Гимназисты

Нельзя идти дальше… Конец платформы…

Кто-то грубо удерживает его… Он останавливается, растерянный, взволнованный, потрясенный… Поезд ушел далеко… Завернул за поворотом… Окна не видно… ее тоже…

– Мама! – глухо срывается с его уст, и он закрывает лицо руками…

О, какая смерть, какая мука! Одиночество мучительными тисками сжало его душу. Он почувствовал себя сразу маленьким и ничтожным и несчастным, несчастным без границ… Сердце сжималось почти до физической боли. Хотелось упасть на землю и рыдать, рыдать без конца…

– Юрий!

Чье-то нежное прикосновение к его плечу мигом разбудило его.

Воспаленные глаза Радина широко раскрылись.

– Флуг!

Перед ним был, действительно, Флуг, маленький, заметно взволнованный и смущенный.

– Давид! Голубчик, какими судьбами? – едва овладевая собой, произнес Юрий…

– Я… видишь ли… – залепетал растерянно Флуг, – знал, что сегодня ты… твою мать провожаешь… и… и… думаю себе… всегда они вместе… только двое… а тут трехлетняя разлука… ну и… думаю себе… ему – тебе то есть – очень тошно будет… так я того… думаю себе… пойду… рассею его немножко… к себе позову… Все же легче… а?… прости, пожалуйста!

И окончательно растерявшийся Флуг захлопал своими черными ресницами, жестоко краснея.

Что-то словно ласково прильнуло к сердцу Юрия и сладко защемило его.

– Экое золото ты, братец, цены ты себе не знаешь! – неожиданно вырвалось у него, и он обнял маленького еврея, дрогнувшего от радости.

– Ну, вот… ну, вот… – засуетился тот… – а теперь к нам… Мой старый почтенный отец и моя сестра Сара велели тебя привести, во чтобы то ни стало. Мой старый отец сказал так: господину Радину очень тяжело будет без его мамаши… А особенно в первую минуту… и я тебе говорю, Давид, пойди и приведи господина Радина к нам… прямо с вокзала! Вот что сказал мой старый отец. А теперь пойдем: мы все хотим видеть тебя… и мой старый отец, и моя сестра, и моя скрипка. Да, и скрипка, которая, я чувствую, будет петь сегодня, для тебя, как никогда еще не пела моя скрипка! Для тебя одного! Слышишь?

Черные глаза маленького юноши вдохновенно блеснули.

– Я буду играть в честь тебя и твоей матери сегодня, как бог! – произнес он дрогнувшим голосом и, увлекая за собою Юрия, быстрыми шагами зашагал по платформе.

Глава XIV

Волнения восьмиклассников

Длинный, огромный двухсветный актовый зал был приготовлен к приему почетных посетителей.

Ждали попечителя учебного округа и какого-то сановника-старичка из высших придворных сфер, игравшего немаловажную роль в педагогическом мире.

Начальство из сил выбилось, стараясь придать надлежащий вид гимназистам. Это был первый актовый экзамен на аттестат зрелости, после целого ряда которых вчерашний ученик прощался навсегда со своей alma-mater и делался вполне самостоятельным лицом в студенческой фуражке.

Выпускные экзамены начались с истории. В программе стояли все четыре курса этого предмета, то есть: древняя, средняя, новая и русская истории, пройденные уже вкратце за все учебные гимназические годы. Теперь же в восьмом и последнем классе ее «пережевывали», по выражению преподавателя Лучинского, внове, но только уже вполне обстоятельно и распространенно.

К истории относились недурно. Самого Лучинского терпели, хоть чуть ли не открыто называли «Гномом» и «ископаемым» за маленький рост и несколько неопрятную внешность. Зато хронологию не выносили буквально, а на хронологию особенно и налегали на актовых экзаменах экзаменаторы. Немудрено поэтому, что сердца нечестивых ариан ёкали и били тревогу.

В актовом зале грозно возвышался стол, покрытый красным сукном. Вокруг него как бы робко толпились стулья, дальше чернели парты, принесенные из классов и заранее приготовленные для письменного русского экзамена, следовавшего после истории на другой же день.

Подтянутые, чистенькие, гладенькие ариане в мундирах, туго застегнутые на все пуговицы, глухо суетились и волновались, собираясь в группы:

– Ни аза годов не знаю! – торжественно объявил мрачный Комаровский, огромными шагами измеряя зал.

– Ну?

– Ей-ей! Забодают… Как пить дать, забодают…

– Срежет! – лаконическим звуком проронил Самсон.

– А я всю ночь, господа, не ложился, – неожиданно заявил хорошенький, похожий на барышню Гудзинский.

– А ты не хвались! Зазубрил небось… Рад! – огрызнулся на него Комаровский, не терпевший почему-то вертлявого Стася.

– Нисколько не рад! Чего вы лаетесь! – обиженно своим тоненьким голоском пропищал тот.

– Chere Marie! Наплюве на него, je vous prie! Он не стоит вашего мизинчика! – произнес, дурачась, Гремушин.

– Господа! – растерянно хватал всех за рукава Ватрушин, своими добрыми близорукими глазами и кивая по привычке направо и налево, – кто вел вторую пуническую войну, не помните ли? Из головы выскочило совсем.

– Кто-нибудь да вел, а шут его знает, кто… Береги свое здоровье, Кисточка, – послышался чей-то дурашливый голос.

Появился Соврадзе, весь благоухающий пачули, как именинник, и сверкая белыми, как кипень, зубами, заявил, что он «средней» ни в зуб толкнуть не знает.

– Ничего, вывезем, я суфлировать буду, так что небу станет жарко, – утешал его Гремушин.

– Вот чэловэк! А попечитель?

– И ему станет жарко! И он выйдет проветриться! – сострил кто-то.

Захохотали. Купидон, тоже особенно гладенький и прилизанный ради торжественного дня сегодня, как из-под земли вырос посреди гимназистов…

– Тише, господа-с! Прошу вас… Я записывать буду, – нервно зазвенел его голос.

– Нет, уж дудки теперь… Записывать нельзя. Мы сами скоро записывать станем! – послышались возмущенные голоса.

– Не грубите-с! – растерялся наставник и вдруг выпучил глаза на Соврадзе.

– Господин Соврадзе… что-с с вами?

– Как что? – захлопал глазами армянин.

– Пахнете-с!..

– Это нэчего, душя моя… Привыйкайте… Это даже очэн прекрасно, когда от чэловэка дух хороший ыдет… Его высокопревосходительство очэн одобрять будэт… У них даже кучера при дворе душатся. Честное слово говорю, верно!

И незаметно юркнул за спины других. Неожиданно бурей влетел в зал общий любимец и баловень Каменский.

– Гг. будущие студенты! Слушайте! Необычайное происшествие! Неожиданное известие! Два известия! Ликуйте и плачьте, о ариане! За нечестие ваше да воздастся вам! – орал Миша, взгромоздившись на кресло, приготовленное для редкого посетителя в самом центре красного стола.