком-то фантастическом капотике из легкого белоснежного щелка, похожем на средневековое домашнее платье королев, с откидными рукавами, спадающими до пола. И густые непокорные волосы небрежно связаны тяжелым снопом за спиною. Рыцарь Трумвиль в офицерской тужурке, с золотыми пуговицами. Но это ровно ничего не значит. При чем тут внешний вид и фасон одежды? Он все-таки рыцарь Трумвиль, этот бледный Боря, и только что вернулся с охоты. На кухне замка верная Доротея ощипывает убитую им только что дичь. А сам он греется у огня.
